Потом он подумал, что его слух подводит его, выдавая желаемое за действительное. Но за годы работы его уши научились улавливать только то, что делали пальцы.
Наконец он решил, что цепи коротит от воды и химикатов, проникших в схему. На следующее утро Том пришел в бассейн пораньше, перетащил пианино на кафельный борт и вскрыл клавонику. Все платы были в первозданном виде. Он проверил схему своим тестером — никаких изменений, за исключением того, что блок трубы явно воспроизводил резкие перепады саксофона, а челеста генерировала звучание современных струнных.
В итоге он вынужден был признать, что инструмент отвечает ему так, как ни один другой. Каким-то образом Том Гарден спровоцировал изменения в электронной схеме клавоники.
Рядом не было никого, кому можно было бы рассказать об этом чуде. Пригласить Сэнди в бассейн Тому и в голову не приходило. Впрочем, она об этом не просила. Что касается Тиффани и Белинды, то им было не до музыки, выбраться бы живыми из этого ночного праздника вседозволенности.
Происходили в бассейне и другие необъяснимые события.
На вторую ночь Гарден обнаружил в донышке своего стакана оранжевое пятно. Был ли это тот самый стакан, что Сэнди дала ему тогда, в квартире? Трудно сказать. Может быть, и так, даже скорее всего. Пятно было точно такой же формы и точно такого же цвета.
Кто в ту ночь приносил ему содовую: Тиффани или Белинда? Кажется, Тиффани… Но она определенно не знакома с Сэнди.
Мог ли кто-то подсунуть стакан в бар, в надежде, что тот попадет к Гардену? Вряд ли, ведь каждую ночь не меньше сотни таких стаканов ходило здесь по рукам. Кроме того, как пианист, Том оказывался первым или вторым клиентом бара. И старался не расставаться потом со своим стаканом, наполняя его прямо на месте.
Не прерывая игры, Гарден высвободил руку и взял стакан. Повторилось уже знакомое ощущение, словно какой-то разряд прошел через все тело. Впечатление было ослаблено водой, движением тел вокруг и отсутствием неожиданности. Но покалывание все же дошло до самых кончиков ног.
Он отхлебнул воды со льдом и поставил стакан на пюпитр. Рука легла на клавиши и подключилась к ритму.
Хорошо, когда тебя любят.
Или по крайней мере ухаживают за тобой.
Элиза: Доброе утро. Это Элиза…
Гарден: Здравствуй, куколка. Двести двенадцать, пожалуйста. Это Том Гарден.
Элиза: Привет, Том. Где ты находишься?
Гарден: Все еще в Атлантик-Сити.
Элиза: Судя по голосу, ты немного успокоился.
Гарден: Может быть. Не знаю.
Элиза: Как работа, привык?
Гарден: Ко всему можно привыкнуть.
Элиза: По-прежнему видишь сны?
Гарден: Да.
Элиза: Расскажи мне о них, Том.
Гарден: Последний был дурной. Не то чтобы какой-нибудь ужастик, а по-настоящему пугающий. Кошмар.
Элиза: Подробнее, пожалуйста.
Гарден: Это всего лишь сон. Я думал, вы, киберпсихиатры, не занимаетесь фрейдистским анализом. Так почему…
Элиза: Ты сам сказал, что кто-то пытался проникнуть в твое сознание. Возможно, это не просто сны, особенно если они приходят наяву.
Гарден: Но они повторяются и ночью.
Элиза: Разумеется, это повторное переживание. У тебя когда-нибудь бывало deja vu?
Гарден: Конечно, у каждого бывает.
Элиза: Это ощущение узнавания на самом деле — ошибка мозга. Разум моментально интерпретирует новый опыт так, будто он уже хранится в памяти. Ведь через мозг волнами проходят триллионы синапсов, и вполне вероятно, что некоторые, определенный процент, могут оказаться ложными.
Гарден: Какое отношение это имеет к моим снам?
Элиза: Сны, deja vu, галлюцинации, ясновидение — все это узорная пелена, которой рассеянный ум пытается смягчить непредвиденность опыта. То, что ты уже видел в действительности, ты можешь впоследствии вспомнить и обдумать и, в конце концов, увидеть во сне.
Гарден: Но эти сны не имеют ничего общего с реальностью! Это jamais vu, то, что никогда не видел.
Элиза: Реальность, как любил говорить мой первый программист, — это многоцветное покрывало. Тысячи синапсов образуют почти случайный узор — вот что такое реальность.
Гарден:…Почти случайный?
Элиза: Расскажи мне свой сон, Том. Последний сон.
Гарден: Ладно. Мне кажется, его спровоцировало вот что. Я играл в солдатском клубе, перед пилотами, которые во время войны участвовали в боевых действиях в Сен-Луи и Рио-Гранде. Я импровизировал на тему одного их марша — наполовину английского, наполовину испанского — о втором взятии Аламо. Внезапно между двумя клавишами словно блеснул металл. Это был блеск клинка, рассекающего воздух.
— Это подлинник, лейтенант, — сказала Мадлен Вишо, не выходя из-за прилавка. — Я продаю только подлинники, чье происхождение доказано.
Мадам Вишо неплохо бы смотрелась, подумал лейтенант морской пехоты Роджер Кортней, если только ее нарядить. Убрать белую блузку в оборочках и тускло-серую юбку из тафты, какие носили в десятые и двадцатые годы, когда во французских колониях одевались по парижской моде девяностых. Надеть на нее что-нибудь более модное, лучше всего — азиатское, например яркое узкое шелковое платье с разрезом до бедер, как носят сайгонские девушки в барах. На такой женщине, как мадам Вишо, с ее формами, светлыми волосами и почти нордическим типом лица, это смотрелось бы просто…
— Это подлинник эпохи Наполеона, лейтенант. Офицерская модель, копия римского «гладиуса» — короткого колющего меча.
Кортней сделал несколько пробных взмахов плоским кинжалом. Он попытался покачать его, чтобы определить центр тяжести, как учили на уроках фехтования. Отцентрован кинжал был неправильно. Широкое лезвие, острое, почти как охотничий нож, покачавшись, упало налево. Словно хотело рассечь Роджеру колено. Это ему почти удалось.
— Что-то здесь не так.
— «Гладиусы» были созданы для невысоких мужчин, — сухо, как учительница, сказала Мадлен. Кортней подумал, что, если бы он порезался, Мадлен этого даже не заметила бы. — В наше время, когда мужчины стали крупнее, кому-то это оружие может показаться неподходящим.
— Как бы то ни было, я ищу несколько более…
— Попробуйте «гейдельберг», четвертый слева на последнем столе. Это дуэльный клинок, шпага более современная.
— Современная? Так…
Кортней поднял длинный стальной хлыст, у основания не толще его мизинца. Эфес был защищен плоской корзинкой из стальных пластинок. На рукояти какое-то украшение…
— Ого! Бриллианты?
— Горный хрусталь, лейтенант. Это благородная шпага, со скромной отделкой.
Он сжал украшенную кристаллами рукоятку и поднял шпагу, длинную и гибкую. Отойдя в проход между столами, занял позицию en garde. Сталь была достаточно упругой и не прогнулась, когда Роджер поднял клинок. Он попытался уравновесить шпагу, и это ему сразу же удалось. Баланс был идеален.
Кортней вскинул шпагу в салюте и — ах! Острая грань кристалла впилась ему в руку, расцарапав большой палец.
— Что случилось? — спросила мадам Вишо.
— Порезался, — растерянно ответил он, облизывая ранку. Палец кровоточил что-то слишком сильно. Кортней отстраненно подумал об экзотических грибках и бактериях, которых, несомненно, полным-полно в такой влажной стране, как Вьетнам.
— Вы, американцы, порой ведете себя прямо как дети. Если вы порезались шпагой, лейтенант, я не несу за это ответственности.
Но Кортней пропустил ее слова мимо ушей. Он рассматривал кристаллы на рукоятке, отыскивая следы грязи, которые могли бы ему что-то объяснить. Вот оно! Грань была запачкана чем-то бурым, похожим на засохшую кровь. Очевидно, этот проклятый кусочек стекла много лет назад подобным образом нашел другую жертву.
Кортней последний раз лизнул палец и левой рукой положил шпагу на стол.
— Покупаете, лейтенант?
— Я подумаю… А сколько стоит римский меч?
— Сорок тысяч донгов.
— Это будет — ага — четыреста баксов! Слишком дорого для безделушки, которой можно только украсить гостиную.
— Я продаю только дорогие вещи, лейтенант.
— Ну что же, может быть, в другой раз, мэм.
— Как угодно. Пожалуйста, прикройте дверь поплотнее, когда будете выходить.
— Да, мэм. Спасибо.
Тяжелое «твок-твок» вертолетного винта разбивало воздух вокруг кабины и отдавалось в шлемофоне Кортнея. Внизу за бортом темным пологом колыхались джунгли.
Три подразделения его взвода разместились в вертолетах, хотя куда проще было бы проехать тридцать километров до Ку Чи в грузовике. Но грузовики подвергались постоянной опасности нападения, даже на улицах Сайгона, где крестьянские парни на велосипедах везли за плечами невинный на первый взгляд груз, похожий на мешок риса или бочонок пива. На вертолет можно было напасть только при взлете или при посадке, когда солдаты выпрыгивали из кабины.
Смерть ждала повсюду.
Кортней прокрутил в уме схему посадки. Поливая все вокруг пулеметным огнем, четыре вертолета, по двое, зайдут на пересохшее рисовое поле. Он надеялся, что лопасти поднимут достаточно пыли, чтобы помешать тем, кто, возможно, скрывается за дамбами, прицелиться поточнее. Немного пыли за воротником все-таки лучше, чем круглая дырочка в голове.
Они приземлились и, подгоняемые волнами воздуха, бросились под защиту деревьев. Вчера это было бы неразумно, ибо кроны деревьев были излюбленным укрытием северовьетнамских автоматчиков. Но не сейчас. Из приказа Кортней знал, что среди этих деревьев расположен командный пункт его полковника — или по крайней мере был расположен в 6.00 сегодняшнего утра.
Когда из кустарника высунулась белая рука и махнула влево, он понял, что американцы еще удерживают этот участок леса.
Оставив своих людей в пологой низине, он отправился на КП вслед за майором, у которого стрелки на форменных брюках были отутюжены, словно лезвия ножей, а блеска начищенных ботинок не мог скрыть даже слой красной пыли.