Налетел ветер и зашумел крышей сарая. Я обнял Миранду и сказал:
– Уберем, – сказал я. – Как только приедем домой.
Но мы этого не сделали, то есть не сразу. Вернувшись домой, мы увидели письмо на коврике у двери. Это была Жасмин, она извинялась за задержку с нашей апелляцией. Обращение все еще рассматривали, но уже скоро нам должны были сообщить решение. Жасмин была за нас обеими руками, но тон письма был сдержанным. Она не хотела обнадеживать нас раньше времени. За все эти месяцы иногда казалось, что все складывается в нашу пользу, а бывало, что все казалось безнадежным. Против нас: делать исключение из правила – судимость означала отказ в приеме заявления на усыновление – было бюрократически невыгодно. За нас: рекомендация Жасмин, наши искренние обращения и любовь Марка к Миранде. Я еще не успел стать для него особенным человеком.
Мы были мужем и женой, снова вместе в нашем странном обиталище из двух квартирок. Мы были настроены отпраздновать это. Чего ради мы жевали сухие сырные сэндвичи за ветхим сараем, когда здесь нас ждало вино, любовное уединение и курица в морозилке? На следующий день мы позвали друзей на вечеринку. А потом целый день спали и прибирались, а потом опять спали. После этого я засел за компьютер, чтобы заработать денег, но не очень преуспел. Миранда привела в порядок свою академическую работу и отправилась в университет для повторной регистрации на курс.
Она продолжала изумляться свободе: личному пространству и относительной тишине, и даже таким мелочам, как возможность спокойно переходить из комнаты в комнату, открыть гардероб и найти нужную одежду, пойти к холодильнику и взять, что ей нужно, без труда выйти на улицу. Впрочем, после бюрократической волокиты колледжа восторг Миранды несколько поугас. Следующим утром она начала возвращаться к нормальной жизни, и ее стало тяготить невидимое присутствие в буфете в прихожей, особенно в перспективе дальнейшей жизни. Она заметила, что всякий раз, как проходила мимо, словно ощущала радиацию. Я ее понимал. Иногда я тоже чувствовал это.
Мне потребовалось полдня провисеть на телефоне, чтобы согласовать визит в лабораторию на Кингс-кросс. И так совпало, что мне назначили визит на тот же день, в который мы ожидали окончательного решения по нашей апелляции. Нам сказали, что мы получим ответ до полудня. Я арендовал на сутки автофургон. Под моей кроватью, у самой стены лежали одноразовые носилки, прилагавшиеся к Адаму. Я вынес их в сад и стряхнул пыль. Миранда сказала, что не хочет в этом участвовать, но без нее мне было не обойтись. Мне требовалась ее помощь, чтобы перенести тело в машину. Но я решил, что вытащу его из буфета и положу на носилки один, пока Миранда будет работать над своим эссе в кабинете.
Открыв дверцу буфета впервые почти за год, я понял, что на подсознательном уровне ожидал встретить запах разложения. Пока я убирал теннисные и сквошевые ракетки и первые пальто, убеждал себя, что для волнений нет причин. И вот показалось его левое ухо. Я отстранился. Это не было убийством, это был не труп. Мое непроизвольное отторжение объяснялось враждебностью. Он обманул наше радушие, предал собственную любовь, о которой говорил нам, принес мучения и унижения Миранде, одиночество мне и лишения Марку. Я уже потерял надежду на апелляцию.
Я стянул с плеч Адама старое зимнее пальто. Обозначилась вмятина на макушке, под темными волосами, матово блестевшими искусственной жизнью. Затем я убрал лыжную куртку, открыв его голову и плечи. С облегчением отметил, что его глаза закрыты, хотя не помнил, чтобы опускал ему веки. На нем был тот самый темный костюм и чистая белая рубашка на пуговицах с отложным воротничком – выглаженные словно час назад. Это была его выходная одежда. Он ведь собирался уйти от нас и направиться к своему творцу.
В закрытом пространстве скопился легкий запах очищенного приборного масла, и мне на ум снова пришел отцовский саксофон. Как далеко продвинулся бибоп – от диких подвалов Манхэттена и моего безрадостного детства. Не важно. Я стянул одеяло и последние пальто. Теперь Адам был полностью открыт. Он сидел, втиснутый боком, спиной к боковой стенке буфета, с подогнутыми коленями. Он напоминал человека, засевшего на дне сухого колодца. Он словно чего-то ждал. Черные туфли сияли, шнурки были завязаны, обе руки покоились на коленях. Это я сложил их так? Цвет кожи не изменился. У него был здоровый вид. А лицо теперь казалось скорее вдумчивым, чем жестоким.
Мне не хотелось к нему прикасаться. Положив руку на его плечо, я вполголоса произнес его имя и повторил, как будто успокаивал злую собаку. Я собирался наклонить его на себя и вывалить из буфета на носилки. Обхватил его свободной рукой за шею, которая показалась мне теплой, и потянул набок. Не дав ему упасть на пол буфета, я неловко подхватил его. Мертвый вес. Когда я его опускал, ткань пиджака елозила мне по лицу. Я продел руки ему под мышки и с огромным трудом, пыхтя от напряжения, повалил на спину, высвобождая из заточения. Не так-то просто. Пиджак был плотным и гладким, и мои руки соскальзывали. Его ноги оставались согнутыми. Своего рода трупное окоченение. Я подумал, что могу что-то повредить ему, но мне уже было все равно. Я вытащил его в несколько коротких рывков и перекатил на носилки. Распрямил колени, надавив на них ногами. Чтобы не травмировать Миранду, я целиком закрыл его одеялом.
Вполне себе магическая логика. Я сразу как-то оживился. Вышел из дома открыть дверцы фургона, затем позвал Миранду.
Она увидела накрытое тело и покачала головой.
– Выглядит как труп. Лучше открыть лицо и говорить всем, что это манекен.
Но когда я снял одеяло, она отвернулась. Я взял носилки со стороны головы, и мы вынесли его из дома, как когда-то, давным-давно, внесли в дом. Никто не видел, как мы загружали носилки в фургон. Я зафиксировал дверцы открытыми, и Миранда неожиданно поцеловала меня, сказала, что любит, и пожелала удачи. Ей не хотелось ехать со мной. Она решила остаться дома и ждать звонка Жасмин.
До половины первого мы не дождались звонка, и я поехал. Я выбрал обычный маршрут на парк Воксхолл и по мосту Ватерлоо, но уже за милю до реки попал в большую пробку. Разумеется. Поглощенные собственными заботами, мы совсем забыли о великом событии, сотрясавшем всю нацию. Сегодня был первый день давно ожидавшейся всеобщей забастовки, и в Лондоне проходила огромная демонстрация, самая огромная из всех.
Повсюду царило разделение. Половина профсоюзного движения была против забастовки. Половина правительства и половина оппозиции выступали против решения Хили не выходить из Европейского союза. Международные кредиторы продолжали сокращать расходы на правительство, которое обещало потратить больше прежнего. Судьба ядерного оружия нации продолжала висеть в воздухе. Старые аргументы протухли. Половина членов Лейбористской партии требовала отставки Хили. Некоторые хотели всеобщих выборов, другие выдвигали своего ставленника или ставленницу. Раздавались призывы – и ругательные, и хвалебные – к национальному правительству. В стране сохранялось чрезвычайное положение. Рост экономики сократился до пяти процентов в год. Беспорядки стали таким же обычным явлением, как забастовки. Инфляция продолжала расти.
Никто не знал, куда нас могло завести такое возмущение и разногласие. Меня оно завело на раздолбанную улицу, вдоль которой тянулись обшарпанные закусочные в районе Воксхолла. Затор. Пока мы стояли, я позвонил домой. Никаких новостей. Прождав двадцать минут, я съехал с дороги и забрался двумя колесами на тротуар. Перед каким-то магазинчиком, среди наваленных кучей столов, торшеров без абажуров и кроватей без матрасов, я увидел кое-что полезное. Кресло-каталку, из тех, что когда-то использовали в больницах, – компактное, вертикальной компоновки, из трубчатой стали. Оно было покоцанным и грязным, с обтрепавшимися ремешками, но колеса крутились вполне сносно, и я, поторговавшись немного, купил его за два фунта. Владелец магазинчика помог мне водрузить в кресло мой «манекен с водяной заливкой». И не стал спрашивать, зачем нужна вода. Я затянул ремни на груди и талии крепче, чем могло бы вынести любое живое существо.
Я сложил и убрал тележку, запер фургон и начал долгий трудный путь на север. Каталка была не легче, чем Адам, и одно колесо все время скрипело. Да и остальные крутились вовсе не так легко, как без лишнего веса. Даже если бы тротуар был свободен, моя задача была не из легких, но тротуар был так же запружен, как и проезжая часть. Типичный бардак – людские массы растекались прочь от демонстрантов, в то время как тысячи демонстрантов двигались в противоположном направлении. При малейшем наклоне мне приходилось удваивать усилия. Я пересек реку по мосту Воксхолл и миновал галерею Тейт. К тому времени, как я добрался до Парламент-сквер и начал двигаться вдоль Уайтхолла, передние колеса начали буксовать на осях. С каждым шагом я пыхтел от натуги. Я представлял себя слугой стародавних времен, везущим своего флегматичного хозяина в гости, где я должен буду ждать, не рассчитывая на благодарность, чтобы отвезти его обратно. Я уже почти забыл о цели моих усилий. Все, что я помнил, что мне нужно на Кингс-Кросс. Но впереди все было перекрыто. Трафальгарская площадь бурлила политически сознательными гражданами. Мы продвигались под взрывы аплодисментов и рев толпы. Мусор под ногами – в основном пластиковые ленты – цеплялся за колеса. Если бы я присел, чтобы очистить колеса, меня могли запросто сбить с ног. Я понял, что Чаринг-Кросс-роуд, до которой было двести ярдов, достигну не скоро. Никто не хотел или не мог уступать дорогу. Причем двигаться было одинаково проблемно в любую сторону. Все переулки тоже были забиты людьми. Повсюду царили шум и гам, всеобщий галдеж, сирены, барабаны, свист и лозунги – громогласные и пронзительные. По мере того как я толкал вперед Его Светлость, я медленно проникал сквозь людские слои разочарования и злобы, смущения и вины. Бедность, безработица, жилищный вопрос, здравоохранение и уход за престарелыми, образование, преступность, расовый и половой вопрос, климатические изменения, карьерные возможности – каждая зата