— Что это значит?
— Существует связь поверхностей, которая не изменяется при искривлении одной из них. Но мы видели две стороны одной плоскости, не совершив достаточного количества поворотов. Кто-то становится небрежным; мы оказываем более сильное давление, чем им хотелось бы. Поэтому я хочу надавить еще сильнее.
— Зачем? Почему бы просто не возвратиться?
— А разве вам хоть чуть-чуть не любопытно, мисс Реджис? Разве вы хоть немного не устали от того человека, на другом конце веревочки, дергающего ее, когда ему только захочется? Не хочется ли вам самой потянуть за нее?
— Что мы будем делать?
— Забавно, — сказал я. — Эта стена могла быть из кирпича или бетона — или из стальной пластины. Но это всего лишь сосновые доски. Это выглядит почти как приглашение сломать их. — Я убрал револьвер и наклонился, чтобы проверить нижние концы досок. Щель под ними позволяла просунуть руку. Я потянул, дерево сначала сопротивлялось, но затем треснуло и сломалось. Я выбросил отломившиеся куски и прошел через дыру в конференц-зал, который выглядел совершенно таким же, каким я видел его в последний раз: причудливая спиральная люстра и прочее.
— Мы все ближе к дому, — сказал я. Я прошел вокруг длинного стола к двери, через которую входил последний раз, и потянул ее, чтобы открыть.
Я снова оказался в своем номере гостиницы с его полным набором: обоями, покрытыми пятнами, эмалированным тазом с отбитыми краями, сломанной роликовой шторой и пружинным матрацем. Дверь, через которую я вошел, в предыдущем воплощении была дверью ванной.
— Не удивительно, что эти парни вошли так запросто, — сказал я. — Я чувствовал себя немного неуютно оттого, что не услышал звука открываемой двери. Но она никогда и не открывалась.
— Что это за место? — спросила мисс Реджис и вплотную подошла ко мне.
— Где все началось. Я имею в виду действительное начало. Как отметил Сенатор, история моей жизни началась здесь. До этого — ничего. Ни дома, ни прошлого. Только множество непроверенных предубеждений, которые необходимо проверить.
Я сделал шаг к двери в холл, она распахнулась, и покрытый перхотью человек ворвался через нее, держа в руках самое большое свинство сорок четвертого калибра, которое я когда-либо видел, направив его мне прямо между глаз. Отверстие ствола выглядело достаточно широким, чтобы в него можно было въехать на маленьком грузовике, а может, и не на маленьком. Для того, чтобы убедить меня, что время cлов прошло, никаких слов не потребовалось. Я прыгнул в сторону, когда винтовка загрохотала и отколола штукатурку на стене позади того места, где я только что стоял. Рыжеволосый что-то закричал, девушка заплакала, а я мгновенно подтянул ноги и стал поворачиваться, но пол, казалось, вздыбился подо мной, как палуба тонущего лайнера. Я замер и наблюдал, как завертелся и исчез потолок, затем другая стена; ничего особо зрелищного, обыкновенный приятный легкий процесс. Мимо проплыл Рыжеволосый, затем девушка, двигаясь уже быстрее, скользнула прочь. Я слышал, как она звала: «Флорин — вернись!»
Довольно долгое время эти слова продирались сквозь серый туман туда, где раньше были мои мозги. «Вернись», — сказала она. Это была неплохая мысль. Раньше я отправлялся в «путешествие», но, может быть, теперь мне не следует уходить — а стоит сражаться. Мир кружился, как вода в ванне, готовая к последнему долгому нырку в трубу, и неожиданно до меня дошло, что, если я уйду с ней, в этот раз это будет навсегда.
Нигде ни за что ухватиться было нельзя, но тем не менее я держался.
Я почувствовал давление с одной стороны. Это подойдет в качестве пола. Я повернул его под себя и построил стены и крышу и держал их на месте одним усилием воли, и рев затих, и мир прекратил кружиться. Я открыл глаза и увидел, что лежу на спине посреди величайшей в мире автомобильной стоянки.
Мертвенная, плоская, белая, как сахар, бетонная поверхность, разграфленная белыми линиями на клетки со стороной в 50 футов, простиралась вокруг до самого горизонта. Это все, что там было. Ни зданий, ни деревьев, ни людей. Небо было цвета бледной сверкающей лазури, без облаков, без видимого источника света.
Голоса раздались с неба.
— …Сейчас! Выполняйте аварийные процедуры, черт побери. — Это было сказано пронзительным тоном Носатого.
— Я пытаюсь… но. — Это Круглолицый.
— Сейчас не время для ошибок, ты, кретин.
— Я не могу… не получается…
— Эй, прочь с дороги.
— Говорю тебе, я включил стирающий контур! Ничего не произошло. Это… ОН…
— Что он? Не болтай, как идиот! От него ничего не зависит! Я контролирую этот эксперимент! — Истерическая болтовня. — Ты? Действительно ты? Ты уверен? Ты уверен, что нас не перехватили, не одурачили?
— Черт тебя возьми, отключи энергию! Все отключить!
— Я отключил, вернее, пытался. Ничего не произошло!
— Заткнись, черт тебя побери. — Голос Носатого сорвался на визг.
В это же самое время боль в моих кистях, лодыжках и груди поднялась до крещендо, огненные оркестры резали меня на части; и вдруг раздался гром, небо треснуло и упало, окатив меня заостренными кусочками, которые задымились и исчезли, а я лежал, привязанный ремнями, на спине и смотрел на прямоугольную бестеневую операционную лампу в маленькой комнате с зелеными стенами; человек, которого я знал как Носатого, нагнулся надо мной.
— Ну, черт меня побери, — сказал он. — После этого он все-таки жив.
22
Какой-то человек с седыми волосами и соответствующим лицом в белом халате и человек с перхотью в пыльной спецодежде подошли и посмотрели на меня. Наконец кто-то отстегнул ремни и открепил что-то от моей головы. Я сел и почувствовал головокружение, мне протянули чашку с чем-то, что имело ужасный вкус, но, видимо, назначение было правильным. Головокружение прошло, не оставив мне ничего, кроме тошноты и такого привкуса во рту, как будто там было гнездо крота, тупой головной боли и боли в запястьях и лодыжках, которая совсем не была тупой. Седой, которого звали, как я вспомнил, так вспоминают о давно забытых вещах, доктор Иридани, смазал каким-то бальзамом кровоточащие ранки. Остальные были заняты тем, что смотрели на показания приборов на большом, занимающем почти всю стену, табло и тихо переговаривались между собой.
— Где Сенатор? — спросил я. Мои мысли двигались медленно, как грузные животные по глубокой грязи.
Носатый оторвался от работы и нахмурился.
— Он шутит, — сказал человек с перхотью.
Его звали Ленвелл Трейт, он был ассистентом лаборатории. Я точно не помню, откуда узнал это, но мне это было известно.
Носатый — Ван Ваук для близких — подошел и посмотрел на меня без каких-либо видимых эмоций.
— Видите ли, Бардел, — сказал он. — Я не знаю, каково рода идеи у вас возникли, но забудьте их. Мы располагаем юридически оформленным соглашением, подписанным при свидетелях. Вы пошли на это с открытыми глазами, вы получите все, что вам положено, но ни пенни больше, и это окончательно.
— Вы снабжаете его идеями, — тихо сказал Иридани.
Трейт подал мне чашку кофе.
— Бардел не принимает идеи, — сказал он и хитро улыбнулся мне. — Он знает кое-что получше.
— Бардел — актер, — сказал я. Мой голос показался мне слабым и старым.
— Ты — праздношатающийся бездельник, которого мы вытащили из канавы и предоставили благоприятную возможность, — прорычал Ван Ваук. — И как все, тебе подобные, ты воображаешь, что твое положение позволяет усилить давление. Но это не сработает. Твое здоровье не пострадало, поэтому не пробуй скулить.
— Не смейтесь надо мной, Док, — сказал я, беря его на пушку. — А как же отключение энергии? Как насчет уровня Эты? Все отключено по всей линии?
Это заставило их замолкнуть на пару секунд.
— Где ты нахватался этих терминов? — спросил Круглолицый.
— Маленькая ящерица рассказала мне, — ответил я и неожиданно почувствовал себя слишком усталым, чтобы беспокоить себя играми. — Забудьте об этом; я просто пошутил над вами. Нет ли у вас под рукой чего-нибудь выпить?
Трейт вышел и через минуту вернулся со склянкой виски. Я отглотнул из горлышка пару унций, и все кругом показалось лучше.
— Что-то говорилось о плате? — сказал я.
— Сотня долларов, — огрызнулся Носатый. — Не так уж плохо для пьянчужки за час или два «работы».
— У меня ощущение, что это было дольше, — сказал я. — Никакого вреда? А? А как насчет амнезии?
— Ну… — сказал лениво Трейт. — Тебе лучше знать, Бардел.
— Выкиньте его отсюда, — сказал Ван Ваук. — Меня тошнит от его вида. Вот. — Он полез в карман, достал бумажник, извлек несколько старых купюр и кинул мне. Я пересчитал бумажки.
— Сотня, верно, — сказал я. — Но насчет амнезии — это была прямая подача. Я немного смущен, джентльмены. Вас, ребята, я помню… — Я огляделся, запоминая всех. — Но я как-то не помню нашей сделки…
— Выкиньте его, — завопил Ван Ваук.
— Я ухожу, — сказал я Трейту. Он вывернул мне руку, подталкивая к двери. — Ты бы не должен быть таким грубым.
Он вывел меня в коридор с зеленым, как и в комнате, кафелем, провел по нему к ведущим вверх ступенькам, в конце которых виднелся свет.
— Между нами, мальчиками, — сказал я, — что случилось со мной здесь?
— Ничего, дружище. Маленький научный эксперимент, вот и все.
— Тогда как получилось, что я ничего о нем не помню? Черт, я даже не знаю, где я живу. Как называется этот город?
— Чикаго, дружище. И ты нигде не живешь. Ты просто гуляешь.
Двойные двери, которые открывались на цементные ступеньки.
Лужайка и деревья, которые выглядели знакомыми даже в темноте.
— Летнее убежище Сенатора, — сказал я. — Только без прожекторов.
— Не стоит верить этим политикам, — сказал Трейт. — Послушайся моего совета и не пытайся вымогать больше, Бардел. Ты получил свою сотню, даже если твои шарики и смешались немного, но, черт возьми, они не были в отличной форме и до того, как ты пришел сюда. И я был бы поосторожнее с этим мускателем без фабричного клейма, если бы был тобой, дружище.