Генриетта снова повернулась к Вону, чувствуя себя неимоверно приободрившейся.
— По-моему, Беатриче нагнала бы на вас скуку, — твердо заявила она. — Вам нужна Боадикея.
— Я учту это, когда в следующий раз повстречаюсь с бандой мародерствующих бриттов, — сухо сказал Вон. — Мне всегда нравились женщины в синем.
Сердитый взгляд Майлза перерос в громкое ворчание.
— Вы позволите вас прервать?
Генриетта подбежала к нему и заглянула через плечо.
— Что ты нашел?
Из вертикальной части большого, усыпанного бриллиантами креста, висевшего на шее маркизы, Майлз извлек тоненький рулон бумаги. Записки были маленькими и на французском, часть их вообще пестрела цифрами, но суть была ясна.
— Боже мой, — изумилась Генриетта.
— Обычно она держала там любовные письма, — сказал, подходя к ним, Вон.
— Ваши? — спросил Майлз.
— Среди прочих, — ответил Вон и пожал плечами. — Я считаю ее детской болезнью, как корь… только быстрее излечивающейся и с меньшими осложнениями.
— Поперечина по бокам тоже открывается, — сказал Генриетте Майлз, не обращая внимания на Вона.
Он разжал кулак — на ладони лежала маленькая серебряная печать. Генриетта взяла ее, перевернула. На обратной стороне видны были потускневшие от многолетнего соприкосновения с воском, но все еще различимые округлые очертания маленького, но узнаваемого цветка. Тюльпана.
— И это, — мрачно произнес Майлз, разжимая другой кулак и предъявляя маленький стеклянный флакончик, заполненный зернистым порошком.
— Что это? — спросила Генриетта.
— Яд. Его достаточно, чтобы испортить аппетит половине Лондона… навсегда, — подсказал Вон, опытным взглядом оценив порошок.
— Достаточно, чтобы отправить ее на виселицу, это уж точно, — сказал Майлз и скривил губы, показывая, кого из лондонцев он желал бы видеть с навсегда испорченным аппетитом.
Вон повернулся к Генриетте и с ловкостью, выработанной привычкой, почтительно ей поклонился.
— Оставляю Лондон, — вкрадчиво и с таким же выражением лица проговорил он, — в руках беспрепятственно правящей справедливости.
Измазанная сажей и всклокоченная, Генриетта закатила глаза.
Майлз отреагировал несколько серьезнее. Он уронил крест маркизы и повернулся к Вону.
— Она занята, — проскрежетал Майлз. — Поэтому прекратите так на нее смотреть.
— Как — так? — спросил Вон, от души наслаждаясь происходящим.
— Как будто хотите забрать и поместить в своей гарем!
Вон задумался.
— Вообще-то гарема у меня нет, но знаете, Доррингтон, это великолепная мысль. Нужно немедленно ее обдумать.
Генриетта, наблюдавшая за их перепалкой подбоченясь и со все возрастающим изумлением, встала между мужчинами.
— Если вы забыли, я стою рядом. Здравствуйте! — Она с сарказмом помахала рукой. — И я не позволю, — уничтожающе глянула она на Вона, — забрать себя в чей бы то ни было гарем.
— Я это вижу, — ответил Вон, пряча улыбку. — Вы были бы постоянным укором совести. Даже если и приятным глазу. Нет, — покачал он головой, — главный евнух никогда не согласится.
— Я не о евнухе волнуюсь. Он, — Майлз ткнул пальцем в Вона, гневно глядя на Генриетту, — всего лишь повеса.
— Всего лишь? — пробормотал Вон. — Я предпочитаю считать это своим образом жизни.
Майлз проигнорировал его слова.
— Он, может, и умеет ввернуть умную фразу и завязать галстук таким… таким образом…
— Это узел моего изобретения, — вкрадчиво вставил Вон, но тут же умолк с булькающим звуком, когда Генриетта сильно наступила ему на ногу.
Майлз это заметил, но совершенно неправильно истолковал.
— Это несносно, Генриетта, как ты можешь им увлекаться? Все эти цветистые комплименты… этим повесы и занимаются. Чистой воды пустые комплименты. Они не настоящие. Что бы он ни говорил, он не любит тебя, как… э…
Майлз осекся, на лице его застыло выражение безнадежного ужаса.
В комнате воцарилась тишина. Болван с любопытством высунулся из-под дивана.
— Как? — не своим голосом подбодрила его Генриетта.
Майлз захлопал глазами, в безмолвной тревоге открывая и закрывая рот и смахивая на обреченного, впервые увидевшего топор палача. Придя к выводу, что выхода нет, Майлз с достоинством взошел на эшафот.
— Как я, — горестно проговорил он.
— Любишь? Меня? Ты? — пискнула Генриетта, разом потеряв и словарный запас, и голос. Мгновение подумала и добавила: — Правда?
— Я не так собирался это сказать, — с мольбой воззвал к ней Майлз. — Я все запланировал.
Генриетта ослепительно улыбнулась. Откинув назад волосы, она легкомысленно объявила:
— Мне все равно, как ты это сказал, до тех нор пока не откажешься от своих слов.
Майлз все еще оплакивал утрату Романтического Плана.
— Должно было быть шампанское, устрицы, а ты, — он передвинул воображаемую мебель, — сидела бы там, и я встал бы на одно колено и… и…
Майлз не находил слов. В немом отчаянии он взмахнул руками.
Генриетту слова оставляли редко.
— Ты круглый идиот, — сказала она таким любящим тоном, что Вон деликатно отошел на несколько шагов, а Болван совсем выбрался из-под дивана, собираясь получше все рассмотреть.
Протянув руки к Майлзу, Генриетта подняла сияющие глаза к его разбитому лицу.
— Я никогда не ожидала грандиозных признаний в любви или романтических жестов.
— Но ты их заслужила, — упрямо сказал Майлз. — Ты заслужила цветы, и шоколад, и… — Он помолчал, роясь в памяти. Прикинул, что сейчас не совсем подходящий момент для упоминания о чищеных виноградинах. — Стихи, — с торжеством закончил он.
— Думаю, мы спокойно без них обойдемся, — с шутливой мрачностью сказала Генриетта. — Разумеется, если время от времени тебе удастся сочинить оду-другую…
— Ты заслужила лучшего, — настаивал Майлз. — Не поспешной свадьбы и брачной ночи второпях…
На щеках Генриетты заиграли ямочки.
— У меня на этот счет жалоб нет. А у тебя?
— Не глупи, — проворчал он.
— Тогда все в порядке, — твердо заявила Генриетта.
Майлз открыл рот, собираясь возразить, но Генриетта остановила мужа, просто приложив палец к его губам. Мягкое прикосновение заставило Майлза замолчать вернее орды неистовых французов. Генриетта решила запомнить это на будущее, надеясь, что французы никогда об этом не узнают.
— Я не хочу лучшего, — просто сказала она, подтверждая свои слова красноречивым взглядом. — Я хочу тебя.
Майлз издал странный сдавленный звук, который в иных обстоятельствах превратился бы в смех.
— Спасибо, Генриетта, — с нежностью произнес он.
— Ты знаешь, что я имею в виду.
— Да. — Майлз взял ее руку и поцеловал в ладонь с таким благоговением, что у Генриетты пересохло в горле. — Знаю.
— Я люблю тебя, ты знаешь, — проговорила Генриетта, преодолевая непонятное стеснение в горле.
— На самом деле я не знал, — заметил Майлз, глядя на нее с изумлением, как взирает на свой дом вернувшийся из далекого путешествия странник, когда все старые знакомые места соединяются для него в новую и согревающую сердце картину.
— Как ты мог не знать, — возмутилась Генриетта, — когда я ходила за тобой по пятам, как влюбленная утка?
— Утка? — отозвался Майлз и недоверчиво улыбнулся; плечи его затряслись от сдерживаемого смеха. — Поверь мне, Генриетта, ты никогда не походила утку. На курицу[76] — может быть. — Он повел бровями, Генриетта застонала. — Но никогда на утку.
Генриетта стукнула его в грудь.
— И нисколько не смешно! Это было ужасно. А затем, когда обстоятельства вынудили тебя жениться на мне…
Майлз кашлянул, уже без особого веселья.
— Не уверен в уместности слова «вынудили».
— А как еще это можно назвать, когда тебе угрожают вызовом?
— Тут есть некая логическая неувязочка. — Майлз смущенно помолчал. — Если ты обратила внимание, Ричард вообще-то не хотел, чтобы мы поженились.
Генриетта переваривала услышанное, затем пристально посмотрела на Майлза.
— Ты хочешь сказать…
— Ну да. — Майлз запустил в волосы пятерню. — Я боялся, что, если дам тебе время на раздумье, ты придешь в себя и согласишься с ним. Можно ведь было замять это дело, ты же знаешь. Прислуга у Ричарда нечеловечески деликатная, а что до братьев Толмондели… — Майлз пожал плечами.
— Такое признание, — проговорила Генриетта с растроганным видом, будто ей только что вручили рождественские подарки за десять лет вперед, — лучше любых стихов.
— Хорошо, — сказал Майлз, обнимая ее. — Потому что, — добавил он у самых ее губ, — я ничего тебе не напишу.
Их губы слились в чистом поцелуе, который одновременно был одой, сонетом и сестиной[77].
Никогда не встречалось более гладких рифм, более идеального размера, более гармоничных метафор, чем соединение губ и рук, соприкосновение тел, когда Майлз и Генриетта прижались друг к другу в зачарованном золотом круге, где не было ни французских шпионов, ни бывших поклонников с сардоническими улыбками, ни докучливых школьных товарищей, — ничего, только они двое, в полной истоме наслаждающиеся своей личной пасторальной идиллией.
— Разрази меня гром, я так и знал — здесь что-то сомнительное, — сказал Болван, окончательно выбравшийся из-под дивана и смотревший настолько строго, насколько это возможно для человека в сюртуке розового цвета.
— Ничего сомнительного, — отрезал Майлз, не сводя глаз с Генриетты, очаровательно разрумянившейся и еще более очаровательно смутившейся. — Мы женаты.
Болван задумался.
— Не знаю, хуже это или лучше. Тайные браки вещь неподобающая, ты же знаешь.
— А теперь будет наоборот, — предрек Майлз. — Поэтому не лучше ли тебе побыстрее найти себе невесту, прежде чем их расхватают другие.
Вон деликатно кашлянул. Не вызвав никакой реакции, он кашлянул еще раз — уже менее деликатно.
— Все это прекрасно, — сказал он таким тоном, что Майлз покраснел, — но я бы предложил отложить ваши восторги, пока Черный Тюльпан не окажется в распоряжении настоящих властей. Полагаю, вам известно, о ком идет речь, Доррингтон?