– Неужели это достижимо?
– Надеюсь, да. А если нет, значит, у меня целый год пропал даром. Различные препараты гипофосфатов показывают, что нечто подобное… Впрочем, пусть подействует только в полтора раза – и то хорошо!
– И то хорошо! – согласился я.
– Возьмем для примера какого-нибудь государственного деятеля. У него множество обязанностей, срочные дела, и со всем этим никак не справиться.
– Пусть напоит вашим снадобьем своего секретаря.
– И выиграет времени вдвое. Или возьмите себя. Положим, вам надо закончить книгу…
– Обычно я проклинаю тот день, когда начал ее.
– Или вы врач. Заняты по горло, а вам надо сесть и обдумать диагноз. Или адвокат. Или готовитесь к экзаменам…
– Да с таких по гинее за каждую каплю вашего препарата! – воскликнул я. – Если не дороже!
– Или, например, дуэль, – продолжал Гибберн. – Когда все зависит от того, кто первый спустит курок.
– Или фехтование, – подхватил я.
– Если мне удастся сделать этот препарат универсальным, – оживленно продолжал Гибберн, – вреда от него не будет никакого, разве что он на самую малость приблизит вас к старости. Но зато жизнь ваша вместит вдвое больше по сравнению с другими, так как вы…
– А все же на дуэли будет, пожалуй, нечестно… – в раздумье произнес я.
– Это уж как решат секунданты, – заявил Гибберн.
Но я снова вернулся к исходной точке нашей беседы.
– И вы уверены, что такой препарат можно изобрести?
– Совершенно уверен. – Гибберн выглянул в окно, так как в эту минуту мимо дома что-то пронеслось с грохотом. – Вот изобрели же автомобиль! Собственно говоря… – Он умолк и, многозначительно улыбнувшись, постучал по столу зеленым пузырьком. – Собственно говоря, я такой состав знаю… Кое-что уже сделано…
По той нервной усмешке, с какой Гибберн произнес эти слова, я понял всю важность его признания. О своих опытах он заговаривал только тогда, когда они близились к концу.
– И может быть… может быть, мой препарат будет ускорять даже больше, чем вдвое.
– Это грандиозно, – сказал я не очень уверенно.
– Да, грандиозно.
Но мне кажется, тогда Гибберн и сам еще не понимал всей грандиозности своего открытия.
Помню, мы несколько раз возвращались к этому разговору. И Гибберн всегда говорил о «Новейшем ускорителе» – так он назвал свой препарат – все с большей уверенностью. Иногда он начинал беспокоиться, не вызовет ли его «Ускоритель» каких-либо непредвиденных физиологических последствий; потом вдруг с нескрываемым корыстолюбием принимался обсуждать со мной коммерческую сторону дела.
– Это – открытие! – восклицал Гибберн. – Великое открытие! Я дам миру нечто замечательное и вправе рассчитывать на приличную мзду. Высоты науки своим чередом, но, по-моему, мне должны предоставить монополию на мой препарат хотя бы лет на десять. В конце концов, почему все лучшее от жизни должны получать какие-то колбасники!
Мой интерес к новому изобретению Гибберна не ослабевал. Я всегда отличался склонностью к метафизике. Меня увлекали парадоксы времени и пространства, и теперь я начинал верить, что Гибберн готовит нам не больше и не меньше, как абсолютное ускорение нашей жизни. Представим себе человека, регулярно пользующегося этим препаратом: дни его будут насыщены до предела, но к одиннадцати годам он достигнет зрелости, в двадцать пять станет пожилым, а в тридцать уже ступит на путь к дряхлости. Следовательно, думал я, Гибберн сделает со своими пациентами то же самое, что делает природа с евреями и обитателями стран Востока: ведь в тринадцать-четырнадцать лет они совсем взрослые люди, к пятидесяти старики, а мыслят и действуют быстрее нашего.
Магия фармакопеи неизменно повергала меня в изумление. Лекарства могут сделать человека безумным, могут и успокоить; могут наделить его невероятной энергией и силой или же превратить в безвольную тряпку; могут разжечь в нем одни страсти и погасить другие! А теперь к арсеналу пузырьков, которые всегда в распоряжении врачей, прибавится еще одно чудо! Но Гибберна такие мысли мало занимали: он полностью был поглощен технологией своего изобретения.
И вот седьмого или восьмого августа – время бежало быстро – профессор Гибберн сообщил мне, что поставил опыт дистилляции, который должен решить, что его ждет, победа или поражение, а десятого все было закончено – и «Новейший ускоритель» стал реальностью. Я шел в Фолкстон по Сэндгейт-хилл, кажется, в парикмахерскую и встретил его – он спешил ко мне, чтобы поделиться своим успехом. Глаза у него блестели больше обычного, лицо раскраснелось, и я сразу же заметил несвойственную ему раньше стремительность походки.
– Готово! – крикнул профессор и, схватив меня за руку, заговорил быстро-быстро: – Все готово! Пойдемте ко мне, посмотрите сами.
– Неужели правда?
– Правда! – воскликнул Гибберн. – Уму непостижимо! Пойдемте, пойдемте!
– И ускоряет… вдвое?
– Больше, гораздо больше. Мне даже страшно. Да вы посмотрите. Попробуйте его сами! Испытайте на себе! В жизни ничего подобного не было!
Он схватил меня за локоть и, не переставая взволнованно говорить, потащил за собой с такой силой, что мне пришлось пуститься рысью. Навстречу нам ехал омнибус, и все сидевшие в нем точно по команде уставились на нас, как это свойственно пассажирам таких экипажей.
Стоял один из тех ясных, жарких дней, которыми так богато лето в Фолкстоне, и все краски казались необычайно яркими, а контуры – необычайно четкими. Дул, разумеется, и ветерок, но разве легкий ветерок мог освежить меня сейчас? Наконец я взмолился о пощаде.
– Неужели слишком быстро? – удивился Гибберн и перешел с рыси на маршевый шаг.
– Вы что, уже приняли свое лекарство? – еле выговорил я.
– Нет, – ответил он. – Только выпил воды из той мензурки, самую капельку… Но мензурка была тщательно вымыта. Вчера вечером я действительно принял небольшую дозу. Но это – дело прошлое.
– И ускоряет вдвое? – уточнил я, весь в поту подходя к его дому.
– В тысячу раз, во много тысяч раз! – выкрикнул Гибберн, театральным жестом распахивая настежь резную – в стиле Тюдоров – калитку своего садика.
– Фью! – присвистнул я и последовал за ним.
– Я даже не могу установить точно, во сколько раз, – продолжал профессор, вынимая из кармана ключ.
– И вы…
– Это проливает новый свет на физиологию нервной системы, это переворачивает с ног на голову теорию зрительных ощущений… Одному Богу известно, во сколько раз. Мы займемся этим позднее… А сейчас надо испробовать на себе.
– На себе? – переспросил я, идя за ним по коридору.
– Непременно! – заявил Гибберн уже в кабинете. Повернувшись ко мне лицом, он сказал: – Видите вот этот маленький зеленый пузырек? Впрочем, возможно, вы боитесь?
Я человек по природе осторожный и рисковать люблю больше в теории, чем на деле. Мне действительно было страшновато, но гордость в карман не сунешь.
– Значит, вы пробовали? – Я старался оттянуть время.
– Пробовал, – ответил Гибберн. – И, насколько могу судить, ничуть не пострадал от этого. Посмотрите, ведь у меня даже цвет лица не изменился, а самочувствие…
Я сел в кресло.
– Дайте мне ваше зелье, – сказал я. – На худой конец не надо будет идти стричься, а это, по-моему, самая тяжкая обязанность цивилизованного человека. Как его принимают?
– С водой, – ответил Гибберн, размашистым жестом ставя рядом со мной графин.
Он остановился у письменного стола и окинул меня внимательным взглядом. В его тоне вдруг появились профессиональные нотки.
– Это препарат не совсем обычный, – произнес он.
Я махнул рукой.
– Прежде всего должен вас предупредить: как только сделаете глоток, зажмурьтесь и минуты через две осторожно откройте глаза. Зрение у вас не исчезнет. Оно зависит от длины воздушных волн, а отнюдь не от их количества. Но если глаза у вас будут открыты, сетчатка получит шок, сопровождаемый сильным головокружением. Так что не забудьте зажмуриться.
– Есть! – сказал я. – Зажмурюсь.
– Далее: сохраняйте полную неподвижность. Не ерзайте в кресле, не то здорово ушибетесь. Помните, что ваш организм будет работать во много тысяч раз быстрее. Сердце, легкие, мускулы, мозг – решительно все. Вы и не заметите резкости своих жестов. Ощущения ваши останутся прежними, но все вокруг вас как бы замедлит ход. В этом-то и заключается вся странность.
– Боже мой! – воскликнул я. – Значит…
– Сейчас увидите. – Гибберн взял в руки мензурку и обвел взглядом письменный стол. – Стаканы, вода. Все готово. На первый раз нальем поменьше.
Драгоценная жидкость булькнула, переливаясь из пузырька в мензурку.
– Не забудьте, что я вам говорил, – повторил Гибберн и опрокинул мензурку в стакан с ловкостью итальянского лакея, наливающего виски. – Зажмурьте глаза как можно крепче и соблюдайте полную неподвижность в течение двух минут. Я скажу, когда можно открыть.
Он добавил в оба стакана немного воды.
– Да, вот еще что! Не вздумайте поставить стакан на стол. Держите его в руке, а локтем обопритесь о колено. Так… Правильно. А теперь…
Он поднял свой стакан.
– За «Новейший ускоритель»! – воскликнул я.
– За «Новейший ускоритель»! – подхватил Гибберн, и мы, чокнувшись, выпили.
В тот же миг я закрыл глаза.
Вам знакома та пустота небытия, в которую погружаешься под наркозом? Сколько это продолжалось, я не знаю. Потом до меня донесся голос Гибберна. Я шевельнулся в кресле и открыл глаза. Гибберн стоял все там же и по-прежнему держал стакан в руке. Разница заключалась только в том, что теперь стакан был пуст.
– Ну? – спросил я.
– Ничего особенного не чувствуете?
– Ничего не чувствую. Пожалуй, легкое возбуждение. А больше ничего.
– Звуки?
– Тишина, – ответил я. – Да! Честное слово, полнейшая тишина! Только где-то кап-кап… точно дождик. Что это такое?
– Звуки, распавшиеся на элементы, – пояснил Гибберн.
Впрочем, я не ручаюсь за точность его слов.
Он повернулся к окну.