Следующим утром я дал ему еще десять фунтов и сказал, что это, возможно, будет его последний рабочий день. К шести вечера его двенадцать фунтов превратились в пятьдесят семь. Через четыре дня на его счету было уже триста пятьдесят фунтов. Я взял из них двести и отдал половину Миранде. Я подумал переставить компьютер на кухню, чтобы ночью, пока мы будем спать, Адам мог работать на азиатских рынках.
В первую неделю я проверил историю его сделок. В один из дней, третий, на его счете имелось шесть тысяч фунтов. Он покупал и продавал за доли секунды. Нашлось несколько интервалов по двадцать минут, когда он ничего не делал. Я предположил, что он выжидал и наблюдал, производя вычисления. Он просчитывал мгновенные колебания валют, не более чем рябь на поверхности биржевого курса, и увеличивал свои доходы на микроскопические суммы. Я наблюдал за ним, стоя у двери. Пальцы Адама летали над древней клавиатурой со звуком гальки, сыплющейся на сланец. Его голова и руки были неподвижны. В таком положении он выглядел как настоящий робот, каковым и являлся. Он начертил график, горизонтальные линии которого представляли его рабочие дни, а вертикальная – его, точнее, мой, растущий доход. Я купил себе костюм, первый с тех пор, как потерял работу по специальности. Миранда теперь приходила домой в шелковом платье и с наплечной сумкой из мягкой кожи для книг. Мы купили новый холодильник, который не требовал разморозки, а потом заменили и старую плиту, после того, как купили набор дорогих толстодонных кастрюль индийского производства. Через десять дней ставка Адама в тридцать фунтов подняла первую тысячу.
Лучшая пища, лучшее вино, новые рубашки для меня, экзотическое нижнее белье для Миранды – такими были нижние склоны горы нашего благосостояния, вырисовывавшейся в заоблачных высях. Я снова стал мечтать о доме по другую сторону реки. Однажды ранним вечером я отправился бродить по Ноттинг-Хиллу и Лэдбрук-Гроув среди оштукатуренных особняков пастельных тонов. Я навел справки. В начале восьмидесятых там можно было шикарно устроиться за сто тридцать тысяч фунтов стерлингов. Пока я ехал домой на автобусе, я прикидывал: если Адам будет продолжать в том же темпе, если кривая доходов на его графике будет неуклонно расти… тогда через несколько месяцев… и без всякой ипотеки. Однако Миранда задавалась вопросом, морально ли получать деньги подобным образом, ни за что? Я тоже чувствовал какой-то моральный изъян, но не мог объяснить, кого или что мы обкрадывали. Уж точно не бедных. За чей счет мы процветали? За счет каких-то банков? Мы решили, что это все равно, что постоянно выигрывать в рулетку. Но в таком случае – Миранда высказала это ночью в постели – придет время, когда мы должны будем проиграть. Она была права – этого требовала вероятность, и мне было нечего возразить. Я снял со счета восемьсот фунтов и выдал ей половину. Адам продолжал свой ударный труд.
Есть люди, которым стоит только увидеть слово «уравнение» – и они уже лезут на стенку. Это не совсем про меня, но я их понимаю. Благодаря радушию Тьюринга я попытался понять его решение проблемы равенства классов P и NP. Я даже не понял, о чем это. Я попробовал осилить оригинальную работу, но она была за гранью моего понимания – слишком много разных скобок и символов, выражавших историю других доказательств или целые математические системы. Там была занятная аббревиатура – «ттт», означающая «тогда и только тогда». Я прочитал отзывы других математиков на решение Тьюринга, написанные для журналов доступным языком. «Революционный гений», «упоительные сокращения», «шедевр ортогональной дедукции» и, самое лучшее, от лауреата Филдсовской премии: «Он оставляет за собой множество едва приоткрытых дверей, и его коллеги должны приложить все усилия, чтобы протиснуться в одну из них и попытаться последовать за ним через следующую».
Я вернулся к началу и снова попробовал понять проблему. Я усвоил, что P означает полиномиальное время, а N – недетерминированное. Но это мне не сильно помогло. Мое первое реальное открытие состояло в том, что, если бы уравнение оказалось неверным, все могли бы вздохнуть с облегчением и перестать ломать над ним голову. Но если имелось положительное доказательство – что P на самом деле эквивалентно NP, – это возымело бы, по словам математика Стивена Кука, который и сформулировал эту задачу в настоящих терминах в 1971 году, «потенциально поразительные практические результаты». Но в чем заключалась проблема? Я нашел наглядный пример – наверное, хрестоматийный, – и уловил проблеск смысла. Коммивояжер должен побывать в сотнях городов в пределах определенной территории. Ему известны расстояния между всеми парами городов. Он должен побывать в каждом из городов по одному разу и вернуться в исходный пункт. Каков его кратчайший маршрут?
Я сумел понять следующее: число возможных маршрутов настолько велико, что оно намного превосходит число атомов в наблюдаемой вселенной. Мощный компьютер за тысячу лет не смог бы просчитать их все путем простого перебора. Если же P эквивалентно NP, тогда должен иметься поддающийся проверке верный ответ. И если бы сообщить коммивояжеру кратчайший маршрут, его правильность можно быстро проверить математическим способом. Но только в ретроспективе. Без положительного решения или ключа к кратчайшему маршруту коммивояжер остается во тьме. Доказательство Тьюринга оказало существенное влияние на решение других проблем: логистика производства, последовательность ДНК, компьютерная безопасность, сворачивание белка и, самое главное, машинное обучение. Я прочитал, что другие криптографы, старые коллеги Тьюринга, пришли из-за этого в бешенство, поскольку решение, которое он в итоге опубликовал в открытом доступе, подрывало самые основы искусства кодирования. Как считал один из критиков, оно должно было стать «драгоценным секретом, доступным исключительно правительству. Мы получили бы неизмеримое преимущество над нашими врагами, тихо читая их секретные сообщения».
Дальше этого я не продвинулся. Я мог бы обратиться за дальнейшими разъяснениями к Адаму, но мне мешала гордость. Ей и так уже был нанесен урон – за неделю Адам заработал больше, чем мне когда-либо удавалось за квартал. Я принял утверждение Тьюринга, что его решение сделало возможным создание программного обеспечения, позволявшего Адаму и ему подобным владеть языком, вживаться в общество и постигать его, пусть даже ценой суицидального отчаяния.
Меня преследовал образ двух Ев, умирающих в объятиях друг друга, отвергнув удел арабских наложниц или разочаровавшись в мире в целом. Возможно, Адаму позволяла сохранять стабильность не что иное, как любовь к Миранде, другой открытой системе. Он читал ей свои новейшие хайку в моем присутствии. Не считая одного, которое я не захотел дослушать, они были скорее романтического, нежели эротического характера, иногда элегического, но Адам умел трогательно подмечать драгоценные моменты, например, когда он стоял в вестибюле метро «Клэпем-Норт» и смотрел, как Миранда спускается на эскалаторе. Или когда он брал ее пальто и прикасался к вечной истине, чувствуя тепло ее тела. Или когда слышал ее сквозь стену между спальней и кухней, и благоговел перед музыкой ее голоса. Но одно хайку нас с Мирандой озадачило. Адам заранее извинился за несоразмерность строк и пообещал доработать стихотворение.
Не заблуждение,
В зеркале истины,
Любить заблудших.
Все хайку Миранда слушала сдержанно. Она никогда не высказывала своего мнения. Только говорила в конце: «Спасибо, Адам». Но наедине сообщила мне, что мы переживаем поворотный момент, когда искусственный разум становится способен обогатить литературу.
– Хайку – пожалуй, – сказал я. – Но более объемные поэмы, романы, пьесы – нечего и думать. Выразить человеческий опыт в словах и упорядочить эти слова по эстетическому принципу для машины невозможно.
Она смерила меня скептическим взглядом.
– А кто сказал хоть слово о человеческом опыте?
В тот переходный период между напряжением и умиротворением мне сообщили из офиса в Мэйфэйре, что к нам готов приехать инженер. Я вспомнил, как оформлял покупку Адама в кабинете, отделанном деревянными панелями, словно какой-нибудь богатей, решивший купить яхту. Одна из подписанных мной бумаг гарантировала производителю периодический доступ к Адаму. Теперь же, после пары звонков из офиса и отмены намеченной встречи посещение инженера было назначено на следующее утро.
– Не знаю, как он собирается это сделать, – сказал я Миранде. – Когда этот тип попытается нажать на выключатель, даже если Адам ему позволит, тот не сработает. Может возникнуть неприятная ситуация.
Мне на ум пришло детское воспоминание, как мы с мамой повели к ветеринару нашу нервную овчарку после того, как она по глупости слопала куриный скелет и не испражнялась четыре дня. Только микрохирургия спасла указательный палец ветеринара от ампутации.
Миранда ненадолго задумалась.
– Если Алан Тьюринг прав, инженеры уже должны были иметь с этим дело.
На том мы и порешили.
Инженером оказалась женщина по имени Салли, ненамного старше Миранды, высокая и сутулая, с угловатой фигурой и необычно длинной шеей. Возможно, из-за сколиоза.
Когда она вошла на кухню, Адам вежливо встал.
– А, Салли, я вас ждал.
Они пожали руки и уселись за стол друг напротив друга, а мы с Мирандой стояли рядом. Инженер не пожелала чая или кофе и предпочла стакан теплой воды. Она достала из портфеля ноутбук и установила на столе. Поскольку Адам сидел с бесстрастным видом и молчал, я решил объяснить про выключатель. Но она перебила:
– Ему нужно быть в сознании.
Я представлял себе, что она выключит его, а потом вскроет ему череп и станет ковыряться в микросхемах. Мне не терпелось взглянуть на них. Но, как оказалось, у нее имелся доступ через инфракрасный порт. Она надела очки, набрала длинное кодовое слово и стала просматривать кодовые страницы с оранжевыми символами, менявшимися с большой скоростью. Внутренний мир Адама сверкал перед нами, как на ладони. Мы молча ждали. Это напоминало визит врача к больному, и мы волновались. Время от времени Салли произносила «угу» или «м-м», печатая инструкцию и открывая чистую страницу с кодом. Адам сидел, чуть заметно улыбаясь. Мы с Мирандой смотрели, завороженные, на основы его бытия, отображенные в цифровом коде.