Я обратился к богу и долго говорил с ним, но не молился, как это принято, а просто рассказывал ему обо всем, что произошло со мной, словно выбрал его своим советчиком вместо советчиков-людей, которых у меня никогда и не было. Я рассказал ему, что не понимаю, чего хочет отец и почему он постоянно возвращается ко мне. Я объяснил ему, что одновременно и люблю, и ненавижу собственного отца, который убил мою мать и сестру, но который в самую последнюю минуту всегда пытался дотянуться до меня, чтобы спасти от того, во что сам меня втянул, словно подобный результат был для него скорее поражением, чем победой.
В конце я попросил Бель-Кемада простить отца, даровав ему покой.
Но бог так и не заговорил, во всяком случае, не обратился ко мне. Свет под сводом постепенно становился все ярче и ярче, и как только солнечные лучи коснулись скульптуры, раздался глухой скрежещущий звук, похожий на стон который, казалось, исходил из самого Бель-Кемада, и вскоре весь храм задрожал, а пол завибрировал.
Резкие удары, лязганье тяжелых металлических цепей, с грохотом разматывающихся на лебедке… Я поднял взгляд и остолбенел — ставни в куполе раскрылись, заполнив все пространство ярким дневным светом. Птицы взлетели, все одновременно, и воздух наполнился хлопаньем крыльев и какофонией криков, слившихся в единую песню без слов. Птицы покружили вокруг головы божества, подобно пчелиному рою, вылетели через окна и исчезли в небе.
Снова тишина… Только перья кружатся в воздухе… Я неподвижно сидел с серебряной маской на коленях, готовый предложить ее в дар богу, если он нагнется и возьмет ее. Прошло уже много времени, прежде чем я понял, что двери у меня за спиной открылись, и в них, перешептываясь и показывая на меня, толпятся люди, сдерживаемые безбородыми мужчинами в белых мантиях с красными пятнами. Скоре всего, это были священники.
Я оставил серебряную маску на полу для того, чтобы бог поразмыслил над ее судьбой, поднялся и направился к дверям. Стоявшие сзади подпрыгивали, чтобы получше рассмотреть меня. Но оказавшиеся впереди в испуге подались назад. Толпа разделилась, и я вышел на ступени храма. Поднялся ропот, как от наступающей волны прилива, — вся площадь была заполнена людьми, совсем недавно спешившими по своим делам, но теперь собравшимися группами и что-то оживленно обсуждающими: речь, несомненно, шла о только что случившемся чуде. Все новые и новые зрители подтягивались к храму, и многие из них смотрели на меня в ожидании. Кто-то в первых рядах упал на колени.
Жрец с женским голосом встал рядом со мной и спросил:
— О, чудотворец, какое вас посетило видение?
Я не мог сказать ему правды, признаться, что я не святой, не чистый душой белый маг и что у меня вообще не бывает видений, а черный маг, преступник-чародей, из тех, от кого следует держаться подальше, из тех, кого лишь используют сильные мира сего, из тех, кого даже невозможно полностью уничтожить, и что боги не слышат молитв чародеев.
— Скажи им, что все будет хорошо, — ответил я.
— Мудрец, но на тебе была серебряная маска Безликого Царя, Взвешивающего Души, назначенного судьей самим Сюрат-Кемадом. Ты должен был узнать нечто большее.
— Да… но… я не могу сейчас открыть этого.
Я сошел по ступеням в толпу, изо всех сил стараясь, чтобы мое лицо осталось столь же холодным, как и отцовская маска. Над площадью пронесся вздох, и огромная толпа расступилась передо мной. На другом конце площади меня ждала Тика. Как только она выбралась из гущи народа и побежала ко мне, раздались крики, но никто не попытался остановить ее. Подбежав ко мне, она вцепилась в мою руку.
— Что случилось? — спросила она, когда мы тронулись в путь, а толпа двинулась за нами на некотором отдалении, с трудом втискиваясь в узкие улочки.
— Мне приснился сон. Отец снова приходил ко мне. Он часто делает это. Я не понимаю, чего он хочет.
— Ах!
— Твоя мать, должно быть, удивилась, обнаружив, что я ушел.
— Когда мы увидели, что твоя комната пуста, окно открыто, а в воздухе стоит запах…
— Вы решили, что я мертв.
Потупив взгляд, она кивнула. Наконец она решилась сказать:
— Хуже того… Мы подумали, что ты был мертв все это время, как отец.
Остановившись, я притянул ее к себе.
— Чей? Твой или мой?
В тот же день мы уплыли из Тадистафона на судне, добравшись до берега в двух паланкинах. В первом восседала госпожа Хапсенекьют, облаченная в роскошное платье со множеством драгоценностей и блестящей золотой короной на голове. Она сидела абсолютно неподвижно, лишь слегка покачиваясь в такт движению паланкина, словно идол какого-то божества.
Но все взоры были устремлены на меня. Люди оборачивались мне вслед. Мне кажется, они ждали чуда или знамения, но ничего так и не произошло. Мы с Тикой ехали во втором паланкине с задернутыми занавесками. Множество священников в бело-красных одеяниях шли у нас по бокам, сдерживая толпу.
Хорошенько рассмотрев все это, я шепнул Тике:
— Мы бы не смогли принять столько людей прошлой ночью.
Она сидела глубоко в тени, одетая в старое платье.
— Мама прекрасно умеет все организовывать.
Неожиданно в наш паланкин просунулась рука. Занавески раздвинулись — там оказалась старуха, еле поспевавшая за нами. Я пожал ей руку. Наши взгляды встретились. Вначале она казалась испуганной, но затем в ее глазах засветилась безграничная благодарность. Под крики толпы священники оттащили ее прочь.
Я плотно задернул занавески, придержав их рукой.
— И что же сделала твоя мать?
— Она рассказала всем, что ты — пророк и целитель, что в Стране Тростников ты сотворил множество чудес и что этим утром бог призвал тебя в свой храм, потому что хотел пообщаться с тобой, как со старым другом, который в этом городе проездом. Ты же у нас на короткой ноге с богами.
— Но ведь все это ложь.
Тика фыркнула:
— Ложь, но полезная.
— Значит, люди платили ей деньги? За что?
Мне показалось, я вывел ее из себя, возможно, даже рассердил.
— Секенр, ты так наивен. О чем ты думаешь? Это же прекрасно, когда тебя считают одним из первых сподвижников нового святого, в особенности, если он друг благородной госпожи, которая когда-то была столь могущественна, да и скоро вновь станет таковой.
Да, Тика многое переняла от своей матери, госпожи Неку. Тогда мне стало это очевидно. Даже наивный Секенр смог разглядеть ту же твердость, ту же отреченность под маской роли, которую она играла. Этот человек не только способен солгать, но может и претворять свою ложь в жизнь, если сочтет это необходимым. Такой она мне не слишком нравилась, и я поспешил отодвинуться от нее в противоположный конец паланкина.
Но потом, на реке, она сама подошла ко мне. Мы плыли на большой барке по течению. Паруса на напоминавших пальмовые стволы мачтах вяло хлопали в почти неподвижном воздухе. Спустились сумерки. Здесь Великая Река сильно виляла из стороны в сторону, как часто бывает сразу перед дельтой, и расширялась настолько, что, казалось, солнце садится прямо в воду, а с севера на юг, до самого горизонта, простирается одна лишь река.
Я сидел лицом к поручню, свесив ноги над водой. Хотя на судне было больше сотни других пассажиров: знать, возвращавшаяся в столицу, богатые купцы, знаменитости из многих прибрежных городов, я чувствовал себя страшно одиноким. Эта часть кормы была огорожена деревянными ширмами, что вполне соответствовало целям госпожи Хапсенекьют, пожелавшей на какое-то время сохранить мое присутствие в тайне.
Тика присела сзади и тронула меня за плечо. Я не стал оборачиваться. В течение нескольких минут никто из нас не произнес ни слова. С палубы доносились музыка и смех. Я смотрел на заходящее солнце и на бесконечную водную гладь.
— Все чародеи предпочитают одиночество, Секенр?
Я наклонился вперед, положив подбородок на гладко отполированные перила.
— Не знаю.
Она плавно проскользнула у меня за спиной и тоже уставилась на воду. Мы были совершенно одни. Я представил, что мы очутились в самом вначале времен и извергаемся из пасти Сюрат-Кемада: лишь Тика, я сам и бесконечное множество темной воды.
— Мама не может понять тебя, Секенр.
— Да? А разве по замыслу я не должен быть таинственным? Разве не в этом состоит вся идея?
Она взяла мою руку в свои ладони.
— Пожалуйста, не сердись на нас.
— Я не сержусь.
Она улыбнулась.
— Но это так.
Я повернулся к ней, не поднимая головы с поручня.
— Я совсем не такой, каким вы представляли чародея, ведь так?
— Иногда ты именно такой. Прошлой ночью ты говорил другим голосом, полностью утратив свой акцент. Ты сам-то понял это, Секенр? Я постоянно слышу говор Страны Тростников в каждом твоем слове. Ты называешь богов Кемад. Мы же в Дельте произносим это имя как Хемад. Но прошлой ночью ты говорил, как один из нас. А еще был случай на реке, когда мы впервые встретились с тобой, и ты совсем не мог говорить на нашем языке, пока не поспал — ведь ты ушел спать? — и не проснулся. Ты выучил все слова, но Секенр произносил их, как житель Страны Тростников. Прошлой ночью ты не был Секенром.
— Значит, иногда я бываю настоящим чародеем. Я могу показывать разные фокусы. Ведь именно этого вы от меня ожидаете?
Она обняла меня.
— Этого хочет мама. Да. Ей нужен такой чародей. Но я вижу еще и маленького мальчика, одинокого и испуганного.
Я вырвался из ее рук. Она либо была неискренней, либо решила опекать меня. Мне не хотелось ни того, ни другого.
Так что мы снова сидели в тишине. Но теперь стало совсем темно, и отражения звезд рябили в черной, как тушь, воде. Один раз громадная сова спикировала прямо на нас, словно хотела поймать барку, и ее круглая голова напоминала крошечную луну. Но в последний момент она круто свернула в сторону.
За нами снова раздались музыка и смех. Один раз я оглянулся и заметил гирлянду бумажных фонариков, протянутую между мачтами. Должно быть, один из богачей веселился. В такт музыке хлопали.