Вдохновляющая идея, если бы внутренность дымохода не состояла целиком из неровностей. Покрытые сажей кирпичи торчали под всевозможными углами, и любой из них мог оказаться как рычагом, приводящим в движение скрытую дверь, так и… или просто испачканным сажей кирпичом. Взгляд под ковер под предлогом подметания также ничего не дал. Доски пола, настланные в безупречном порядке, исключали наличие в них люка. Стены выглядели до обидного голыми — ни тебе панелей, покрытых искусной резьбой, ни позолоченной лепнины, способной послужить секретным механизмом. Короче говоря, Генриетту обуревали весьма и весьма противоречивые чувства.
В Лоринг-Хаусе Генриетта наконец-то поймала ускользавшее воспоминание, терзавшее ее, спрятавшись в своем убежище, в глубинах мозга. Генриетте хотелось бы утверждать, будто подозрения в ней возбудило невнятное «прошу меня простить, мадам», что ее тренированное ухо уловило знакомую певучесть в негромком высоком голосе, хотя и заглушаемом складками галстука. Ничего подобного. С голосом все было в порядке, никакой хрипотцы, способной возбудить подозрения, и тембр обычный, не наводящий на мысль о кастратах и женщинах, переодетых мужчинами, как в комедиях Шекспира. И с брюками ничего необычного: они были изобретательно посажены на подкладку из жесткой ткани. А сколько молодых щеголей исправляют небольшие недостатки фигуры с помощью портновских ухищрений. Впрочем, если даже подкладка выполнена плохо, никто не обратит внимания. Модная одежда послужила великолепной ширмой. Длинные углы воротника заслоняли щеки, чересчур гладкие для мужских, а тень от уголков воротника придавала правдоподобие фальшивым усикам. Чудовищный галстук укрывал шею, слишком нежную, шею скорее Евы, нежели Адама. Замысловатый жилет и жесткие фалды фрака лучше скрывали женские формы, чем бинтование груди.
В итоге именно одежда и насторожила Генриетту.
Зачем такому щеголю старомодная косичка? Молодой фат вроде Болвана сделал бы короткую стрижку и по-модному растрепал волосы — как у Брута или любого другого персонажа классической истории, кому он в данный момент подражает. Косички оставались уделом стариков, людей несведущих или стойких ее приверженцев, она откровенно диссонировала с сапогами от Хоуби и галстуком, завязанным сложным узлом «водопад». Отличная деталь, подумала Генриетта, ссыпая золу в ведро и наблюдая за вспышками не до конца погасших углей.
Как только Генриетта осознала неуместность косички, остальное не заставило себя ждать. Черные волосы такого оттенка она видела всего дважды. Это был не редко встречающийся иссиня-черный цвет, как у испанцев, или грубый буровато-черный оттенок, часто сходивший за настоящий цвет среди сероватых блондинов и грязноватых брюнетов, населяющих Британские острова, но подлинный, глубокий черный, отливающий на свету серебром.
Одной из обладательниц таких волос являлась Мэри Олсуорси. Они казались у нее блестящим черным занавесом, ради которого тупили свои перья поэты, но Генриетта не представляла, чтобы эта девушка таскалась но дешевым постоялым дворам в брюках, хотя бы и в модных. Мэри Олсуорси могла бы сбежать глубокой ночью, но сделала бы это в карете с полной упряжкой, в бархатном плаще и с визгливой собачонкой на коленях, дабы облегчить задачу преследователям и устроить грандиозную сцену.
Другой обладательницей подобных волос была маркиза.
Неужели из-за тщеславия, недоумевала Генриетта, она оставила волосы на виду? Возможно, виной тому практичность, великодушно решила Генриетта, орудуя совком. На обрезанные волосы все, без сомнения, обратят внимание — хотя многие стриглись в память о потерявших свои головы в годы террора, — да и под шляпу спрятать такую пышную гриву трудно: слишком заметно.
Голос, волосы, рост, телосложение — все подходило, но кроме этого, ничего. Генриетта готова была прозакладывать свои лучшие жемчуга, что мужчина в гостинице — переодетая маркиза, но какой мотив? Все мотивы маркизы умчались в противоположном направлении. Поместья, титул, богатство, влиятельное положение, муж — революция лишила ее всего. Генриетта сильно сомневалась, что маркиза, несмотря на свои благочестивые речи, сожалеет о потере последнего, но положение и богатство — совсем иное дело. Разве не сказала вдовствующая герцогиня, будто малышка Тереза Боллинджер очень хорошо знает, что такое главный шанс?
Главный шанс мог заставить ее поставить на новую власть в Париже, но если так, не много она за это получила. Ее дом находился в районе хотя и респектабельном, но не шикарном и был скудно меблирован в противовес пышной роскоши, которой можно было ожидать от маркизы. Ковры потертые, стены голые, а мебель нуждается в ремонте.
Одно с другим совершенно не вязалось.
И Генриетта пребывала в мрачной уверенности — если она изложит свою версию Майлзу, он обязательно ткнет пальцем во все логические дыры, во все по очереди. А затем — Генриетта сморщилась, и это не относилось к угольку, который прожег дырку в грубой ткани юбки и с трудом ее расширял, — затем Майлз расплывется в широкой самодовольной улыбке и воскликнет: «Ты ревнуешь!» Ну, может, он и воздержится от восклицаний, даже найдет благоразумно спокойный тон, но все равно восклицание будет присутствовать, терзая ее. От одной этой мысли щеки Генриетты вспыхнули. А какие у нее доказательства, кроме черной косички, которую она заметила, входя в переполненное кафе? Совершенно очевидно, никаких, убедительных для суда. Милорд, эта девушка явно влюблена. А от девушек в гаком состоянии трудно, знаете ли, ожидать здравомыслия.
Генриетта не поняла, почему возражающий ей воображаемый адвокат так походил на Болвана Фитцхью, но, с другой стороны, Болван всегда вылезает там, где его не ждешь.
Отогнав Болвана, Генриетта прислонила совок к решетке и размяла уставшие руки. Мышцы, о существовании которых она и не подозревала, выражали громкий протест. Горячая ванна — вот чего ей хотелось, с огромным количеством лавандовой соли и чтобы паром заволокло всю ванную.
Подбоченившись, Генриетта в последний раз обвела взглядом скудно обставленную комнату. Рано или поздно она доберется до ванны, а пока что ее миссия не принесла абсолютно никаких результатов, если не считать половинки высохшего яблока, найденного под диваном. На вид ничем не примечательная, старая, сморщенная и до крайности противная.
Воспользовавшись одним из предложений Амели, Генриетта оделась служанкой, позаимствовав платье из грубой коричневой шерсти у сбитой с толку младшей служанки в Лоринг-Хаусе. Генриетта тут же придумала историю про необыкновенный маскарад (служанку она, похоже, ничуть не убедила) и сконфуженно убежала наверх, собираясь тут же облачиться в свой трофей, который, несмотря на всю свою незатейливость, имел то преимущество, что был куда чище вчерашней одежды Генриетты и — никаких капустных листьев. Генриетта решила существенно повысить жалованье всем слугам Лоринг-Хауса. Пусть они сочтут ее сумасшедшей, но лучше уж — щедрой сумасшедшей.
Наряженная таким образом, Генриетта выскользнула из дома. Амели была совершенно права: в невзрачном платье и простом белом чепце поверх аккуратно причесанных волос она не привлекала ничьего внимания. Ее появление в кухне особняка маркизы не вызвало никаких вопросов; кухарка хлопотала у очага, а кухонная служанка, слишком поглощенная едой и рассказом о девушке, пострадавшей из-за грума троюродного брата, ничего заметить не могла.
Оказавшись внутри, Генриетта поднялась наверх и нашла будуар маркизы. Она толком не знала, что ищет — подписанные инструкции из Парижа вполне ее устроили бы, — но сошли бы любые подозрительные вещи, лишь бы заинтересовать военное министерство и лишить Майлза возможности повосклицать. Одежда таинственного господина из гостиницы, парики, фальшивые усы, тайник с зашифрованными бумагами — любой из этих предметов доказал бы, что она действует не из обычной, чистейшей, необоснованной ревности. Генриетта поморщилась при мысли о такой возможности.
К сожалению — Генриетта зачерпнула новый совок золы, — пока что единственным объяснением все больше и больше представлялась ревность. У Генриетты осталось всего несколько минут на осмотр будуара, прежде чем перестук каблучков возвестил о приходе горничной маркизы, но в комнате не нашлось ничего такого, чего не имелось бы в комнате самой Генриетты. Даже баночки с косметикой были совершенно такие, какие ожидаешь увидеть на туалетном столике искушенной светской дамы. Генриетта прикинула, не прячет ли маркиза записки в пуховки из заячьих лапок, используемые для наложения пудры и румян, но идея показалась слишком дикой и неубедительной для военного министерства. Кроме того, при сжатии внутри их не зашуршало.
Якобы для чистки каминов, Генриетта зашла и в другие комнаты, но все они совершенно очевидно были нежилыми: практически голые, с толстым слоем пыли, пуховые перины уныло просели в старых деревянных каркасах. Проформы ради Генриетта заглянула в шкаф — он оказался абсолютно пустым, за исключением предприимчивого паучка, перепутавшего плечо Генриетты с холмиком. Вспомнив о своем положении эмиссара военного ведомства, Генриетта не завизжала, а просто раздавила паучка — больше из желания реабилитировать себя, чем по необходимости.
Сама эта пустота, размышляла Генриетта, казалась интереснее всего остального. Даже спальня маркизы, со шторами на окнах и одеждой в шкафу, очень напоминала временное жилище, номер в придорожной гостинице. Вещи маркизы располагались на виду — их торопливо разложили и так же легко соберут.
Конечно, напомнила себе Генриетта, это может быть связано с бедностью, а не с преступными обстоятельствами.
Гостиная, имевшая безрадостный вид наемного жилья, оставалась последней надеждой Генриетты. Как и в спальне, здесь по крайней мере кто-то бывал. В камине догорал огонь — который Генриетта живо принялась гасить, чтобы оправдать свое присутствие, — а на высоком столике с тонкими ножками лежали книги. Генриетта перебрала их, но не нашла ни тайников с пистолетами или флаконами яда, ни едва заметных пометок над буквами, указывающими на шифр, ни записок на папиросной бумаге между страницами, начинающихся со слов: «Встретимся в полночь под старым дубом на Беллистон-сквер…» Да и сами книги явно принадлежали предыдущему арендатору. Маркиза могла бы читать «Новую Элоизу» — несколько лет назад сентиментальные романы Руссо были в большой моде во Франции, — но его трактат «Об общественном договоре» никак нельзя отнести к легкому чтению, как и «Vindiciae contra tyrannos»