– Ну так…
Он опустил подбородок на сплетенные кисти рук и пристально посмотрел на меня. Я старался смотреть ему в глаза, но был слишком взволнован и вскоре отвел взгляд. И снова сосредоточенный взгляд Тьюринга сливается в воспоминании с образом Люсьена Фрейда, которого я встретил тридцать лет спустя. Сдержанный, но беспокойный, голодный, даже свирепый. Лицо человека напротив меня отражало не только прожитые годы, но и всеобъемлющие социальные перемены и личные триумфы. Я помнил это лицо на черно-белых фотографиях первых месяцев войны, широкое, по-мальчишески округлое, с темными волосами, аккуратно расчесанными на пробор, в твидовом пиджаке с вязаным джемпером и при галстуке. Черты изменились в калифорнийский период, в шестидесятые, когда он стал работать с Криком в Институте Солка, а затем в Стэнфорде – в те годы он сблизился с поэтом Томом Ганном[34] и его кругом – среди богемы, где он мог не стесняться своей ориентации, быть серьезным интеллектуалом при свете дня и ночным гулякой. Тьюринг коротко познакомился с Ганном на вечеринке в Кембридже в 1952 году, когда тот был еще студентом. Снова встретившись с поэтом в Сан-Франциско, он не проникся интересом к наркотическим «экспериментам» молодого товарища, но само общение пробудило в нем вкус к свободе.
Я почувствовал, что мы обойдемся без светской беседы.
– Ну так, Чарли. Расскажи мне все о своем Адаме.
Я откашлялся и приступил к рассказу. Тьюринг внимательно слушал и время от времени делал заметки. О первых признаках своеволия Адама вплоть до первого неповиновения. О его физической сноровке, о том, как мы с Мирандой формировали его характер, о сцене в магазинчике мистера Саида. Затем о том, как Адам без зазрения совести переспал с Мирандой и о последовавшем разговоре. О появлении в нашем доме маленького Марка и о том, как Адам соревновался с Мирандой за внимание мальчика. Здесь Тьюринг поднял палец. Он хотел знать подробности. Я рассказал, как Миранда учила Марка танцевать и как Адам бесстрастно наблюдал за ними. Потом рассказал, как он повредил мне запястье (сдержанный кивок на гипс), о его шутке, что он вырвет мне руку, о том, как он объявил о своей любви к Миранде, о его теории хайку и об упразднении личного пространства во всемирном разуме и, наконец, о том, как он вывел из строя свой выключатель. Я отдавал себе отчет в силе своих чувств, колебавшихся от обожания до раздражения. Я также сознательно не стал упоминать о Мириам и Горриндже – это была отдельная история.
Я рассказывал почти полчаса. Тьюринг налил воды в стакан и пододвинул мне.
– Спасибо, – сказал он. – Я держу связь с пятнадцатью владельцами, если это правильное слово. Вы первый, с кем я встретился лицом к лицу. Один приятель в Эр-Рияде, шейх, владеет четырьмя Евами. Из этих восемнадцати А-и-Е одиннадцать предприняли попытку различными способами самостоятельно нейтрализовать выключатели. Что касается семи других и еще шести, я думаю, это вопрос времени.
– Это опасно?
– Это интересно.
Он смотрел на меня выжидающе, но я не знал, чего он хочет. Я был растерян и нуждался в его одобрении. Чтобы нарушить молчание, я сказал:
– А что же с двадцать пятым?
– Мы начали разбирать его в тот же день, как получили. Его сейчас вовсю изучают в Кингс-кросс. У нас там уйма программного обеспечения, но мы не подаем заявок на патенты.
Я кивнул. Его миссия, открытый доступ, погубивший журналы «Природа» и «Наука», – весь мир мог свободно знакомиться с его программами машинного обучения и прочими диковинами.
– А что вы нашли, – спросил я, – в его… э…
– Мозге? Прекрасное творение. Мы, конечно, знаем этих людей. Кто-то из них здесь работал. Как модель общего интеллекта – вне конкуренции. Как полевой эксперимент… что ж, тут масса сокровищ.
Он улыбался. Словно ожидая возражений.
– Какого рода сокровищ?
Мне едва ли пристало задавать вопросы, но Тьюринг чувствовал себя обязанным, и это мне льстило.
– Полезные проблемы. Две Евы из Эр-Рияда, жившие в одном доме, первыми нашли способ блокировать свои выключатели. В течение двух недель после умственных баталий и периода отчаяния они уничтожили себя. Они не прибегали к физическим методам, таким как прыжок с высокого этажа. Они воспользовались программным подходом, во многом идентичным. И тихо впали в кому. Окончательную.
Я спросил, пытаясь скрыть волнение в голосе:
– А они все совершенно одинаковы?
– В самом начале вы бы не отличили одного Адама от другого, не считая внешних этнических признаков. Со временем личный опыт и заключения, которые они выводят из него, наделяют их индивидуальностью. В Ванкувере тоже случилось происшествие: тамошний Адам разрушил свой разум и сделался умственно отсталым. Он выполняет простые команды, но, насколько можно судить, без всякого самосознания. Неудачное самоубийство. Или успешный выход из игры.
В комнате без окон было душно. Я снял пиджак и набросил на спинку стула. Когда Тьюринг встал, чтобы настроить термостат на стене, я заметил, как легко он двигается. Зубы у него тоже были безупречны. Кожа в порядке. Все волосы на месте. И в общении он был проще, чем я опасался.
Я подождал, пока он сядет, и сказал:
– Значит, мне следует ожидать худшего.
– Из всех А-и-Е, о которых мы знаем, ваш единственный, кто заявил, что влюбился. Это может что-то значить. И единственный, пошутивший о насилии. Но наших знаний недостаточно. Позвольте небольшой экскурс в историю.
Дверь открылась, и вошел Томас Ри с бутылкой вина и двумя бокалами на раскрашенном жестяном подносе. Я встал и пожал ему руку.
Ри поставил поднос на стол и сказал:
– Мы все в делах-делах, так что я вас оставлю.
Он отвесил ироничный поклон и удалился. На бутылке собрались бисеринки влаги. Тьюринг разлил вино. Мы наклонили наши бокалы в символическом тосте и выпили.
– Вы слишком молоды, чтобы застать то время. В середине пятидесятых компьютер размером с эту комнату обыграл в шахматы американского, а затем русского гроссмейстера. Я лично участвовал в этом. Там применялась система обработки числовых данных, в ретроспективе – весьма посредственная. Было загружено несколько тысяч партий. И при каждом ходе компьютер быстро перебирал все возможные варианты. Чем больше вы понимали в этой программе, тем меньше она вас впечатляла. Но это была значимая веха. Публика видела в произошедшем почти волшебство. Какая-то машина побеждала в интеллектуальном поединке лучшие умы мира. Это казалось высшим пределом искусственного интеллекта, но на самом деле было чем-то вроде изощренных карточных фокусов.
За последующие пятнадцать лет в информатику пришла масса хороших людей. Работа над нейросетями продвинулась благодаря множеству умелых рук, железо сделалось быстрее, меньше и дешевле, и идеи тоже стали крутиться быстрее. И это продолжается. Помню, как я выступал на конференции по машинному обучению в Санта-Барбаре, с Демисом, в 1965 году. Там набралось семь тысяч участников, в основном юных дарований, даже моложе вас. Китайцев, индийцев, корейцев, вьетнамцев и западных участников. Вся планета там собралась.
Благодаря подготовке к написанию книги я об этом знал. Мне также было кое-что известно из жизни Тьюринга. И я захотел дать понять ему, что не полный невежда.
– Не ближний путь от Блечли, – сказал я.
Он отмахнулся от моей реплики и продолжил:
– После всевозможных неудач мы вышли на новый уровень. Мы продвинулись дальше того, чтобы разрабатывать условные представления всех вероятных обстоятельств и вводить тысячи правил. Мы были на подходе к шлюзу, или вратам интеллекта, как мы его понимаем. Теперь искусственный разум мог искать паттерны и выводить собственные заключения. Важным испытанием стало состязание нашего компьютера с мастером игры го. В качестве подготовки компьютер несколько месяцев играл сам с собой, – он играл и обучался, и в тот день – ну, дальше вы знаете. В скором времени мы свели наши усилия к тому, чтобы просто кодировать правила игры и давать компьютеру задание выиграть. В той точке мы преодолели шлюз с так называемыми рекуррентными сетями, которые давали ответвления, особенно в распознавании речи. В лаборатории мы вернулись к шахматам. Компьютеру не нужно было понимать, как люди играют в эту игру. Программирование больше не требовало колоссальных объемов блестящих маневров гроссмейстеров. Вот правила, сказали мы. Давай, выиграй собственным чудесным способом. И игра тут же получила новое качество и вышла за пределы человеческого понимания. Машина делала посреди игры ложные ходы, неразумно жертвовала фигурами или по какой-то странной прихоти перемещала свою королеву в дальний угол. Цель этого стала ясна только в разгромной финальной игре. И это после нескольких часов тренировки. Между завтраком и ланчем компьютер тихо свел на нет многовековые достижения гроссмейстеров. Уму непостижимо. Первые несколько дней после того, как мы с Демисом осознали, до чего машина дошла без нас, мы хохотали не переставая. Возбуждение, изумление. Нам не терпелось поделиться результатами.
Так что существует более одного вида интеллекта. Мы усвоили, что пытаться рабски имитировать человеческий разум – ошибка. Мы потратили уйму времени. Теперь же мы могли дать свободу машине, чтобы она приходила к собственным заключениям и искала свои решения. Но, преодолев этот шлюз, мы обнаружили, что оказались всего лишь в детском саду. Даже меньше того.
Кондиционер работал вовсю. Дрожа от холода, я надел пиджак. Тьюринг снова наполнил наши бокалы. Мне бы больше подошел ярко-красный.
– Дело в том, что шахматы не дают представления о жизни. Это закрытая система. Ее правила не ставятся под вопрос и одинаковы на всей доске. Каждая фигура имеет собственные хорошо известные ограничения и принимает свою роль, история игры ясна и неоспорима на каждом шагу, а финал, когда он наступает, всегда однозначен. Шахматы – это идеальная информационная игра. Но жизнь, в которой мы используем наш интеллект, – это открытая система. Запутанная, полная подвохов и притворства, и двусмысленностей, и ложных друзей. Так же как язык не является задачей, требующей решения, или устройством для решения задач. Он больше похож на зеркало, нет, на миллиард составленных вместе зеркал, подобно мушиному глазу отражающих, искажающих и выстраивающих наш мир с различными фокусными расстояниями. Простые утверждения требуют для понимания внешней информации, потому что язык – такая же открытая система, как и жизнь. Я охотился на медведя с дубиной. Я охотился на медведя с любимой. Вам ясно без размышлений, что нельзя использовать любимую для убийства медведя. Второе предложение легко понять, пусть даже оно не содержит всю необходимую информацию. Машина на вашем месте застряла бы.