Таким образом, согласно субъективистам, мир научного исследования, при всем его своеобразном исследовательском и методологическом аппарате, а также наросшей на методологию идеологии, представляет собой, по существу, не более чем миниатюрную модель человеческого общества, включающего десятки тысяч участников, каждый из которых имеет собственное представление о том, что стоит делать и как. Ученые чаще преследуют противоположные цели, нежели общие. Иногда они вообще не разговаривают друг с другом, иногда спорят, иногда яростно опровергают друг друга. Иногда они видят только то, что хотят, иногда – только то, что им сказали, иногда – в первую очередь свою репутацию и статус в сравнении с соперниками, вследствие чего материал научных теорий начинает рассматриваться скорее как средство саморекламы, чем как цель. Наука с точки зрения радикального субъективизма, не более чем еще один способ человеческого бытия с достижениями и изъянами, присущими человечеству в целом.
Но как же быть с эмпирическими фактами? «Мир природы играет незначительную роль или даже вовсе не имеет значения в построении научных знаний», – пишет социолог науки Гарри Коллинз. Точно так же социолог Стэнли Ароновиц говорит: «Наука узаконивает себя, предлагая открытия власти, и эта связь полностью определяет (а не просто влияет), что считается надежным знанием». Короче говоря, факты – не более чем пешки в игре, в которой «самая сильная команда решает, что считать правдой».
Уверенность Поппера во всесилии фальсификаций, теория Куна о смене парадигм, любая другая система или метод, которые требуют от ученых отказаться от собственной индивидуальности, по мнению радикальных субъективистов, безнадежны все до единого.
Ученые слишком человечны. Они не готовы следовать ни общепринятому, ни даже локальному сценарию. Они предпочитают вести бесконечные споры, оставаться в плену контекста и выдвигать парадоксальные суждения.
Радикальные субъективисты, я думаю, правы в отношении субъективности науки. Но они обречены на ошибку в своем дальнейшем утверждении, что нет ничего, что отличало бы науку от повседневного мышления или философского созерцания. Это объяснило бы все грязные подтасовки и скандалы, связанные с научными исследованиями, но не смогло бы объяснить главное: великую волну прогресса, последовавшую за научной революцией. Медицинский прогресс, технологический прогресс и прогресс в понимании междисциплинарности знания и алгоритмов научного исследования. Огромный, бесспорный, радикально изменяющий человеческую жизнь прогресс.
Некоторые из субъективистов намекают, что предполагаемый вклад научного прогресса в то, как изменилась жизнь человечества после научной революции – не более чем пропаганда, и утверждают, что технологические прорывы происходят скорее вследствие множества проб и ошибок, чем вырастая из глубокого понимания структуры лежащей в основе всех вещей. Однако в большинстве своем даже субъективисты готовы согласиться как с теоретическими, так и с практическими достижениями науки. «Наука остается… безусловно, самой надежной совокупностью естественных знаний, которая у нас есть», – пишет социолог Стивен Шейпин. Этот внезапный вывод об устройстве науки со всеми ее метаниями, противоречиями и заблуждениями, мало чем отличается от следующего пересказа сказки о Золушке: Золушка росла в ужасных условиях, мачеха и сводные сестры постоянно обижали ее. Потом она вышла замуж за прекрасного принца и жила долго и счастливо. Не кажется ли вам, что здесь отсутствует часть истории, и притом лучшая ее часть?
В груде обломков, оставшихся после бала, среди скрытых мотивов, корыстных объяснений, игр власть предержащих, раздавленных цветов, разбитых кубков, невыполненных обещаний, вы все еще можете надеяться разглядеть блеск хрустальной туфельки, ключ, который соединит две части сказки. Туфелька – это научный метод, объективное правило, устанавливающее стандарт поведения ученого, которому следовали даже Эддингтон и Пастер, отвечая на философский вопрос о том, почему наука в поисках знания обладает настолько огромной и несомненной силой.
Если этот ключ существует, он должен быть тонким и изысканным. Он должен соответствовать всему, что было сказано ранее о предвзятости мнений и действий ученых, и в то же время предлагать альтернативу позиции радикальных субъективистов. Он должен доказать, что научное исследование – это не рядовое человеческое занятие. Он должен продемонстрировать, что в функционировании науки есть что-то уникальное, позволяющее объяснить ее успехи. Он должен одновременно признавать значение нашей человечности и показывать, что эта человечность может и должна быть преодолена.
Не кажутся ли вам эти требования невыполнимыми? Я покажу вам, что удовлетворить его еще труднее, чем можно было бы предположить. Не только человеческая природа, но и сами законы логики борются против объективности научного мышления.
Глава 3. Существенная субъективность науки
Присяжным потребовалось немногим больше часа, чтобы признать Тодда Уиллингема виновным в поджоге, в результате которого погибли три его дочери. Доказательства были неопровержимыми. Специалист по поджогам показал, что особенности пожара ярко свидетельствуют о наличии горючей жидкости, наподобие бензина, которую разлили по всему дому, начиная от внутренних помещений и заканчивая крыльцом. Подозрительное пятно на крыльце действительно оказалось жидкостью для розжига. Свидетели – соседи и начальник пожарной охраны – показали, что Уиллингем казался странно невозмутимым, наблюдая за полыхающим домом. А заключенный, отправленный в тюрьму вместе с Уиллингемом после его ареста, показал, что обвиняемый сознался в преступлении, заявив, что он взял «какую-то жидкость для розжига, разбрызгал [ее] по стенам и полу и поджег». В августе 1992 года, через восемь месяцев после пожара, судья Техаса приговорил Уиллингема к смертной казни.
Десять лет спустя, когда Уиллингем томился в камере смертников, ситуация стала казаться куда менее однозначной. Сочувствующая посетительница тюрьмы, Элизабет Гилберт, обнаружила определенные несоответствия в показаниях наблюдателей: их интерпретация поведения Уиллингема во время пожара значительно изменилась в худшую сторону после того, как они узнали, что его обвиняют в убийстве, – это хорошо известное когнитивное искажение. Примерно в то же время заключенный, который утверждал, что получил спонтанное признание Уиллингема, подал ходатайство об отказе от показаний. И, возможно, наиболее важно то, что значительно возросшее понимание динамики домашних пожаров показало, что то, что во время судебного разбирательства было признано несомненными признаками поджога, легко могло быть не более чем несчастным стечением обстоятельств. Жидкость для розжига на крыльце? Вполне возможно, что она осталась после барбекю, которое семья устроила незадолго до происшествия.
Никто никогда не узнает, убил ли Тодд Уиллингем своих дочерей. Он был казнен в 2004 году. В 1991 году те, кто участвовал в деле против него – пожарные, соседи, начальник пожарной охраны, прокурор, – взяли на себя обязательства честно и беспристрастно рассмотреть дело. Но многие сейчас считают, что в штате Техас был казнен невиновный человек.
Система уголовного правосудия стремится раскрыть правду. Однако даже когда она работает должным образом, интерпретация доказательств может зависеть от того, надежен ли свидетель или верна ли гипотеза – например, предположения следователей об использовании горючих веществ. И в тот момент, когда это наиболее важно, может не быть объективных оснований для того, чтобы дать ответы на поставленные вопросы. Информация неполна, однако решение должно быть принято незамедлительно. У присяжных нет иного выбора, кроме как опираться на то, что кажется им наиболее правдоподобным. Гораздо позже может выясниться, что свидетель не заслуживает доверия или что гипотеза была ложной. Не имея релевантных способов прозревать истину, присяжные используют ту информацию, которая у них есть.
Точно так же обстоит дело и в науке. Иногда это инструмент измерения – свидетель, если хотите, – от которого зависит решение. Иногда это теория как таковая. Ученые, стремящиеся разобраться в доказательствах, не могут быть нейтральными. Они должны определить, правдивы ли показания их инструментов, верны ли теоретические предположения. Им больше нечем руководствоваться, и они должны следовать тому, что кажется правильным им. Они должны прибегать к сколь угодно обоснованным, но все же догадкам, и это делает научное рассуждение неизбежно субъективным.
Вспомните 1919 год и эксперимент Эддингтона. Предположение, положенное в основу экспедиции по наблюдению затмения было простым. Если бы прав был Эйнштейн, то свет звезд, близких к Солнцу, преломлялся бы в два раза сильнее, чем если бы был прав Ньютон. Просто измерьте степень преломления, и вы увидите, какая из двух теорий верна.
В Бразилии два члена команды Эддингтона использовали астрографический телескоп и сделали 18 фотографий затмения. Результаты этих фотографий показаны на рисунке 2.3, где (как вы помните) наблюдения сведены к единственному числу в правом нижнем углу, показывающему общую степень искривления: почти идеальные ньютоновские 0,86 угловой секунды. Однако Эддингтон защищал теорию Эйнштейна, и вследствие этого отверг фотографии, сделанные астрографическим телескопом.
Может показаться, что он нарушил методологическую заповедь, провозглашаемую Поппером, заповедь о том, что если прогнозы, сделанные на основании предложенной теории, получили однозначное опровержение, то должна быть отвергнута и сама теория. Но это не соответствует действительности. Как мы можем заметить, Эддингтон не нарушил никаких правил, принижая бразильские данные. Даже самый недобросовестный ученый не смог бы здесь ничего нарушить, потому что, как правильно заметили Бруно Латур и Стив Вулгар, здесь вовсе не существует подобных правил. Кроме того, тут имеет место не только социологический факт, но