ды. В остальном это больше похоже на свод правил, штаб-квартиру корпорации или воинское подразделение, чем на форму жизни. Его функция состоит не в том, чтобы обеспечить определенный способ существования в мире, а в том, чтобы подавить влияние нашего пребывания в мире на его познание.
Рисунок 13.1. Уильям Блейк «Элохим, создающий Адама» (фрагмент), 1795 год
Рисунок 13.2. Джозеф Райт из Дерби, «Эксперимент с птицей в воздушном насосе», 1768 год
Вторая ошибка Сноу – и Уилсона тоже – заключается в предположении, что наука процветала бы, если бы ученые лучше разбирались в разных сферах. Как раз наоборот: их забывчивость – величайшая гарантия того, что они будут неуклонно следовать эмпирическому пути, проложенному железным правилом. И весь потенциал науки, позволяющий ей улучшать наш мир, лежит именно на этом пути.
Согласно истории из книги Бытия, сотворение человечества было актом вдохновения:
«И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в ноздри его дыхание жизни; и стал человек душой живой». (Бытие 2:7)
Создание машины знаний было в каком-то смысле противоположностью этого акта творения. «Инженеры» создали ее, выкачав воздух из камер разума – философский воздух, теологический, воздух красоты, гуманистический дух. Именно этот акт создал пустоту, в которой эмпирическое исследование может наиболее эффективно выявлять факты.
На самой известной картине Джозефа Райта из Дерби «Эксперимент с птицей в воздушном насосе» группа зрителей – одновременно восхищенных и потрясенных – наблюдает, как птица медленно умирает по мере того, как кислород удаляется из стеклянного пузыря, в котором птица заключена. Научные приборы разложены по столу, как орудия пыток. Единственный источник света в комнате заслонен кубком, в котором плавает какой-то безымянный ужас. В окно слабо светит бледная готическая луна. Экспериментатор с его длинными седыми ньютоновскими локонами не проявляет ни капли милосердия.
Птица на картине обречена. Но наука – это существо другого рода. Ей вполне комфортно внутри пузыря; она процветает в вакууме. Если что и способно убить ее, так это ароматы, суматоха и прочие прелести внешнего мира.
Глава 14. Уход за машиной знаний и ее техническое обслуживание
«Поэма», Морин Маклейн, «Та же жизнь»
Насколько нам известно, натурфилософия зародилась, когда Фалес Милетский предположил в VI веке до нашей эры, что элементарным веществом, из которого сотворен мир, была вода. В то время вода была источником жизненной силы если не всей Вселенной, то, по меньшей мере, местной экономики: Милет, контролирующий гавань в самом центре мощной торговой сети в восточном Средиземноморье, во времена Фалеса считался самым богатым городом в мире. Современный Милет – это руины, пустошь за много километров от моря. Столетия вырубок лесов и чрезмерного выпаса скота привели к тому, что колоссальное количество ила было смыто в реку Меандр и далее в залив, который давал Милету выход к океану. Год от года залив становился все мельче, а затем начал исчезать. Теперь это сухая, пыльная равнина, над которой высятся сохранившиеся камни Милета.
Последние морские обитатели покинули Милет около 1500 года. Пятьсот лет спустя они дошли до Нью-Йорка. Ураган «Сэнди» вызвал огромную штормовую волну, которая затопила низины по всей территории пяти районов. В вестибюлях Финансового района волны плескались о камеры видеонаблюдения и турникеты, картотечные шкафы и мониторы с плоскими экранами. Электричество отключилось на неделю.
С течением времени мы все отчетливее понимаем, что это наводнение было предупреждением из будущего. Согласно одному недавнему отчету, к 2050 году повышение уровня моря, возможно, вынудит 300 миллионов жителей побережья покинуть свои дома.
Рисунок 14.1. Руины города Милет в XIX веке
Среди причин упадка Милета можно назвать истощение запасов древесины и нехватку травы для скота, но суть кроется в бесконечном стремлении жителей к обогащению. Чтобы удовлетворить свои аппетиты, они расчистили лесистые склоны внутренних районов и превратили их в сельскохозяйственные угодья; естественно сухой климат и безжалостная эрозия сделали остальное. Чем богаче становился Милет, тем быстрее саморазрушался.
У нас, современных людей, тоже есть свои аппетиты. Последствия могут оказаться не менее страшными. Но даже если машина знаний, стимулирующая промышленность, частично виновата в том, с какой скоростью наши потребности привели к деградации среды обитания, в то же время именно она дает нам шанс на спасение. Наука покажет нам, как удовлетворить потребности, не лишая Землю всего, что ей необходимо для поддержания и сохранения жизни; машина знаний также может, если мы будем правильно к ней относиться, показать нам, как исправить часть уже нанесенного ущерба.
Итак, как нам взрастить совокупность людей, институтов и инструментов, составляющих современную науку, чтобы произвести на свет знания, которые позволят нам продолжать жить и процветать? Мы должны сделать две вещи. Во-первых, определить повестку дня, используя средства грантов и правительственные инициативы, чтобы привлечь достаточное количество ученых к решению действительно важных вопросов. Во-вторых, обеспечить бесперебойную работу самой машины знаний, дать гарантии, что она будет работать – эффективно, динамично и сильно, реагируя на новые вызовы и задачи – по мере того, как человечество движется навстречу XXI и последующим векам.
Обсуждение этих вопросов в полном объеме заняло бы еще один том. С некоторым сожалением я откладываю вопрос о формировании повестки дня в сторону. Однако вопрос о поддержании внутренней инженерии машины знаний будет хорошим способом завершить эту книгу, еще раз осветив мою попытку разрешить спор о великом методе. Позвольте мне начать с вопроса о том, что могли бы посоветовать мои вдохновители и противники, Карл Поппер и Томас Кун.
Карл Поппер основывал науку и даже цивилизацию на простом трюизме: теория, которая делает ошибочные предсказания, сама должна быть ошибочной. Этот принцип фальсификации был факелом, который Поппер высоко поднял, чтобы осветить путь из тьмы, преследовавшей его юность, прочь от социального распада, насилия толпы и безликой бойни.
Логическое правило не может быть улучшено, в отличие от щепетильности людей, которые его используют. С этой целью, по мнению Поппера, крайне важно поддерживать критический дух в науке. Внутри белых халатов, за тяжелыми очками, должна поселиться безжалостная критичность, которая не упустит ни одного прогностического недостатка – которая будет готова разоблачить ложь, независимо от того, насколько священной, правдоподобной или обожаемой может выглядеть неверная теория. Бесчеловечное возвышение логики над лояльностью, согласно Попперу, – это то, что мы должны внедрять и культивировать в человеческих умах, составляющих машину знаний.
Однако мы столкнулись с непреодолимым техническим препятствием на пути к плану Поппера. Логика сама по себе не может окончательно опровергнуть теорию; ранжирование правдоподобия – то есть субъективные оценки вероятности различных вспомогательных допущений – всегда будет играть определенную роль. Действительно, именно благодаря этим рейтингам меняется научное мнение, в конечном счете заставляя ученых склоняться к истине в ходе бэконовской конвергенции. Таким образом, плох тот ученый, который руководствуется исключительно логикой.
Но можем ли мы стремиться к тому, чтобы научные умы были настолько непредвзятыми, насколько это возможно? Наука, созданная яростными, критичными, самоотверженными умами, была бы чем-то восхитительным и настолько же из ряда вон исключительным, как правление праведных. Но это возможно только в мечтах. Машина знаний создана из человеческих существ, а не из ангелов. Нам нужна наука, которая терпимо относится к человеческим слабостям или – что даже лучше – использует их.
В любом случае, наука, в которой доминируют критические настроения, может отменить иррациональные элементы железного правила, вернув философские и эстетические рассуждения в научную дискуссию. Получившееся в результате предприятие было бы меньше похоже на современную науку и больше на древнюю натурфилософию, как Декарт, столетиями препиравшийся с Аристотелем, – и, возможно, оказалось бы не более эффективным.
Больше критического духа в нашей политике – да. В нашей бюрократии – да. И в обществе в целом – безусловно, да. Мир человеческих отношений мог бы использовать гораздо больше, чем скудный запас попперовской рациональности, но в случае с тем экзотическим созданием, коим является современная наука, это привело бы к удушающему избытку качественной аргументации.
В руководстве Томаса Куна содержится несколько иной набор рекомендаций. Великое открытие Куна заключается в том, что основное отличие современной науки от древней и средневековой – то есть от «натурфилософии», – это не набор логических инструментов или продвинутая технология, а особая форма социальной организации, «парадигма». Эта всеобъемлющая методологическая основа обеспечивает моральную, интеллектуальную и эмоциональную поддержку, необходимую, как писал Кун, ученому для «исследования какой-либо части природы в таких деталях и с такой дотошностью, которые иначе были бы невообразимы».
Таким образом, рецепт Куна для осуществления эффективного научного исследования состоит в том, чтобы укрепить рамки, возвысить парадигму. Все научно-исследовательские программы в данной области должны в любой момент быть подчинены единому, разделяемому всеми учеными набору правил, сформированных в соответствии с особым объяснительным и методологическим кредо. Ученые, работающие в рамках таких программ, должны быть настолько глубоко привержены парадигме, чтобы просто принимать ее правильность как должное, находя альтернативные варианты абсурдными или даже немыслимыми.