Горриндж взглянул на нас с Адамом и снова перевел взгляд на Миранду.
– Ты привела с собой защиту, – сказал он.
– Ты знаешь, зачем я пришла.
– Неужели?
Я вдруг заметил густо-алый серповидный шрам у него на шее, трех-четырех дюймов в длину. Горриндж ждал, что скажет Миранда.
– Ты убил мою подругу.
– Какую еще подругу?
– Ту, что ты изнасиловал.
– Я думал, это тебя я изнасиловал.
– Она покончила с собой после того, что ты с ней сделал.
Он откинулся на спинку кресла и сложил на поясе свои большие бледные руки. У него был голос и манеры типичного бандита, но он держался слишком нарочито и потому неубедительно.
– Чего ты хочешь?
– Я слышала, ты хочешь меня убить.
Она сказала это так легко, что я вздрогнул. Это была затравка, провокация. Я взглянул на Адама. Он сидел с прямой спиной, положив руки на колени и глядя в пространство перед собой, как он умел. Я снова переключился на Горринджа. И разглядел в нем щенка под волчьей шкурой. Суровый вид, впалые небритые щеки – это было снаружи. Но внутри он был пацаном, пусть сердитым, но пацаном, державшимся за счет своих отрывистых резких ответов. Он мог бы не отвечать на вопросы Миранды. Но он был не настолько крут.
– Ну да, – сказал он, – я каждый день об этом думал. Так и видел, как мои руки сжимают твою шею, все сильнее и сильнее, за всю ту ложь, что ты наговорила.
– Кроме того, – продолжила Миранда оживленно, напоминая журналистку, читающую заготовленный текст, – я подумала, что ты должен узнать о ее страданиях. От которых она в итоге не захотела больше жить. Ты в состоянии это представить? И страдания ее семьи. Наверное, такое за пределами твоего понимания.
На это Горриндж ничего не ответил. Он смотрел на нее выжидающе. Миранда входила в раж. Бессчетными ночами она прокручивала в уме эту встречу тысячи раз, лежа без сна. Ее вопросы были не столько вопросами, сколько ядовитыми издевками. Но она делала вид, что хочет добиться правды. Она говорила обтекаемо и напористо, как судебный адвокат при перекрестном допросе:
– И еще кое-что. Я хочу… просто знать. Чтобы понять. Чего, по-твоему, ты хотел. И что ты получил. Тебя возбуждали ее крики? Заводила ее беспомощность? У тебя встал, когда она описалась от страха? Тебе нравилось, что она была такой маленькой, а ты таким большим? Когда она умоляла тебя, ты чувствовал свою важность? Расскажи мне об этом важном моменте. Когда именно ты кончил? Когда ее ноги дрожали, не останавливаясь? Когда она боролась? Когда она стала плакать? Понимаешь, Питер, я пришла, чтобы узнать. Ты все еще чувствуешь себя большим? Или ты на самом деле маленький и слабый? Я хочу знать все. То есть было ли тебе по-прежнему хорошо, когда ты встал и застегнул молнию, а она лежала у твоих ног? Все так же клево, когда ты оставил ее там и пошел через игровые площадки? Или ты побежал? Когда ты пришел домой, ты вымыл член? Или гигиена – это не про тебя? А если да, ты сделал это в раковине? С мылом или просто горячей водой? Ты насвистывал при этом? А какие мелодии? Ты думал о ней – как она могла лежать там все это время или пробираться домой в темноте с сумкой с книгами? Тебе все еще было хорошо? Понимаешь, к чему я веду? Мне нужно знать, что тебе понравилось. Получил ли ты удовольствие только от изнасилования или еще от ее унижения после этого? Если так, мне не нужно будет думать, что подруга, которую я любила, умерла ни за что. И еще одно…
Горриндж резко вскочил с кресла и кинулся к Миранде, широко замахнувшись рукой. Я успел заметить, что его ладонь была раскрыта. Он собирался залепить ей пощечину, крайне грубую, гораздо более жесткую, чем те, что когда-то отвешивали актеры на экране партнершам, чтобы привести их в чувство. Только я начал поднимать руку, чтобы защитить Миранду, как Адам схватил Горринджа за запястье. Отклоненный замах стремительно летевшей руки плавно поднял Адама на ноги. Горриндж рухнул на колени, как я когда-то, а Адам завел его руку ему за голову и приготовился ее сломать. Это была немая сцена агонии. Миранда отвела глаза. Удерживая хватку, Адам вернул несчастного в кресло и, как только тот сел, отпустил.
Мы сидели молча несколько минут; Горриндж прижимал свою руку к груди. Я знал, что он чувствовал. Насколько я помнил, я был более выразителен. Он же, видимо, держал себя в руках. Должно быть, тюрьма его закалила. Вечерний свет неожиданно лег на оранжевый ковер, высветив длинный прямоугольник.
Горриндж пробормотал:
– У меня травма.
Но он не двигался с места, как и мы. Мы ждали, чтобы он пришел в себя. Миранда смотрела на него с нескрываемым отвращением, скривив губы. Вот зачем она пришла – увидеть его, просто увидеть. Но что теперь? Она явно сомневалась, что Горриндж может рассказать что-то действительно значимое. От него не стоило ждать цветистых подробностей – воображение у него было более чем скудным, как и у всякого насильника. Когда он улегся на Мириам, прижав ее к земле, когда она находилась в его руках, он совсем не думал о ее страхе. Даже видя, слыша и чуя его. Восходящая кривая его возбуждения не нарушалась идеей страха. Все равно как если бы под ним была резиновая кукла, неодушевленный предмет, робот. Или я думал о Горриндже предвзято? Возможно, я спроецировал на него свою личность. Это у меня было скудное воображение, а Горриндж понимал состояние жертвы предельно хорошо. Он чувствовал ее мучения, и это его возбуждало, именно сила воображения вызывала в нем эту безумную эмпатию, от которой возбуждение переросло в зверскую сексуальную ненависть. Я не знал, что хуже и могло ли быть правдой и то, и другое. Эти два варианта казались мне несовместимыми. Но я был уверен, что и Горриндж этого не знал и ему было нечего сказать Миранде.
По мере того как солнце садилось у нас за спиной, комната все больше освещалась через просторные окна. Горриндж, которому солнце светило в лицо, должно быть, видел нас троих, сидевших на диване, как силуэты. А нам он виделся подсвеченным, словно оратор на трибуне, поэтому мы не удивились, что первым заговорил он, а не Миранда. Он прижимал правую руку к груди, как будто давал клятву честности. В его голосе больше не слышался бандит. Боль теперь действовала как успокоительное средство, как авторитет, не терпящий никакой деланности и возвращающий голосу Горринджа интонации студента, которым он вполне мог быть, если бы не Миранда.
– Парень, который приезжал к тебе, Брайан, – мой сокамерник. Он сидел за вооруженное ограбление. В тюрьме была нехватка надзирателей, так что нам часто приходилось сидеть вместе по двадцать три часа в сутки. Так было в самом начале моего срока. Худшее время, все так говорят – это первые месяцы, когда ты не можешь смириться с тем, что попал за решетку, и не можешь не думать о том, чем бы ты занимался сейчас, и как ты выберешься на волю, и ты составляешь апелляцию и злишься на адвоката, потому что ничего как будто не меняется.
Я так и лез на рожон. Нарывался на драки. Мне сказали, у меня проблемы с агрессией, и это была правда. Я думал, если во мне роста шесть и два[41] и я играл в регби во втором ряду, я могу постоять за себя. Полная хрень. Я понятия не имел о реальной драке. Мне полоснули по горлу и чуть не прикончили.
Моего сокамерника я ненавидел. Как еще относиться к тому, с кем каждый день делишь парашу? Я ненавидел, как он свистит, его вонючее дыхание, его отжимания и прыжки на месте. Он был злобный недомерок. Но я как-то умудрялся сдерживаться, и он передал мое послание, когда вышел. А тебя я ненавидел в сто раз сильнее. Я часами лежал на койке и просто горел ненавистью. И можешь мне не верить, но я никак не связывал тебя с индийской девчонкой.
– Ее семья была из Пакистана, – сказала Миранда мягко.
– Я не знал о вашей дружбе. Я думал, ты просто одна из этих злостных сучар-мужененавистниц или ты проснулась следующим утром и тебе вдруг стало стыдно, и ты решила выместить это на мне. Так что я лежал на койке и планировал, как тебе отомстить. Я собирался скопить денег и нанять кого-нибудь, чтобы он сделал все за меня.
Прошло время. Брайан вышел. Я сменил пару камер, и все стало как бы идти по кругу, когда все дни похожи один на другой и время пролетает незаметно. У меня началась типа депрессия. Со мной провели беседу, как управлять гневом. Примерно тогда же меня стало одолевать наваждение, какая-то одержимость, но не тобой, а этой девчонкой.
– Ее звали Мириам.
– Я знаю. Раньше я отгонял мысли о ней.
– Могу поверить.
– А теперь она меня не отпускала. И то ужасное, что я сделал. А ночью…
Адам сказал:
– Давай конкретнее. Что ужасного ты сделал?
– Я напал на нее, – произнес он по слогам, словно на диктанте. – Я изнасиловал ее.
– Ее – это кого?
– Мириам Малик.
– Когда это было?
– Шестнадцатого июля семьдесят восьмого года.
– В какое время?
– Примерно полдесятого вечера.
– А сам ты кто?
Возможно, Горриндж боялся, что Адам что-то с ним сделает. Но казалось, он говорил искренне, не из страха. Должно быть, он догадывался, что его записывали. Но ему нужно было рассказать нам все.
– В каком смысле?
– Скажи нам свое имя, адрес и дату рождения.
– Питер Горриндж, владение Святого Осмунда, 6, Солсбери. Одиннадцатое мая тысяча девятьсот шестидесятого.
– Спасибо.
Затем Горриндж продолжил рассказ, прикрыв глаза от света:
– Со мной случились две очень важные вещи. Первая была более значительной. Она началась с легкой корысти. Но не думаю, что это была случайность. С самого начала все к этому шло. Были правила, что ты больше времени проводил вне камеры, если исповедовал какую-то религию. Многие этим пользовались, и тюремщики это знали, но им было все равно. Я записался в англиканскую церковь и стал каждый день ходить на вечерню. И до сих пор хожу в собор. Поначалу было скучно, но все же лучше, чем в камере. Потом уже не так скучно. А потом я начал втягиваться. В основном из-за викария, по крайней мере поначалу, преподобного Уилфреда Мюррея, здорового такого мужика с ливерпульским акцентом. Он никого не боялс