В первую же ночь их сон у разрушенного Гаттинского колодца был прерван доносившимся снизу бормотанием: мусульманская армия творила свою молитву. В сумерках высокие чистые выкрики муэдзина придавали ритм неясному ропоту лагеря, готовящегося ко сну. Затем раздались мертвяще монотонные песнопения. На слух христианина это были не молитвы, а скрежет неумолимой машины, предназначенной для перемалывания доблестных рыцарей своими острыми саблями.
Некоторые воины, завороженные этими звуками и обезумевшие от жажды, оседлали коней и поскакали прямо к невысоким овражистым холмам, окружавшим пересохшее плато. Они ехали тихо, обмотав тряпками поводья. По лагерю пронеслась молва, что они собираются спуститься в овраг, привязать лошадей на виду у сарацин, подползти к воде, вдоволь напиться и вернуться тем же путем.
Больше их никто не видел.
Жерар мог только предположить, что их схватили и обезглавили на месте. Таков был приказ Саладина — во всяком случае, относительно тамплиеров.
Через некоторое время после их исчезновения мусульмане подожгли сухую траву, покрывавшую склоны холмов, и колючие кустарники, росшие в оврагах. Серый дым поплыл над христианским лагерем, словно удушливый туман, заползая в пересохшие глотки и разъедая глаза. И нечем было смочить тряпки, чтобы обвязать лицо.
Когда занялся первый рассвет, Саладин предпринял первую атаку. Зловещее пение воинов не прекращалось ни на минуту, но к этим звукам прибавились резкие клики рожков и звон гонгов. Сарацинам незачем было пробираться украдкой, ведь по численности они превосходили христиан десять к одному. Человеческое море смыкалось вокруг лагеря короля Ги подобно шнурку, затягивающему горловину мешка.
У французов не было времени вскочить на коней. Негде было развернуться, чтобы начать сокрушительную атаку. Они не находили слабого места в рядах противника, чтобы направить туда основной удар. Франки встали плечом к плечу и ощетинились пиками. Легкие каплеобразные щиты, такие удобные на случай поединка, оказались бесполезными в позиционном бою. Римские легионеры смыкали края тяжелых квадратных щитов и выдерживали бешеный натиск варваров, вдвое превосходящих их по численности. Легкое нормандское оружие оказалось в таком бою бесполезным.
К тому же сарацинская пехота сильно отличалась от тех племенных дружин, которые некогда сокрушал Цезарь. Они не вырывались вперед, напрашиваясь на поединок. Они спокойно шли в атаку, монотонно повторяя свои молитвы. Приблизившись к ощетинившемуся кавалерийскими пиками строю христиан, они обходили железные наконечники пик и перерубали древки своими ятаганами. По двое, по трое они бросались на воина, державшего пику, не давая ему перехватить свое оружие для удара, и вырывали древко из его рук.
В войске короля Ги — мобильном войске конных рыцарей — не было лучников. И Рейнальд не взял с собой ни одного из Керака. Кроме пик и мечей, лишившись которых воин оставался безоружным, французам нечего было противопоставить рядам мусульманской пехоты.
И все же целый час в то первое утро они кололи пиками, рубилисm мечами, отбивались щитами. Христиане выстояли. Мусульманские пехотинцы один за другим падали, истекая кровью. Но их все еще оставалось слишком много.
На исходе этого адского часа рожок пропел необычный сигнал — две восходящие ноты. Другие рожки подхватили его. Сарацины разом опустили мечи и отступили. Они неспешно удалялись, а рыцари короля Ги были слишком измучены, чтобы преследовать противника. Они воткнули острые концы своих щитов в мягкую от крови землю и тяжело повисли на них.
Саладин не беспокоил их целый день, предоставив солнцу потрудиться над головами, а пыли — над глотками христиан.
И вновь вечером пронзительный призыв к молитве прервал монотонные песнопения осаждающей армии.
На следующее утро во французском лагере немного оставалось тех, кто выступал за активное сопротивление. Граф Триполийский собрал вокруг себя горстку верных рыцарей и довольно сплоченный отряд тамплиеров, одобрявших его намерение. На рассвете тамплиеры пришли к Великому Магистру Жерару и попросили отпустить их с графом.
Жерар отказал им.
Тогда они попросили его освободить их от обета послушания.
И вновь Жерар отказал им.
Тогда тамплиеры заявили, что отрекаются от своих обетов, что его власть над ними прекращается и что они поедут с графом независимо от того, разрешит им Жерар де Ридефор или нет.
Он склонился перед их волей.
Граф разыскал трубача, изъявившего желание поехать с ним. Его люди собрали всех коней, которых еще не раздуло от голода и не шатало от усталости. Выбрав самых лучших, они выкупили их у владельцев, отдав последние золотые и серебряные слитки.
Когда солнце поднялось на востоке, над Галилеей, граф оседлал коня. Трубач протрубил атаку как вызов звукам мусульманских рожков. Они собирались поскакать на запад, появившись внезапно из тени двух огромных скал перед ослепленными солнцем пехотинцами, охранявшими эту сторону холма.
Когда Жерар провожал их взглядом, тело его невольно напряглось, словно он ощутил натянутые поводья в одной руке, гладкую древесину пики в другой и тяжелые звенья кольчуги на груди и на бедрах.
Граф и его сподвижники на полном скаку врезались в строй мусульманской пехоты. Жерар замер, ожидая услышать глухой звук сталкивающихся тел и вопли раненых.
Тишина.
Стена воинов расступилась, словно Красное море перед Моисеем. Граф и его всадники проскочили в образовавшийся проем, набрав скорость на склоне. Когда последний лошадиный хвост исчез в облаке пыли, стена мусульманских воинов сомкнулась, как Красное море перед фараоном.
Хор воплей достиг вершины плато, но трудно было сказать, из чьих глоток они вырвались — французских или сарацинских. Жерар полагал, что знает ответ.
Удавка сарацинского войска снова начала стягиваться вокруг холма. Но на этот раз мусульмане держали дистанцию: десять шагов вытоптанной земли отделяли их от линии обороны, которую заняли изможденные французы. Сарацины были безучастны, только губы шевелились в нескончаемом молитвенном пении, глаза же оставались мертвыми. Они не видели перед собой конкретных рыцарей или командиров, выделяя их, ненавидя, придавая им статус врага, с которым стоило сразиться. Нет, мусульмане стояли перед строем как перед белой стеной, молясь лишь своему невидимому богу.
Солнце ползло все выше по куполу небес.
Амнет пришел вслед за Хасаном ас-Сабахом — ассасин назвал свое имя в самом начале пути — в узкую долину, по которой струилась неширокая речка, пробивая себе путь к Галилейскому морю. В сером предутреннем свете Томас увидел зеленую низину среди холмов, склоны которых защищали нежную траву и цветущие деревья от знойного западного ветра. Речку Амнет не видел, но различал ее певучее журчание среди камней. Эти звуки напомнили ему отдаленный колокольный звон во французской деревне. Проснувшиеся перед рассветом птицы отвечали ручью звонким щебетанием.
Имя, которое назвал ассасин, ничего не говорило Амнету. Оно походило на имя любого араба, противостоявшего французскому владычеству на Востоке. Тот факт, что это был ассасин, более могущественный, нежели простой смертный, не страшил рыцаря; ведь и Амнет был тамплиером, обладавшим могуществом, не доступным простому смертному. Ему нетрудно было поверить в то, что в мире есть некто, подобный ему.
— Где расположено это место? — спросил он.
— Мы достаточно далеко от Тивериады, чтобы христиане не услышали твоих криков о помощи. И достаточно далеко от поля битвы у Гаттина, чтобы Саладин не услышал мои.
— Это магическое место, — заметил Томас Амнет.
Ассасин быстро обернулся и глянул ему в глаза. На лице его мелькнула тень сомнения.
— Это всего лишь магия природы — свет, бегущая вода, живые растения. Не более того.
— Чего же боле? Эта магия была самой первой и до сих пор остается самой сильной.
— Немного же ты знаешь о магии, мессир Томас, если это считаешь силой.
Хасан согнул колени и прыгнул назад. Толчок переместил его на двадцать футов, через реку, на вершину серого утеса, возвышавшегося на целых десять футов над головой Томаса.
— А что ты знаешь о магии, — спросил Амнет, — если презираешь силу земли, сумевшую заставить эту пустыню цвести?
— Вот что я знаю!
Ассасин соединил руки на уровне груди, выставив локти наружу и как бы обхватив согнутыми пальцами и ладонями шар дюймов четырнадцати в диаметре. Напрягая руки, он затрачивал неимоверное количество энергии. Амнету вспомнились холодные нормандские зимы и мальчишки, играющие в войну снежками. Хасан сейчас походил на мальчика, который собирает рассыпанные ледяные кристаллы и, сдавливая их силой рук и собственной волей, лепит снаряд для броска. Его пальцы и ладони не соединялись, казалось, что-то удерживает их на расстоянии друг от друга. Лучи рассвета, проникшие в долину, осветили ссутулившуюся фигуру, и что-то — кольцо на пальце? кристаллик песка в складках кожи? — ярко сверкнуло между ладонями Хасана. Последним усилием он выбросил руки вперед, направляя это что-то в голову Амнета.
В мгновение ока свет метнулся, перелетев к Амнету. Он поднял руку, чтобы заслонить глаза. И вместе с этим движением возникла мысль о защите, желание, чтобы нечто, стремящееся причинить ему зло, ушло в землю у его ног.
Трава возле левого сапога Амнета зашипела, затрещала, увяла и высохла. На зеленом газоне образовался бурый круг четырех дюймов в диаметре.
— И это лучшее, на что ты способен? — спросил Томас.
Хасан склонился вперед, упершись руками в колени и тяжело дыша. Он поднял голову, смертельная ненависть читалась в его взгляде.
— Здесь был заключен жар тысячи костров. Почему твоя рука не обожжена?
— Ты научился владеть силами своего тела, Хасан. Совсем неплохо для гашишиина. Чтобы выучиться этому, требуются годы.
— У меня они были.
— Сколько? Десять? Двадцать? Ты мог начать обучаться своим языческим наукам еще мальчиком. Но и сейчас ты не достиг мужской зрелости.