Маска и душа — страница 26 из 54

ѣйшiй лирикъ, онъ благородно сдержанъ въ выраженiи чувства, и это качество придаетъ такую тонкую прелесть его творенiямъ. Мою мысль я лучше всего смогу выразить примѣромъ. Замѣчательный русскiй композиторъ, всѣмъ намъ дорогой П.И.Чайковскiй, когда говорилъ въ музыке грустно, всегда высказывалъ какую то персональную жалобу, будетъ ли это въ романсѣ или въ симфонической поэмѣ. (Оставляю въ стороне нейтральныя произведенiя — «Евгенiй Онѣгинъ», балеты). Вотъ, друзья мои, жизнь тяжела, любовь умерла, листья поблекли, болезни, старость пришла. Конечно, печаль законная, человѣчная. Но все же музыку это мельчитъ. Ведь, и у Бетховена бываетъ грустно, но грусть его въ такихъ пространствахъ, гдѣ все какъ будто есть, но ничего предметнаго не видно; уцѣпиться не за что, а всетаки есть. Вѣдь, падая, за звѣзду не ухватишься, но она есть. Взять у Чайковскаго хотя бы шестую симфонiю — прекрасная, но въ ней чувствуется личная слеза композитора… Тяжело ложится эта искренняя, соленая слеза на душу слушателя…

Иная грусть у Римскаго-Корсакова, — она ложится на душу радостнымъ чувствомъ. Въ этой печали не чувствуется ничего личнаго — высоко, въ лазурныхъ высотахъ грустить Римскiй-Корсаковъ. Его знаменитый романсъ на слова Пушкина «На холмахъ Грузiи» имѣетъ для композитора смыслъ почти эпиграфа ко всѣмъ его творенiямъ.

«Мнѣ грустно и легко: печаль моя свѣтла…

…Унынья моего

Ничто не мучитъ, не тревожитъ».

Дѣйствительно, это «унынье» въ тѣхъ самыхъ пространствахъ, о которыхъ я упоминалъ въ связи съ Бетховеномъ.

Большой русскiй драматургъ А.Островскiй, отрѣшившись отъ своихъ бытовыхъ тяготенiй, вышелъ на опушку леса сыграть на самодельной свирели человѣческiй приветъ заходящему солнцу: написалъ «Снегурочку». Съ какой свѣтлой, дѣйствительно, прозрачной наивностью звучитъ эта свирѣль у Римскаго-Корсакова! А въ симфонiяхъ?! Раздаются аккорды пасхальной увертюры, оркестръ играетъ «да воскреснетъ Богъ», и благовѣстно, какъ въ пасхальную заутреню, радостнымъ умиленiемъ наполняетъ вамъ душу этотъ въ жизни странно-сумрачный, рѣдко смѣющiйся, мало разговорчивый и застенчивый Римскiй-Корсаковъ…

Кто слышалъ «Градъ Китежъ», не могъ не почувствовать изумительную поэтическую силу и прозрачность композитора. Когда я слушалъ Китежъ въ первый разъ, представилась картина, наполнившая радостью мое сердце. Мнѣ представилось человѣчество, все человѣчество, мертвое и живое, стоящее на какой то таинственной планетѣ. Въ темнотѣ — съ богатырями, съ рыцарями, съ королями, съ царями, съ первосвященниками и съ несмѣтной своей людской громадой… И изъ этой тьмы взоры ихъ устремлены на линiю горизонта, — торжественные, спокойные, увѣренные, они ждутъ восхода свѣтила. И вь стройной гармонiи мертвые и живые поютъ еще до сихъ поръ никому неведомую, но нужную молитву… Эта молитва въ душѣ Римскаго-Корсакова.

43

Въ отличiе отъ Москвы, гдѣ жизни давали тонъ культурное купечество и интеллигенцiя, тонъ Петербургу давалъ, конечно, дворъ, а затѣмъ аристократiя и крупная бюрократiя. Какъ и въ Москвѣ, я съ «обществомъ» сталкивался мало, но положенiе виднаго пѣвца Императорской сцены время отъ времени ставило меня въ необходимость принимать приглашенiя на вечера и рауты большого свѣта.

Высокiе «антрепренеры» Императорскихъ театровъ, въ общемъ, очень мало удѣляли имъ личнаго внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ея отношенiе къ столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вѣроятно, у помѣщика къ своему деревенскому театру, построенному для забавы съ участiемъ въ немъ крѣпостныхъ людей. Едва ли интересовался театромъ Императоръ Александръ I. Его вниманiе было слишкомъ поглощено театромъ военныхъ дѣйствiй, на которомъ выступалъ величайшiй изъ актеровъ своего времени — Наполеонъ…

Изъ россiйскихъ Императоровъ ближе всѣхъ къ театру стоялъ Николай I. Онъ относился къ нему уже не какъ помѣщикъ-крѣпостникъ, а какъ магнатъ и владыка, при чѣмъ снисходилъ къ актеру величественно и въ то же время фамильярно. Онъ часто проникалъ черезъ маленькую дверцу на сцену и любилъ болтать съ актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своихъ талантливѣйшихъ вѣрноподданныхъ. Отъ этихъ государевыхъ посѣщенiй кулисъ остался очень курьезный анекдотъ.

Николай I, находясь во время антракта на сценѣ и разговаривая съ актерами, обратился въ шутку къ знаменитѣйшему изъ нихъ, Каратыгину:

— Вотъ ты, Каратыгинъ, очень ловко можешь притворяться кѣмъ угодно. Это мнѣ нравится.

Каратыгинъ, поблагодаривъ Государя за комплиментъ, согласился съ нимъ и сказалъ:

— Да, Ваше Величество, могу дѣйствительно играть и нищихъ, и царей.

— А вотъ меня ты, пожалуй, и не сыгралъ бы, — шутливо замѣтилъ Николай.

— А позвольте, Ваше Величество, даже сiю минуту передъ Вами я изображу Васъ.

Добродушно въ эту минуту настроенный царь заинтересовался — какъ это такъ? Пристально посмотрит на Каратыгина и сказалъ уже болѣе серьезно:

— Ну, попробуй.

Каратыгинъ немедленно сталъ въ позу, наиболѣе характерную для Николая I, и, обратившись къ тутъ же находившемуся Директору Императорскихъ театровъ Гедеонову, голосомъ, похожимъ на голосъ Императора, произнесъ:

— Послушай, Гедеоновъ. Распорядись завтра въ 12 часовъ выдать Каратыгину двойной окладъ жалованья за этотъ мѣсяцъ.

Государь разсмѣялся:

— Гм… Гм… Недурно играешь.

Распрощался и ушелъ. На другой день въ 12 часовъ Каратыгинъ получилъ, конечно, двойной окладъ.

172 Александръ II посѣщалъ театры очень рѣдко, по торжественнымъ случаямъ. Былъ къ нимъ равнодушенъ. Александръ III любилъ ходить въ оперу и особенно любилъ «Мефистофеля» Бойто. Ему нравилось, какъ въ прологѣ въ небесахъ у Саваоѳа перекликаются трубы-тромбоны. Ему перекличка тромбоновъ нравилась потому, что самъ, кажется, былъ пристрастенъ къ тромбонамъ, играя на нихъ.

Послѣднiй Императоръ, Николай II, любилъ театръ преимущественно за замѣчательные балеты Чайковскаго, но ходилъ и въ оперу, и въ драму. Мнѣ случалось видѣть его въ ложе добродушно смеющимся отъ игры Варламова или Давыдова.

Николай II, разумѣется, не снисходилъ до того, чтобы придти на подмостки сцены къ актерамъ, какъ Николай I, но зато иногда въ антрактахъ приглашалъ артистовъ къ себѣ въ ложу. Приходилось и мнѣ быть званнымъ въ Императорскую ложу. Приходилъ директоръ театра и говорилъ:

— Шаляпинъ, пойдемте со мною. Васъ желаетъ видѣть Государь.

Представлялся я Государю въ гримѣ — Царя Бориса, Олоферна, Мефистофеля.

Царь говорилъ комплименты:

— Вы хорошо пѣли.

Но мнѣ всегда казалось, что я былъ приглашаемъ больше изъ любопытства посмотреть вблизи, какъ я загримированъ, какъ у меня наклеенъ носъ, какъ приклеена борода. Я это думалъ потому, что въ ложѣ всегда бывали дамы, великiя княгини и фрейлины. И когда я входилъ къ ложу, онѣ какъ то облѣпляли меня взглядами. Ихъ глаза буквально ощупывали мой носъ, бороду.

Очень мило, немного капризно, спрашивали:

— Какъ это вы устроили носъ? Пластырь?

Иногда Царь приглашалъ меня пѣть къ себѣ, вѣрнѣе, во дворецъ какого нибудь великаго князя, куда вечеромъ послѣ обѣда прѣзжалъ запросто въ тужуркѣ. Обыкновенно это происходило такъ. Прискачетъ гонецъ отъ великаго князя и скажетъ:

— Меня прислалъ къ вамъ великiй князь такой то и поручилъ сказать, что сегодняшнiй вечеръ въ его дворцѣ будеть Государь, который изъявилъ желанiе послушать ваше пѣнiе.

Одетый во фракъ, я вечеромъ ѣхалъ во дворецъ. Въ такихъ случаяхъ во дворецъ приглашались и другiе артисты. Пѣлъ иногда русскiй хоръ Т.И.Филиппова, синодальные пѣвчiе, митрополичiй хоръ.

Помню такой случай. Закончили программу. Царская семья удалилась въ другую комнату, вѣроятно, выпить шампанское. Черезъ нѣкоторое время великiй князь Сергѣй Михайловичъ на маленькомъ серебряномъ подносѣ вынесъ мнѣ шампанское въ чудесномъ стаканѣ венецiанскаго издѣлiя. Остановился передо мною во весь свой большой ростъ и сказалъ, держа въ рукахъ подносъ:

— Шаляпинъ, мнѣ Государь поручилъ предложить вамъ стаканъ шампанскаго въ благодарность за ваше пѣнiе, чтобы вы выпили за здоровье Его Величества.

Я взялъ стаканъ, молча выпилъ содержимое, и, чтобы сгладить немного показавшуюся мнѣ неловкость, посмотрѣлъ на великаго князя, посмотрѣлъ на подносъ, съ которымъ онъ стоялъ въ ожиданiи стакана, и сказалъ:

— Прошу Ваше Высочество, передайте Государю Императору, что Шаляпинъ на память объ этомъ знаменательномъ случаѣ стаканъ взялъ съ собой домой.

Конечно, князю ничего не осталось, какъ улыбнуться и отнести подносъ пустымъ.

Спустя нѣкоторое время я какъ то снова былъ позванъ въ ложу Государя. Одна изъ великихъ княгинь, находившаяся въ ложѣ, показывая мнѣ лопнувшiя отъ апплодисментовъ перчатки, промолвила:

— Видите, до чего вы меня доводите, Вообще, вы такой артистъ, который любитъ разорять. Въ прошлый разъ вы мнѣ разрознили дюжину венецiанскихъ стакановъ.

Я «оперъ на грудь» голосъ и отвѣтилъ:

— Ваше высочество, дюжина эта очень легко возстановится, если къ исчезнувшему стакану присоединятся другiе одинадцать…

Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумiя моего не оцѣнила. Стаканъ оставался у меня горевать въ одиночества. Гдѣ онъ горюетъ теперь?..

При Дворѣ не было, вѣроятно, большого размаха въ весельѣ и забавахъ. Поэтому время отъ времени придумывалось какое нибудь экстравагантное развлеченiе внѣшняго порядка — костюмированный балъ и устройство при этомъ балѣ спектакля, но не въ большихъ театрахъ, а въ придворномъ маленькомъ театрѣ «Эрмитажъ». Отсюда эти царскiе спектакли получили названiе эрмитажныхъ.

Въ приглашенiяхъ, которыя разсылались наиболѣе родовитымъ дворянамъ, указывалось, въ костюмахъ какой эпохи надлежитъ явиться приглашеннымъ. Почти всегда это были костюмы русскаго 16-го или 17-го вѣка. Забавно было видѣть русскихъ аристократовъ, разговаривавшихъ съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ, въ чрезвычайно богато, но безвкусно сд