Тем не менее железное правило категорически запрещает подобные изыскания. В науке важны только эмпирические аргументы. Таким образом, мыслителям, которые, в отличие от Уэвелла, не стали свидетелями того, как правило породило и отрегулировало череду ошеломляющих открытий, научное исследование показалось бы намеренно запутанным и нелогичным способом познания мира. Огульный запрет на теологическое мышление не имел бы смысла для этих исследователей, точно так же, как огульный запрет на философское мышление не имел бы смысла для Аристотеля. Поэтому неудивительно, что ничего подобного железному правилу не возникало за все те времена, в которых жили Августин, Авиценна, Ибн-Рушд, известный нам как Аверроэс и Фома Аквинский.
Даже такой мыслитель раннего Нового времени, как Рене Декарт, живший на самом пороге научной революции, не смог бы вынести железного правила разделения эмпирических и теологических исследований. Божья сила и Божественный замысел вплетены в натурфилософию Декарта множеством способов; например, именно Бог, по его мнению, обеспечивает наш разум концепциями, так хорошо подходящими для размышлений о его творении, и именно Бог приводит материю, составляющую это творение, в равномерное круговое движение. С точки зрения Декарта, было бы совершенно нелепо запрещать, как это делает железное правило, принимать во внимание столь важный факт, как существования Бога и его атрибуты – всеведение, всемогущество и всеблагость – при исследовании природы. И поэтому мы не находим в работах Декарта, как и в работах почти всех его предшественников, ни малейшей склонности к абсолютистским декретам. В 1640-х годах, несмотря на все усилия Бэкона и нескольких других радикалов, наука все еще развивалась медленно и неохотно.
Вот почему она появилась так поздно: консенсус, создавший всемогущество современной науки, казался нашим предкам не более чем упражнением в преднамеренном интеллектуальном обеднении. Не было ничего плохого в том, что железное правило подчеркивало важность наблюдения. Однако железное правило не объясняло, почему наблюдения так важны, предлагая просто-напросто довериться им, отказавшись от всех иных способов мышления.
Таким образом, образуется порочный круг. Невозможно было выяснить, насколько полезным окажется железное правило, не проверив его на практике, но не было и причин проводить подобные проверки, не имея на руках некоторого представления о том, насколько полезным это правило может быть. Действительно, была веская причина не проверять его: в нем намеренно игнорировалось некоторое количество того, что прежде считалось незаменимыми источниками знаний. Этот порочный круг заманивал в ловушку древних греков средневековых философов и ученых раннего Нового времени, таких как Декарт. Я подозреваю, что в эту ловушку точно так же попало множество мыслителей в Китае и Корее, в Индии и Персии, в Центральной и Южной Америке. Если бы они задумались о железном правиле, то посмеялись бы над ним; но почти наверняка столь нелепая идея вообще никогда не приходила им в голову.
В 1859 году, через 20 лет после того, как Уэвелл попытался интерпретировать летопись окаменелостей, используя сложные креационистские идеи, Чарльз Дарвин опубликовал «Происхождение видов». Викторианская наука была взбудоражена – а викторианское общество шокировано – идеей эволюции путем естественного отбора. Казалось, что в вопросе сотворения мира Бог был полностью вычеркнут из общей картины.
«Шлюзы неверия открыты, и атеизм захлестывает нас с головой», – писал страдающий эволюционист Джордж Романес в 1878 году. Это ни в коем случае не было заслугой одного Дарвина. Геологи ставили под сомнение существование «Великого потопа»; исследователи текстов доказывали, что Библия была компиляцией текстов, написанных множеством разных авторов в разное время; французские революционеры, английские поэты и немецкие общественные мыслители представляли себе мир, свободный от ограничений религии. В Европе XIX века мантия веры начала сползать с плеч человеческого духа.
Сегодня примерно треть американских ученых верят в Бога. Даже эти верующие по большей части не думают, что догматы их веры могли бы всерьез повлиять на их исследования. Во всех практических целях они согласуются с тезисом Стивена Джея Гулда о том, что наука и религия являются легальными формами исследования двух совершенно разных предметов, «непересекающимися учениями». Если вы хотите понять смысл жизни, вам следует обратиться к религии. Однако, чтобы понять движение планет и происхождение видов, все, что вам нужно, – это эмпирическое наблюдение. Таким образом, подавляющее большинство современных ученых не видит ничего странного в том, что железное правило исключает религиозные соображения из числа научных аргументов.
То же самое верно и в отношении исключения из числа релевантных доводов философских аргументов. Большинство физиков считают, например, пустой тратой времени попытки такого объяснения квантовой механики, которое сделало бы ее доступной для понимания человеком. Достаточно просто использовать ее математический аппарат для предсказаний и построения поверхностных объяснений. Физик Стивен Вайнберг сказал:
«Я не знаю никого, кто принимал бы активное участие в развитии физики в послевоенный период, и чьим исследованиям существенно помогли бы работы философов».
Означает ли кажущаяся неуместность религиозных и философских соображений в современной науке, что железное правило утратило видимость логического парадокса и больше не подвергает цензуре разумные ненаблюдаемые причины для веры? Тогда у нас была бы наука, достойная восхищения не только вследствие своих многочисленных достижений, но и в качестве образца рациональности.
Но мы этого не делаем: даже сегодня железное правило не кажется в полной мере разумным. Говорю сейчас не о той горстке ученых-маргиналов, которые видят, как их Бог явно действует в материальном мире, или пытаются философствовать на пути к теоретическому знанию. Я имею в виду скорее определенную форму рассуждений, которую многие современные ученые, включая самого Вайнберга, восхваляют за ее способность освещать мир природы: отстаивание истинности теории на основании ее красоты.
Железное правило запрещает использование подобных аргументов в официальных каналах научной коммуникации. Следовательно, любой современный исследователь, который верит, что эстетические качества теории могут указать нам путь к истине, должен предполагать, что научный метод умышленно игнорирует нечто, имеющее значительную ценность. В этом случае метод, несмотря на его продуктивность, строго говоря, нарушал бы принципы разума. В следующей главе я более подробно расскажу о «войне» железного правила с красотой, рассматривая ее через призму рациональности. Является ли наше правило иррациональным? Или можно назвать иррациональными скорее тех, кто верит в руководящую силу красоты?
Глава 10. Война с красотой
Баланс, красота, симметрия… несмотря на пыль, грязь и разнообразные смерти, Вселенная в значительной степени обладает этими нематериальными и трудноформулируемыми свойствами – благородством структуры и элегантностью тонкой текстуры, или, по крайней мере, большинству из нас хотелось бы так думать. Есть способ, с помощью которого мир, рассматриваемый как эстетическое целое, обретает смысл.
Многие великие мыслители как до, так и после научной революции предполагали, что эта скрытая гармония – ключ к более глубокому пониманию вещей. Найдите закономерности, управляющие внутренними принципами природы, и вы сможете призвать свое чувство меры, свой взгляд на изящество и элегантность, чтобы помочь познать внутреннее устройство и причинно-следственные связи Вселенной. Хорошая теория должна объяснять наблюдаемые факты, но наряду с объяснительной силой красота также должна вести к истине.
И все же, подобно рассуждениям философским и теологическим, эстетические рассуждения полностью и без снисхождения исключаются из официальной научной аргументации, из журналов и выступлений на конференциях, в соответствии с железным правилом. Это крайне важный запрет, ценнейшая часть программы манипулирования, с помощью которой наука превращает обычные человеческие умы в неутомимые машины для эмпирического исследования. Но разумно ли это? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно понять, насколько эффективным оказалось использование красоты как критерия оценки истинности. А для этого нам следует в очередной раз обратиться к историческим данным.
Созвучие микрокосма и макрокосма – вот самый древний принцип вселенской гармонии, и долгое время он считался основным. Человеческий мир отражает мир физический, утверждая этот принцип; более того, одними и теми же закономерностями могут быть описаны связи между вещами на всех уровнях бытия: физическом, химическом, биологическом, психологическом и теологическом; как на земле среди людей, так и на небесах среди ангелов.
Странное очарование этой концепции – представлений о едином узоре, проявляющемся на всех уровнях мироздания, – все еще ощущается сегодня в увлечении фракталами. Многие примеры этих геометрических фигур содержат внутри меньшие изображения самих себя, которые затем включают в себя еще меньшие копии, и так далее до бесконечности. Взгляните на хорошо известный фрактал – треугольник, описанный польским математиком Вацлавом Серпински в 1915 году (см. рис. 10.1). Вы увидите, что внутри внешней границы треугольника каждый из трех следующих по величине треугольников является точной копией целого. Таким образом, одна и та же треугольная структура повторяется в произвольном масштабе, высоком и низком, макро- и микро-. Не существует самого маленького треугольника в мире: бесконечность все более миниатюрных форм создается простой рекурсией. Это самый элегантный способ воссоздать Вселенную. Когда-то давным-давно рекурсия считалась не просто математическим фокусом, но и секретом, таящим в себе устройство всего мироздания.