Пришло время – как приходило оно нередко и до того, – когда я почувствовал себя возникающим из полной бессознательности к первому, слабому и неопределенному ощущению существования. Медленно – с черепашьей постепенностью – приближалась слабая серая заря духовного дня. Тупая неловкость. Апатическое ощущение глухой боли. Ни заботы, ни чаяния, ни усилия. Потом, после долгого промежутка, звон в ушах; потом, после промежутка еще более долгого, ощущение зуда или покалывания в конечностях; потом кажущаяся вечной полоса сладостного спокойствия, во время которой ощущения пробуждения борются, пытаясь принять форму мысли; потом вторичное короткое впадение в небытие; потом внезапное пробуждение; наконец, еле заметное дрожание век и немедленно за этим электрический толчок ужаса, смертельного и неопределенного, посылающего кровь потоками от висков к сердцу. И теперь первая настоящая попытка думать. И теперь первая попытка вспомнить. И теперь частичный и ускользающий успех усилия. И теперь память настолько вернула свое господство, что в некоторой мере я сознаю свое состояние. Я чувствую, что я просыпаюсь не от обыкновенного сна. Я припоминаю, что я был подвержен каталепсии. И теперь наконец, как бы от порыва нахлынувшего океана, мой дрожащий дух захвачен одною жестокой опасностью – одною, подобной привидению, всегосподствующей мыслью.
В течение нескольких минут, после того как эта фантазия овладела мной, я оставался неподвижным. Почему? Я не мог бы заставить себя двинуться. Я не смел сделать усилие, которое бы удостоверило меня в моей судьбе; и однако же было что-то в моем сердце, что шептало мне, что она достоверна. Отчаяние такое, к какому не приводят никакие другие разновидности злополучия, – одно отчаяние понудило меня после долгой нерешительности приподнять тяжелые веки моих глаз. Я приподнял их. Все было темным-темно. Я знал, что припадок прошел. Я знал, что кризис в моем недуге давно миновал. Я знал, что ко мне целиком теперь вернулись мои зрительные способности, и, однако же, все было темным-темно – напряженная и предельная беспросветность ночи, что длится навсегда.
Я попытался вскрикнуть, губы мои и иссохший язык мой судорожно двигались в попытке, но никакого голоса не исходило из впалых легких, которые, будучи сдавлены как бы тяжестью какой-то нависшей горы, задыхались и трепетали вместе с сердцем при каждом трудном и исполненном борьбы вдыхании.
Движение челюстей при этой попытке громко вскрикнуть показало мне, что они были подвязаны, как это обыкновенно бывает с мертвецами. Я чувствовал, кроме того, что я лежу на чем-то твердом и чем-то подобным же бока мои были тесно сжаты. До этой минуты я не дерзал шевельнуть ни рукой, ни ногой, но тут я с бешеным порывом вскинул мои руки, лежавшие вдоль тела, с ладонями крест-накрест. Они ударились о что-то твердое, деревянное, что простиралось надо мною на возвышении не более шести дюймов от лица. Я не мог более сомневаться, что я покоился наконец в гробу.
И теперь среди моих бесконечных злосчастий нежно возник херувим надежды – я подумал о моих предосторожностях. Изогнувшись, я дернулся и предпринял судорожное усилие приоткрыть крышку; она не двигалась. Я пощупал кисти рук, ища веревки, ведущей к колоколу, ее не было. И тут утешитель улетел навсегда, и еще более мрачное отчаяние воцарилось, торжествуя, потому что я не мог не заметить отсутствие обивки, которую я так тщательно приготовил; и тут, кроме того, в ноздри мои внезапно вошел сильный особенный дух влажной земли. Заключение возникло неудержимо, я не был в фамильном склепе. Я впал в транс, когда был далеко от дома – был среди чужих, – как это было и когда, я не мог припомнить; и это они похоронили меня, как собаку, забили меня в какой-то грошовый гроб и бросили глубоко, глубоко и навсегда, в самую обыкновенную безымянную могилу.
Когда это страшное убеждение насильственно ворвалось в потаенные горницы моей души, я еще раз напрягся, пытаясь громко вскрикнуть; и эта вторичная попытка удалась. Долгий, дикий и длительный крик, или вопль агонии, прозвучал в областях подземной ночи.
– Эй! Эй! Там! – сказал грубый голос в ответ.
– Что там еще за дьявольщина? – сказал другой голос.
– Тащи-ка его оттуда, – сказал третий.
– Что вы там воете и ревете, словно кот какой шалый, – сказал четвертый.
И засим я был схвачен, и несколько минут без всякой церемонии меня трясла какая-то шайка особей весьма грубого вида. Они не пробудили меня от моей дремоты, ибо я совершенно бодрствовал, когда кричал, но они восстановили меня в полном обладании моей памятью.
Это приключение случилось около Ричмонда, в Виргинии. В сопровождении одного друга я отправился в охотничью экскурсию на несколько миль вниз по берегам реки Святого Иакова. Приближалась ночь, и мы были захвачены грозой. Каюта небольшой шлюпки, стоявшей на якоре в реке и нагруженной садовым дерном, обеспечила нам единственное возможное прибежище. На худой конец мы воспользовались ею, как могли, и провели там ночь. Я спал на одной из двух имевшихся на шлюпке коек, и койки шлюпки в шестьдесят или семьдесят тонн вряд ли надо описывать. То помещение, которое занял я, не имело никаких постельных принадлежностей, самая большая его ширина простиралась на восемнадцать дюймов. Расстояние от пола до палубы над головой было в точности то же самое. Для меня было делом весьма затруднительным проползти туда. Тем не менее я спал крепко; и вся цельность моего видения – потому что это был не сон и не кошмар – возникла, естественно, из обстоятельств моего положения, из обычных наклонностей моей мысли и из указанной мною трудности привести в порядок чувства и в особенности овладеть памятью значительное время спустя после пробуждения от сна. Те, которые меня встряхнули, принадлежали к экипажу шлюпки, и среди них были рабочие, нанятые разгрузить ее. Дух земли исходил от самого груза. Повязкой вокруг челюстей был шелковый носовой платок, которым я обвязал себе голову за отсутствием обычного моего ночного колпака.
Перенесенные пытки, однако, были, без сомнения, совершенно равными в то время пыткам действительного погребения. Они были страшны, они были непостижимо отвратительны; но из худа возникло благо, ибо самый избыток их вызвал в моем духе неизбежный поворот. Душа моя приобрела известный тон, известный устой. Я предпринял путешествие. Я настоящим образом встряхнулся. Я стал дышать вольным воздухом неба. Я стал думать не только о смерти, но и о других предметах. Я бросил мои медицинские книги. Бьюкена я сжег. Я не читаю ни «Ночных помыслов», ни вздора о кладбищах, ни пугающих рассказов – вот как этот. Словом, я сделался новым человеком и зажил настоящей жизнью. После этой памятной ночи я изгнал из ума своего все погребальные страхи, и вместе с ними исчез каталептический недуг, который, быть может, не столько был причиной их, сколько следствием.
Бывают мгновения, когда мир нашего скорбного человека, даже для трезвого ока рассудка, может принимать всю видимость ада, но воображение человека не Каратида, чтобы исследовать безнаказанно каждую пещеру. Увы! угрюмый легион гробовых ужасов не может быть рассматриваем как совершенная выдумка; но как демоны, в сообществе которых Афрасиаб свершил свое странствие вниз по Оксусу, они должны спать, или они пожрут нас – нужно дать им быть в дремоте, или мы погибли.
1844
Приложение
Константин БальмонтГений открытия(Эдгар По. 1809–1849)
Он был страстный и причудливый безумный человек.
Некоторые считали его сумасшедшим. Его приближенные знали достоверно, что это не так.
Есть удивительное напряженное состояние ума, когда человек сильнее, умнее, красивее самого себя. Это состояние можно назвать праздником умственной жизни. Мысль воспринимает тогда все в необычных очертаниях, открываются неожиданные перспективы, возникают поразительные сочетания, обостренные чувства во всем улавливают новизну, предчувствие и воспоминание усиливают личность двойным внушением, и крылатая душа видит себя в мире расширенном и углубленном. Такие состояния, приближающие нас к мирам запредельным, бывают у каждого, как бы в подтверждение великого принципа конечной равноправности всех душ. Но одних они посещают, быть может, только раз в жизни, над другими, то сильнее, то слабее, они простирают почти беспрерывное влияние, и есть избранники, которым дано в каждую полночь видеть привидения и с каждым рассветом слышать биение новых жизней.
К числу таких немногих избранников принадлежал величайший из поэтов-символистов Эдгар По. Это – сама напряженность, это – воплощенный экстаз, сдержанная ярость вулкана, выбрасывающего лаву из недр земли в вышний воздух, полная зноя котельная могучей фабрики, охваченная шумами огня, который, приводя в движение множество станков, ежеминутно заставляет опасаться взрыва.
В одном из своих наиболее таинственных рассказов, «Человек толпы» Эдгар По описывает загадочного старика, лицо которого напоминало ему образ дьявола. «Бросив беглый взгляд на лицо этого бродяги, затаившего какую-то страшную тайну, я получил, – говорит он, – представление о громадной умственной силе, об осторожности, скаредности, алчности, хладнокровии, коварстве, кровожадности, о торжестве, веселости, о крайнем ужасе, о напряженном и бесконечном отчаянии». Если несколько изменить слова этой сложной характеристики, мы получим точный портрет самого поэта. Смотря на лицо Эдгара По и читая его произведения, получаешь представление о громадной умственной силе, о крайней осторожности в выборе художественных эффектов, об утонченной скупости в пользовании словами, указывающей на великую любовь к слову, о ненасытимой алчности души, о мудром хладнокровии избранника, дерзающего на то, перед чем отступают другие, о торжестве законченного художника, о безумной веселости безысходного ужаса, являющегося неизбежностью для такой души, о напряженном и бесконечном отчаянии. Загадочный старик, чтобы не остаться наедине с своей страшной тайной, без устали скитается в людской толпе; как Вечный Жид, он бежит с одного места на другое, и, когда пустеют нарядные кварталы города, он, как отверженный, спешит в нищенские закоулки, где омерзительная нечисть гноится в застоявшихся каналах. Так точно Эдгар По, проникнувшись философским отчаяньем, затаив в себе тайну понимания мировой жизни как кошмарной игры большего в меньшем, всю жизнь был под властью демона скитания и от самых воздушных гимнов серафима переходил к самым чудовищным ямам нашей жизни, чтобы через остроту ощущения соприкоснуться с иным миром, чтобы и здесь, в провалах уродства, увидеть хотя серное сияние. И как загадочный старик был одет в затасканное белье хорошего качества, а под тщательно застегнутым плащом скрывал что-то блестящее, бриллианты и кинжал, так Эдгар По в своей искаженной жизни всегда оставался прекрасным демоном, и над его творчеством никогда не погаснет изумрудное сияние Люцифера.