«В добрый час!» действительно разлетелась многомиллионным тиражом и, возможно, косвенно поспособствовала тому, чтобы, не оглядываясь на массовую аудиторию, «МВ» выпустила на той же «Мелодии» наиболее концептуальное свое творение, двойной диск-гигант «Реки и мосты». «Вот его мы уже сами делали, – подчеркивает Макаревич, – и дизайном я занимался». На мой взгляд, это лучшая студийная работа «Машины времени». Хотя бы по замыслу и композиции. Ну, и вообще, она выделяется в не столь уж обширной (13 номерных альбомов за полвека) дискографии команды. Однако у Макара с годами оценка дебютного (а формально именно «Реки и мосты» – первая авторская пластинка «МВ») альбома «Машины» существенно снизилась.
«Я его не люблю, – говорит Макаревич. – Во-первых, с сегодняшней моей точки зрения, он излишне романтично-пафосный. А мне отвратителен пафос во всех его проявлениях. Во-вторых, и это главное, мне не нравится, как он записан. Нам тогда только привезли нашу собственную студию, и мы работали, еще не разобравшись в тонкостях ее устройства. Хотя Кутиков очень старался. Но я слышу на пластинке все огрехи нашей технической неопытности. С другой стороны – по сравнению с тем, как мы записывались еще за пару лет до того, это был прорыв. Но сегодня «Реки и мосты» звучат, на мой взгляд, довольно странно».
В той же второй половине 80-х «Машина», словно сыграв на опережение с настоящими и будущими своими недоброжелателями, запела про «героев вчерашних дней», выскочила на телевизионный полемический «музыкальный ринг» и дождалась первых зарубежных гастролей. Если «МВ» что-то и недополучила в прежние времена, то теперь компенсировала все с крейсерской скоростью. Прошло еще каких-то два года, и в 1989-м «Машина времени», не так давно на пушечный выстрел не подпускавшаяся к крупнейшим московским концертным площадкам, отметила свое 20-летие на Малой спортивной арене Лужников 6-часовым масштабным сейшеном, затем покинула Росконцерт и ушла в свободное плавание.
«Конечно, с приходом Горбачева все изменилось, – уверен Макар. – Хорошо помню, как нам поначалу говорили: сейчас будет еще больший зажим, гайки закрутят, так что все тексты свои, пожалуйста, вновь проверьте и ждите тяжелых времен. Я пребывал в расстройстве страшном. И вдруг начинаются чудеса. Сахарова возвращают из Горького, нам разрешают сольник во Дворце спорта в Сетуни. Это ж, считай, Москва! Потом за границу на гастроли посылают. Сначала в Польшу и почти сразу в Японию! На «Live Aid», где рядом с нами Джеймс Браун, Ронни Джеймс Дио… У нас крыша съехала от счастья. В 1988-м «Машина» уже в США выступала и записывалась. Там мы заметили, что все местные продюсеры ждали, чем кончится история выхода на западный рынок Гребенщикова. Поскольку по мелочи многие из них пробовали работать с русскими исполнителями, а тут Кенни Шафер вложил в БГ большие деньги. История Борина получилась не особо яркой, и все дверки на тот рынок для нас, к сожалению, закрылись. А попытаться туда пробиться, конечно, хотелось. Тогда на Западе был дикий интерес и полная доброжелательность к России. Совсем не так, как сейчас».
В горбачевскую пятилетку приметы прежней и нарождавшейся жизни соседствовали сплошь и рядом. «Машина», например, без устали окучивала стадионы, создавала значительные концертные программы с балетом и сложной светорежиссурой, выступала по телевидению, представляла СССР на больших музыкальных мероприятиях за рубежом, пела уже все, что хотела, и в то же время статусные советские ретрограды по инерции еще пытались одернуть Макара, хоть чем-то досадить ему. А он воспринимал их уколы почти столь же чувствительно, как и пять-семь лет назад.
«Году в 86-м или 87-м Юрий Саульский и Игорь Якушенко, два заслуженных композитора, всегда искренне хотевшие нам помочь, поддались на своего рода провокацию, – вспоминает Макаревич. – Они позвонили мне и сказали: «Есть разнарядка сверху, согласно которой вас, как людей с большим концертным и композиторским опытом, могут принять в Гнесинский институт. Вы быстро его окончите, положите в карман дипломы, и это снимет массу вопросов. Ты, Андрей, например, сможешь после этого стать членом Союза композиторов». Раньше ведь о подобном и речи не шло. Кто ж меня с незаконченным начальным музыкальным образованием допустил бы до Гнесинки и тем более до Союза композиторов? При том, что десятки наших песен распевала вся страна. А тут опять-таки перестройка, ветры перемен…
Короче, я повелся на эту возможность. Тем более что давно освоил нотную грамоту. Когда в 78-м в «Машине» появились дудки и выяснилось, что духовики без нот играть не могут, я научился расписывать партитуры. Это оказалось не так сложно.
И вот я пришел в Гнесинский институт (тогда вместе со мной экзаменовали руководителей известных ансамблей: был Бари Алибасов, кажется, Ким Брейтбург, еще кто-то), и эти члены Союза композиторов, дедушки всякие, на приемных экзаменах потоптались на мне по полной программе. «А какое у вас образование? – спросил один из них. – Архитектурное. – Та-ак… А вы, значит, песни сочиняете? – Да. – А какие? – «Поворот», «Синяя птица», «За тех, кто в море»… Они тогда звучали отовсюду. – «М-да… не слышал, не слышал… Как ваша фамилия-то, напомните? – Макаревич. – Ага, понятно. Ну, сыграйте что-нибудь, молодой человек». Это был натуральный танец на костях. Я начинаю петь песню «Снег». «Знаете, – говорят мне, – у вас очень плохая дикция, мы не понимаем ни одного слова. Можно сначала?..» Я спел то же самое еще раз, закончил песню и ушел. Они сказали, что о решении комиссии мне сообщат. Сообщили, разумеется, что это никуда не годится. В школу ему надо, вашему Макаревичу, какой там институт!
Саульский с Якушенко остались в растерянности, и мне тогда смеяться не очень хотелось. Было обидно. Я ведь уже был совсем не мальчиком… Это смахивало на пример из недавнего прошлого, когда нам приходилось участвовать в разных смотрах. Поступает, скажем, установка: все ансамбли страны должны иметь «80 процентов песен советских композиторов в своем репертуаре» и пройти перетарификацию для дальнейшей работы. Я объясняю: «Мы не будем этого делать, поскольку исполняем свою авторскую музыку». Меня вызывает гендиректор Росконцерта Владислав Степанович Ходыкин и говорит: «Я прошу, ты меня не подставляй. Вам и так делаются разные исключения, но есть какой-то предел. Подготовьте для этого смотра хотя бы две песни советских композиторов. Две, любые. Ну, не все же у них полное говно. И я обещаю, вы сейчас один раз сыграете и забудете о них навсегда». Приходилось выкручиваться. В тех комиссиях, как и в худсоветах «Мелодии», которую мы штурмовали до 1986-го, заседали те же самые члены Союза композиторов, которые в ужасе понимали, что мы пришли за их деньгами. Вся страна поет не их сочинения, а какой-то полусамодеятельной «Машины времени». Рапортички в ресторанах заполняются названиями её песен. Это надо прекратить. Они же пролетали мимо щедрых авторских выплат. Отсюда появлялись даже доносы в ЦК об идеологической вредности творчества «МВ». На самом деле худсоветчиков волновали только собственные «бабки» и ничего больше».
Глава 16Иногда они возвращаются
Истинные рокеры, а «Машина» и ей подобные – продавшиеся. Непонятно, правда, кому и за что?
КОНЦОВКА 80-Х, НА МОЙ ВЗГЛЯД, ЗАСТАЛА «МАШИНУ» В ЗАМЫСЛОВАТОМ ПОЛОЖЕНИИ.
Одни из пионеров и почти уже легенды отечественного рок-н-ролла посреди горбачевской «оттепели» продолжали зачем-то цепляться за чуждую им вроде бы уходящую натуру. Макар повелся на унизительный экзамен в «Гнесинке» у советских композиторов, «МВ» упорно сохраняла верность эстрадному Росконцерту, когда вокруг уже во всю гремели знаковые рок-фестивали (Питер, Подольск, Черноголовка…), устраивались рок-елки, рок-панорамы. И чего бы «машинистам» не плюнуть на советские атавизмы?
«А нас на такие рок-фестивали не очень-то звали, – говорит Макаревич. – Возникла новая плеяда советских рок-музыкантов, считавших себя альтернативой всему официальному. Они появились, в принципе, чуть раньше прихода к власти Горбачева, но тогда сидели в полной жопе, а тут все эти рок-лаборатории, рок-клубы и подобные организации стали раскручиваться ужасно. Мы негативных эмоций по отношению к ним не испытывали. Наоборот, вспоминали собственную молодость, начало 70-х, бит-клуб, эту псевдо комсомольско-гэбэшную, но единственную структуру, под опекой которой можно было хотя бы друг друга слушать и играть без опасности, что тебя повяжут. Мы туда рвались, и нас не сразу приняли…
А у этих молодых людей середины 80-х в массе своей возникла какая-то зависть по отношению к нам, которая очень подстегивалась самиздатовскими и перестроечными журналистами. Мол, ребята из клубов и лабораторий – истинные рокеры, а «Машина» и ей подобные – продавшиеся. Непонятно, правда, кому и за что? Помнишь историю, как в московской рок-лаборатории написали письмо в ЦК партии? Типа мы, молодые, прогрессивные энтузиасты рок-движения, просим отобрать аппаратуру у толстых, зажравшихся, вроде Стаса Намина и «Машины Времени», и отдать нам. То есть люди дошли просто до элементарного «стука». И ведь в числе прочих это было подписано Темой Троицким, Сашей Липницким. Мы таких вещей никогда не делали.
В молодости нас по четырежды в год «закрывали», мы по 2–3 месяца сидели без работы, выдерживали сраные худсоветы, читали критические статьи о «Машине», но и мысли не возникало накатать «телегу» в партийные органы, например на «Веселых ребят». Просто у нас головы устроены по-другому. Все, чего мы в конце концов добились, мы добились сами. Хотите стать лучшими – становитесь. Делайте свое дело. Только не за счет других».
Письмо инициативной группы Московской рок-лаборатории в Отдел пропаганды и агитации МГК КПСС появилось весной года. Среди его подписантов помимо Троицкого и Липницкого значились и такие не последние рок-герои, как Петр Мамонов, Александр Ф. Скляр, Василий Шумов, даже вечный радикал Сергей Жариков из «ДК». Непосредственно о «МВ» в письме не говорилось, но в некоторых абзацах текста легко улавливались намеки на определенные коллективы и организации, к которым относилась и «Машина времени».