– Вполне. Видимо, ему скучно.
Хозяин не удосужился подняться гостям навстречу. Он возлежал за застланном тигриными шкурами ложе, подперев тонким запястьем голову. На одноногом столике в вазе пестрели грозди винограда: одни – почти черные, тронутые седым налетом, другие – янтарно-прозрачные, просвечивающие насквозь, готовые брызнуть липким соком, третьи – едко-зеленые, бусинно-мелкие, тесно лепящиеся друг к другу.
– Корвин… Почему-то я смертельно не хочу тебя видеть. С чего бы это? – проговорил хозяин, протягивая руку к вазе и перебирая ягоды, однако так ни одной и не отщипнув.
Его узкое, скуластое лицо с тонким носом не имело возраста. Гладкая кожа двадцатилетнего юноши, по-стариковски презрительно сложенные губы, упрямый подбородок сорокалетнего мужчины. Высокий лоб мыслителя и зеленые кошачьи глаза. Даже зрачки у него были вертикальными – такую операцию мог сделать себе любой оригинал за пару кредитов, но подобным занимались в основном подростки-плебеи. Волосы, темные и слегка вьющиеся, Сулла носил куда длиннее, чем положено римлянину.
– Так с чем ты пожаловал, Корвин? – Он все же оторвал одну янтарную ягоду и положил в рот. Но жевать не спешил, катал, будто камешек, по губам, испытывая: лопнет? Нет?
– Допросить тебя. – Марк, не дождавшись приглашения, сам пододвинул стул и сел. Флакк остался стоять у стены, памятуя о том, что должен охранять префекта.
– Разве я что-то совершал недозволенное? – пожал плечами хозяин. – Сколько себя помню, лежу здесь… бездельничаю. Старательно совершаю “ничто”. Созерцаю. Вспоминаю. Мне есть, что вспомнить.
– О воспоминаниях и речь.
– А… – понимающе кивнул хозяин и едва не выронил ягоду изо рта. Слюна потекла на тончайшую ткань туники. Сулла рассмеялся. – Все понял. Ты хочешь допросить мертвеца. Кого? Папашу? Деда? Прадеда? Дед был педофилом. Прадед – насильником. Видишь, какой большой выбор. Так о чем пойдет речь? О дедушке или о более дальнем родственнике? Они много чего натворили в своей жизни, мои родственнички. Так много, что меня тошнит, когда я вспоминаю их проделки. Их мерзкие уловки, их похоть и подлость… Я все это испытал, лежа в своем таблине, ничего не совершая, натворил такого, что решил для себя: хватит! Никто больше не будет помнить то, что помню я. Мой род умрет вместе со мной. Ах да, еще я забыл пра-пра-прадедушку. Военный преступник. Убивал все, что шевелится, а потом насиловал мертвых. Но его сенат помиловал. Или это дело вновь открыли?
– Речь идет о твоем отце.
– Отец? Он был почти праведник по сравнению с прочими. Он хотел исправиться и исправить дела отцов. Исправить прошлое. Нам всем постоянно этого хочется. Но память ему мешала.
– Не будем терять времени на пустые разговоры, – оборвал хозяина Корвин.
– Не будем, – согласился хозяин. – Впрочем, я его теряю с утра до вечера. Трачу и трачу… а оно, время, не кончается.
– Твой отец! – вновь перебил Корвин. – Изобретал “эликсир забвения”. Хотел придать генетической памяти патриция избирательность, надеясь с помощью капель вытравить ненужные воспоминания… Так?
– Ну да… твой отец допрашивал моего. И я, и ты это помним, зачем же переживать неприятные минуты заново, уже в реальности?
– Препарат был создан, – продолжал Корвин. – Но избирательности в нем не было никакой. Он уничтожал память полностью. И генетическую, и самую обычную. Полная необратимая амнезия. Твой отец не рискнул испытать отраву на себе, “эликсир” выпил его старший сын… твой брат. Фавст.
– Что значит счастливец. Это имя придумал диктатор Сулла для своего сынишки. Тот Фавст был не большим удачником, как и мой несчастный братишка. Папаша угостил нового Фавста своим пойлом. Парень трое суток пролежал в бреду и очнулся плебеем. Именно поэтому я появился на свет. Но хочу напомнить, что это исключительная прерогатива главы семейства – наделить своего ребенка генетической памятью или лишить оной. Так что формально отец не совершал преступления.
– Лишить памяти можно только до рождения… – напомнил Корвин. – По закону – патриций должен принять решение до появления ребенка. После того, как наследник получил генетическую память, ее уничтожение – преступление.
– Ах да, я и забыл… Корвины прекрасно знают законы! Зато каждый Корнелий Сулла их нарушает!
Марк сделал вид, что не заметил издевки в интонациях собеседника.
– Кто, кроме тебя, мог знать формулу “эликсира”?
– Так все-таки допрос?
– Именно.
– Почему бы тебе не предположить, что формулу изобрели заново? Или ты отказываешь плебеям в сообразительности? – похоже, Сулле доставляло особое удовольствие постоянно язвить.
– Я ни в чем никому не отказываю. Просто считаю, что куда проще украсть изобретение, нежели корпеть над ним полжизни.
– Фи, сколько пренебрежения к человеческой натуре! Ты тоже относишься к плебеям с презрением. И с пренебрежением. Признайся, Корвин, приятно смотреть на других свысока лишь потому, что ты родился аристократом.
– Нет.
– Что – нет? – Сулла склонил голову набок. – Нет пренебрежения или презрения? Чего нет?
– Нет предубеждения. Плебеи могут быть сообразительны, умны и смелы. Точно так же, как могут быть подлы и трусливы. Как и патриции.
– А может быть, они лучше нас? Они свободны в своем выборе. Прошлое не отягчает их ум, любой жизненный путь для них открыт. Вот я, к примеру, мог бы стать лишь…
– Физиком или химиком, – подсказал Корвин. – Твои предки одинаково прославились на этом поприще.
– Но и то, и другое занятие мне кажется одинаково скучным. Я был лишен удовольствия постигать и открывать. Стоило мне начать вникать в какой-то вопрос, как тут же следовала подсказка. Наука опротивела мне прежде, чем я добрался до неисследованной области.
– Тогда стань тем, кем хочешь стать. Тебе никто не запрещает начать с нуля. Или мешает честолюбие?
– О нет, ничуть… – покачал головой Сулла. – Я уже сделал выбор. Я решил быть ничем. По-моему, это оригинальное решение.
– О нет! Ничуть! – в свою очередь передразнил Корвин. – Бездельников в избытке я видел на Колеснице.
– Узнаю Корвина! – засмеялся Сулла, кажется, нисколько не обидевшись. – На любой вопрос у него найдется ответ. Но на его вопросы не может ответить никто, кроме него самого. – Сулла вздохнул. – Так говорил мой отец. А я лишь за ним повторяю. Тебе это нравится? Нравится повторять? Слышать вечные подсказки?
– Пока не надоело. Итак, вернемся к “эликсиру забвения”. Ты даешь слово, что никому не передавал формулу состава?
– Клянусь. Чем поклясться? Памятью я не дорожу. Ну что ж, клянусь своей шкурой, душой и звездой Фидес… Впрочем, зачем клятвы? Я видел глазами отца, что происходило с моим братишкой, после того, как он проглотил эликсир. Клянусь, я не отличаюсь сентиментальностью, ребятня меня раздражает капризами, писком и визгом… но я никогда бы не дал эликсир ребенку.
“Он не лжет”, – шепнул голос предков.
“Или лжет очень хорошо”, – мысленно огрызнулся Марк.
Сулла при этом смотрел на него очень внимательно, по своему обыкновению склонив голову набок, и печально улыбался.
– Сейчас ты разговариваешь с ними… Я угадал? Это сводит с ума…
– Ничуть! – с вызовом отвечал Марк. – Но если ты не открывал никому тайну эликсиру, кто-то другой… Возможно, кто-то из помощников твоего отца.
– Мой отец вел работу в одиночку, и все записи были уничтожены по решению сенатской комиссии.
– В одиночку – в том смысле, что никто из патрициев не участвовал в его разработках. Никто кроме тебя, не получил в наследство его формулу. Но у него были ассистенты. Из плебеев. Мне нужны их имена.
– Почему ты уцепился именно за эту версию? У тебя есть доказательства, что у сектантов оказался препарат моего отца?
– Похитители назвали эликсир “Сулла”.
– Да любой бы назвал так отраву. Независимо от того, кто ее изобрел, – усмехнулся хозяин. – Правда, “Нерон” подходит куда больше…
– И все же. Мне необходимо знать, кто помогал твоему отцу. Я никого ни в чем не хочу обвинять. Не требую возмездия. Я хочу спасти жизни похищенных мальчишек. И только.
Кажется, впервые с начала их разговора Сулла отнесся к словам Корвина всерьез. Во всяком случае, улыбка перестала морщить губы, а вертикальные зрачки сделались вполне нормальными.
– Вот еще одна унизительная особенность патриция – даже смерть не может спасти их от следователей. Ты будешь допрашивать моего отца снова. А я держать за него ответ. – В интонациях Суллы не было раздражения или гнева – только горечь.
Корвин не стал отвечать на эту реплику.
– Итак… – сказал требовательно. – Я слушаю.
– Речь идет о жизни детей, – сказал молчавший до этого Флакк.
– Не надо! Не произноси только здесь слово “должен”! Или я выставлю вас за дверь! – взъярился Сулла. Глаза его сделались красными. Причем радужка тоже поменяла свой цвет.
“Совсем не два кредита, а двести тысяч, – уточнил про себя Корвин. – Но все равно в этом есть что-то вульгарное…”
Марк молчал. Флакк тоже.
Но это, кажется, еще больше взбесило Суллу:
– Не говорите мне про детей! – проговорил он свистящим шепотом, подаваясь к Марку. От прежней маски изнеженного сибарита не осталось и следа. – Потому что я тут же вспоминаю, как мой дед изнасиловал десятилетнюю девочку. Почему ты не нашел тогда преступника, Корвин?
– Мой дед, – уточнил Марк. – Тогда префектом по особым делам был мой дед. Но он не занимался такими делами. Только убийствами. Преимущественно теми, что могли иметь общественный резонанс. Но если ты хочешь, чтобы справедливость восторжествовала, я займусь этим делом. Теперь.
– Нет. Не надо. И преступник, и жертва давно умерли. Ненавижу… – процедил Сулла сквозь зубы.
– Мы сейчас говорим не о детях. Всего лишь об эликсире, который создал твой отец. Об этом и вспоминай. Чем скорее мы закончим разговор, тем лучше.
Сулла усмехнулся:
– Неужели вас не мучают пороки предков? Тебя, Корвин. И тебя, Флакк. Нет? Никто из дедушек и бабушек не совершал ничего предосудительного? Завидую… Завидую и вспоминаю. – Сулла закрыл глаза, сосредотачиваясь.