Как следствие, последователь Куна не обладает свободным критическим духом вовсе – и Кун считает, что это отсутствие свободы и критики необходимо для хорошей науки. Куновская программа научного образования, направленная на увеличение мощности машины знаний, будет препятствовать автономии, свободомыслию и сопротивлению статус-кво.
Кун отчасти прав, и прав в первую очередь, выдвигая тезис, фундаментальный для проведения научных исследований – о том, что при поиске эмпирических данных важна страстная интенсивность, – но режим Куна, как и режим Поппера, требует слишком многого от своих последователей. Как показали 50 лет социологии науки, просто нелепо предполагать, что ученые будут следовать парадигме так рабски, как это предполагал Кун в «Структуре научных революций», или – что еще важнее – что они будут сохранять полную веру в обоснованность парадигмы при любых обстоятельствах, кроме полного краха. Острая смесь силы и слабости в человеческой воле, иногда усердной, а иногда и небрежной, и в человеческом духе, то преданном, а то бунтарском, позаботятся об этом. Контингент идеальных ученых-последователей Куна, работающих в строгом соответствии с протоколом, больше напоминает военный парад, чем университетскую кафедру – и действительно, гораздо легче идти в ногу со временем, чем с разумом.
Вот вам и старые методисты, Поппер и Кун. Новый методизм, представленный в этой книге, предлагает ученым три основных компонента процветающей науки.
Первый – это боевой дух. Я не имею в виду критический дух Поппера, изучающего теоретический ландшафт с безразличных логических высот. То, что я имею в виду, вещь куда более распространенная: пристрастные, корыстные амбиции. Такое честолюбие не обязательно должно быть низменным; интерес к поиску истины и воплощению человеческого счастья вполне может быть искренним. Оно не обязательно должно быть воинственным или подлым – великий деятель может быть полон благородства. Но он должен быть готов играть в эту игру, чтобы победить.
Во втором акте нашей пьесы боевой дух должен быть заключен в клетку железного правила. Таким образом, определяется природа игры: от игроков она будет получать доказательства вполне определенного рода – трудоемкие и дорогостоящие, – которые оттачивают остроту машины знаний, и надежно сохранять эти доказательства для мыслителей последующих веков. Человеческая раса в избытке обладает боевым духом; железное правило, напротив, было трудно принять, потому что его требования, по всей видимости, противоречат самому устройству человеческого разума. Действительно, как показывает война с красотой теорий, железное правило в значительной степени иррационально. Тем не менее господство этого правила над всеми формами изучения природы в настоящее время прочно установлено. Принцип «имеет значение только эмпирическое исследование» стал казаться совершенно нормальным, и даже довольно очевидным.
Возможно, даже слишком очевидным. Таким образом, удовлетворяется третья и последняя потребность машины знаний, которая, возможно, также является самой трудной в наши дни. Она требует оставить науку в покое, то есть сопротивляться желанию усовершенствовать науку, сделать ее более актуальной, более гибкой или, если уж на то пошло, более разумной.
Давление с целью «улучшения» науки может исходить с любой стороны – от финансирующих организаций, технологических компаний или политических деятелей. Оно может исходить даже от самих ученых. Поразительный пример подобного давления – бунта против железного правила изнутри самой машины знаний – можно пронаблюдать, обратив внимание на споры, которые крутились вокруг статуса теории струн в течение последних 20 лет или около того.
Теория струн (более правильно – «теория суперструн») на протяжении десятилетий предлагалась как многообещающая «теория всего», обеспечивающая единую структуру для объяснения как гравитации, которой в настоящее время занимается общая теория относительности Эйнштейна, так и других фундаментальных сил, которыми в настоящее время занимается физика элементарных частиц. Теория струн обладает огромной привлекательностью и большим потенциалом, но ее чрезвычайно трудно проверить способом, предписанным железным правилом. Говорят, что для определенных экспериментов, которые могли бы предоставить нам недостающие данные, потребовались бы детекторы размером с планету Юпитер или ускорители частиц размером со всю нашу галактику.
Защищая теорию струн, некоторые физики предложили то, что выглядит как поправки к железному правилу. Один из предложенных пересмотров позволил бы единству, красоте и согласованности теории струн свидетельствовать в ее пользу не только в частных размышлениях ученых – это, как мы помним, разрешено, – но и в ходе официальной научной аргументации. Это равносильно приостановлению действия указа железного правила о том, что все официальные дебаты проводятся только путем приведения результатов эмпирической проверки. Иногда говорят, что ученые, поддерживающие это предложение, выступают за «постэмпирическую физику». Следует ли допускать такое?
Это крайне заманчивая перспектива. Более того, я сам говорил, что эстетические рассуждения могут привести к глубокому проникновению в законы природы, и поэтому их исключение из научной аргументации нарушает фундаментальную заповедь рационального мышления. Таким образом, все, о чем просят сторонники теории струн, – не более чем логическое усовершенствование научного метода.
И все же у метода есть функция, которая выходит за рамки его прискорбной логики. Он существует для того, чтобы провести глубокий, требовательный эксперимент. Впустите эстетику в науку, и необходимость измерения потеряет свое значение. Я не могу с уверенностью утверждать, что это приведет к катастрофе; однако риск огромен.
Поэтому лучше не вмешиваться в железное правило, в работу машины знаний. Нужно определить повестку дня, а затем отступить назад; и пусть все идет своим чередом.
Однако я не упомянул радикальных субъективистов – тех мыслителей, которые считают, что у машины знаний, науки, вообще нет отдельного метода, как нет и фиксированной процедуры работы.
Социологи Гарри Коллинз и Тревор Пинч, ярые сторонники радикального субъективизма, сравнивают науку с големом – автоматом, сделанным из инертной материи и приводимым в действие магическими словами, написанными на бумаге и вложенными ему в рот, сверхъестественно могущественным, но почти не поддающимся действительно аккуратному управлению. «Он будет выполнять приказы, – пишут они, – выполнять вашу работу и защищать вас от врага. Но будет делать это неуклюже и небезопасно. Лишившись же контроля, голем и вовсе может уничтожить хозяев своей неистовой энергией».
Думаю, мое мнение о том, что наука будет процветать, если позволить ей идти своим путем, Коллинз и Пинч посчитали бы безрассудным. Поэтому мы должны задать еще один вопрос: «Как обуздать науку?»
Архетипический голем был придуман в конце 1500-х годов раввином из Праги Иудой Лоу бен Бецалелем для защиты еврейского населения города. Согласно одному из рассказов, когда голем начал выходить из себя, раввину пришлось забрать из уст голема оживляющее заклинание – эмет, еврейское слово, обозначающее истину. Его творение обратилось в прах.
В этой легенде можно различить радикальную субъективистскую программу: лишите науку притязаний на абсолютную истину, и она будет укрощена. Однако более внимательное прочтение метафоры Коллинза и Пинча показывает, что нейтрализация машины знаний очень далека от тех целей, которые они ставят перед собой. Они считают голема «неуклюжим великаном», «созданием нашего искусства и ремесла», которого, несмотря на все его недостатки, «мы должны научиться любить таким, какой он есть». Цель их книги – не поставить науку на колени, а понять, как она работает, увидеть, как создаются ее знания.
У меня та же цель. Как вы знаете, я не поддерживаю понимание науки, предложенное такими субъективистами, как Коллинз и Пинч. Они упустили из виду железное правило; следовательно, они упустили сам научный метод. Однако верните методу его надлежащее место в сердце машины, и образ голема сохранит свою силу.
Легендарный голем был сделан из глины и оживлен волшебным словом. Сырьем для научного голема являются люди, организованные и наделенные властью в соответствии с железным правилом. (Превращение Ньютона Блейка скульптором Эдуардо Паолоцци, изображенное на фронтисписе к этой книге, может служить прекрасным символическим изображением созданной человеком машины знаний.)
Легендарный голем обладал собственным разумом. Наука состоит из множества умов – умов множества ученых, каждый из которых интерпретирует факты в свете своей собственной культуры и образования, своего собственного вкуса и склонностей и действует соответственно. Однако в центре этого многообразия находится нечто большее – общественная арена, на которой разворачиваются научные дебаты. Мы можем представить это как театр сознания, принадлежащий самому голему. Память голема – это архив наблюдений и экспериментов; ход его мыслей – это аргументы, опубликованные спорящими учеными. Таким образом, рассуждения, которые происходят в голове голема, неполны и противоречивы. Но в то же время он действует как бы в стороне от забот тех людей, которые его сделали.
Мы долго и упорно боролись за создание машины знаний. Как же мы теперь можем извлечь наибольшую выгоду из ее существования? Направьте ее в правильном направлении и отпустите. Эмпирическая наука – тупое животное, но, не чувствуя боли и не ведая страха, она может делать то, чего не можем сделать мы сами с нашим утонченным умом и острой чувствительностью. Уткнувшись носом в землю, она не обращает внимания на политические и личные проблемы отдельных ученых, оставляя позади их культурный багаж и мелкие эгоистичные интересы.
Эта великолепная «узколобость» может указать нам путь к подлинному счастью. Однако это сопряжено с определенными затратами и компромиссами. Цена – это иррациональность: существо отказывается от багажа личных убеждений, не обращая внимания на его ценность. Компромисс заключается в амбивалентности: пока не достигнута бэконовская конвергенция, наука не выносит суждений о том, что показывают факты, во что бы ни верили отдельные ученые.