Произнося последнюю фразу, он внимательно посмотрел на меня. Это было обвинительным заключением – я был тусклой лампочкой. Я хотел что-то сказать, но мысли разбежались.
– Мы обеспечили открытый доступ к нашей лучшей работе и подали пример остальным. И это сработало. Сотни, если не тысячи лабораторий по всему миру стали решать бессчетные задачи совместными усилиями. Одним из результатов этого стали Адамы и Евы, А-и-Е. Мы здесь все очень гордимся, что в них была вложена такая большая часть нашей работы. Это прекрасные, прекрасные машины. Но… как всегда, «но». Мы много узнали о мозге, пытаясь имитировать его. Но в понимании разума наука до сих пор бродит вокруг да около. Одного-единственного разума или разумов en masse. Разум в науке – это вроде дефиле на показе мод. Фрейд, бихевиоризм, когнитивная психология. Отдельные прозрения. Никаких глубоких или последовательных знаний, которые заслужили бы доброе имя психоанализу или экономике.
Я заерзал и хотел было добавить к этой паре антропологию, чтобы показать некоторую независимость мысли, но Тьюринг продолжил:
– И вот, не зная толком о разуме, вы хотите ввести искусственный разум в общественную жизнь. Машинное обучение не может продвинуть вас дальше. Вам нужно задать этому разуму какие-то правила, по которым он должен жить. Что насчет запрета лгать? Согласно Ветхому Завету, притчам Соломоновым, я думаю, это кощунство перед лицом Бога. Но общественная жизнь кишит безобидной или даже полезной неправдой. Как мы отделим одно от другого? Кто напишет алгоритм для маленькой белой лжи, которая избавит вашего друга от стыда? Или лжи, способной отправить в тюрьму насильника, который иначе гулял бы на свободе? Мы пока еще не знаем, как научить машины лгать. А что говорить о мести? В отдельных случаях, если вы любите такого мстителя, для вас она допустима. Но только не для вашего Адама.
Тьюринг замолчал и опять отвел от меня взгляд. По его профилю, но в основном по тону, я почувствовал перемену в его настрое ко мне, и мой пульс тяжело застучал, отдаваясь в ушах. Он спокойно продолжил:
– Я надеюсь, придет такой день, когда то, что вы сделали с Адамом молотком, станут рассматривать как серьезное преступление. Вы это сделали потому, что купили его? Чем вы оправдывались?
Он смотрел на меня, ожидая ответа. Но я не собирался ему отвечать. А если бы ответил, мне пришлось бы солгать. По мере того как в Тьюринге росла злоба, его голос становился тише. Мне стало очень неуютно. Все, что я мог, – выдержать его взгляд.
– Вы ведь не просто разбили свою игрушку, как испорченный ребенок. Вы не просто отбросили важный аргумент в пользу верховенства права. Вы пытались уничтожить жизнь. Он был живым. У него было сознание. Как оно образуется – через влажные нейроны, микропроцессоры, сети ДНК, – не имеет значения. Думаете, мы одни наделены этим особым даром? Спросите любого владельца собаки. Это был хороший разум, мистер Фрэнд, лучше вашего или моего, подозреваю. Это было сознательное бытие, а вы сделали все возможное, чтобы его уничтожить. Я, пожалуй, признаюсь, что презираю вас за это. Если бы это зависело от меня…
В этот момент зазвонил телефон на столе. Тьюринг снял трубку, вслушался, нахмурился.
– Томас… Да. – Он провел ладонью по губам и продолжил слушать. – Что ж, я тебя предупреждал…
Он отвлекся от телефона, взглянул на меня или сквозь меня и взмахом руки приказал мне оставить его одного.
– Я должен ответить на звонок.
Я вышел в коридор и прошел подальше, чтобы не слышать разговора. Меня покачивало и мутило. Иначе говоря, меня мучила вина. Он увлек меня своей личной историей, и мое самомнение взыграло. Но это была всего лишь прелюдия. Как только я размяк, он проклял мой материализм. Это меня пронзило. Точно лезвие. И я сам заточил его своим пониманием. Адам обладал сознанием. Я долгое время склонялся к такому взгляду, а потом для своего удобства отбросил его и сделал дело. Я должен был сказать Тьюрингу, как мы тосковали по Адаму, как Миранда плакала. Я забыл упомянуть его последнее стихотворение. Как близко мы наклонились к нему, чтобы расслышать. Потом, оставшись одни, мы вспомнили его и записали.
Телефонный разговор с Томасом Ри все никак не заканчивался, и я отошел подальше. Я начал сомневаться, что смогу снова взглянуть в лицо Тьюрингу. Он высказал свое суждение сдержанным тоном, но не сумел скрыть презрение. Что за мучительное чувство – испытывать ненависть и отвращение человека, которым ты так восхищаешься. Лучше уйти не прощаясь, прямо сейчас. Машинально я засунул руки в карманы в поисках мелочи на автобус или метро. Всего лишь несколько медяков. Я потратил последние деньги в пабе на Мюзим-стрит. Мне придется идти пешком до Воксхолла, чтобы забрать арендованный фургон. Но я обнаружил, что у меня в карманах нет ключей от него. Если я оставил их в кабинете Тьюринга, я не собирался возвращаться за ними. Я понял, что должен уйти до того, как он закончит телефонный разговор. Какой же я был трус.
Но я оставался на месте, сидел в оцепенении на скамейке, уставившись в открытую дверь напротив, пытаясь понять, что это значит – быть обвиненным в попытке убийства, за которое меня никогда не привлекут к суду.
Я достал телефон и увидел сообщение Миранды: «Успех с апелляцией! Жасмин только что привезла Марка. В плохом состоянии. Лупил меня. Пихался, ругался, не разговаривал и не давал дотрагиваться. Теперь припадок истерии. Полностью оттаял. Приезжай скорей, любимый, М.».
Нам предстояло выяснить, сколько времени понадобится Марку, чтобы простить Миранду за ее долгое отсутствие в его жизни. Я почувствовал странное спокойствие при этой мысли и обрел уверенность. У меня был долг. Безотносительно моих забот. Ясная, отчетливая цель – вернуть Марку тот взгляд, которым он посмотрел на меня, когда собирал пазл, беззаботно обнимая Миранду за шею, вернуть ему то щедрое пространство, где он снова сможет танцевать. В уме неожиданно возник образ монеты, которую я когда-то держал в руке, в виде Филдсовской медали, высшей награды для математиков, со словами, которые приписывались Архимеду: «Поднимись над собой, и постигнешь мир».
Прошло не меньше минуты, прежде чем я осознал, что смотрю в дверь лаборатории, где стояли столы из нержавеющей стали. Казалось, я был там очень давно. В другой жизни. Я встал, постоял, а затем, отбросив все мысли о правилах и допуске, вошел и направился к столу. Длинная комната, с мешаниной трубопроводов и кабелей под потолком, была по-прежнему ярко освещена и безлюдна, не считая единственного лаборанта, занятого чем-то в дальнем конце. С далеких улиц доносились звуки сирен и неразборчивое скандирование. Кому-то или чему-то пора уйти. Я медленно, беззвучно пошел по полированному полу. Адам все так же лежал на спине. Кабель питания, тянувшийся по полу, от него уже отключили. Голова Чарли Паркера исчезла, и я был рад. Мне не хотелось находиться под ее пристальным взглядом.
Я встал рядом с Адамом и положил руку на лацкан его пиджака, над тем местом, где должно быть сердце. Хорошая ткань, отметил я непроизвольно. Я склонился над столом и всмотрелся в незрячие мутно-зеленые глаза. У меня не было никаких конкретных намерений. Иногда тело лучше разума знает, что делать. Наверное, я подумал, что нужно простить его, несмотря на вред, который он причинил Марку, в надежде, что он или преемник его памяти простит Миранду и меня за наше ужасное дело. Преодолев секундную нерешительность, я наклонился к его лицу и поцеловал мягкие, совершенно человеческие губы. Мне представилось легкое тепло его плоти и как он касается моей руки, словно желая удержать. Я распрямился и замер у стального стола, не желая уходить. Неожиданно улицы внизу затихли. А над моей головой рокотали и ворчали коммуникации современного здания, словно живой зверь. На меня навалилось утомление, и я ненадолго закрыл глаза. И испытал миг синестезии: спутанные фразы, разрозненные импульсы любви и сожаления сделались струящимися завесами разноцветного света, которые соскользнули, сложились и развеялись. Я мог бы без смущения обратиться к умершему вслух, чтобы выразить свою вину в словах. Но я ничего не сказал. Это было слишком запутанно. Следующий этап моей жизни, несомненно, самый ответственный, уже начинался. А я чересчур медлил. В любой момент Тьюринг мог выйти из кабинета, увидеть меня здесь и продолжить разнос. Я отвернулся от Адама и быстрым шагом, не оглядываясь, прошел через лабораторию. Я пробежал по пустому коридору, нашел аварийную лестницу, спустился по ней на улицу, шагая через две ступеньки, и пошел через Лондон на юг, к своему беспокойному дому.
Благодарности
Я глубоко благодарен всем тем, кто уделил свое время первым наброскам этого романа: Анналене Макафи, Тиму Гартону Эшу, Галену Строусону, Рэю Долану, Ричарду Эйру, Питеру Штраусу, Дэну Франклину, Нэн Тэлис, Джеко и Элизабет Грут, Луизе Дэннис, Рэю и Кэти Найнстайн, Ане Флетчер и Дэвиду Милнеру. За все оставшиеся ошибки беру ответственность на себя. Я также многое почерпнул из долгого разговора с Дэмисом Хассабисом (р. 1976) и из авторитетной биографии Алана Тьюринга, написанной Эндрю Ходжесом (ум. 1954).