Но в тот вечер я не следил за дверью, поскольку пианино звучало хуже, чем стиральная машина. Поэтому я не заметил, как он пришел.
Элиза: Он? Кто «он»?
Гарден: Бандит. «Пятьдесят-Четыре-Тоже» — надежный клуб: деловые люди — в основном из Хорз Бойз и Синто Скинз. И никаких манхэттенских босяков. Это гарантирует спокойствие. Так что тот парень был явно неуместен в своей шелковой рубашке и обтягивающих штанах. Эта экипировка выдавала в нем завсегдатая аптек окраинных кварталов города. Даже несмотря на то что у него были длинные светлые волосы.
Элиза: Он попал в вас?
Гарден: Нет. Он выстрелил правее и выше, я услышал только треск пластика над головой. В то же мгновение я отпихнул стул и скользнул за пианино. Музыка оборвалась как раз вовремя — пули завели свою песню… С тех пор никто не думает позаботиться об отсыревших молоточках.
Элиза: Что же вы сделали дальше?
Гарден: Выскочил через заднюю дверь, даже не оглянувшись. Последний гонорар потребовал у хозяина наличными. Сказал, что у меня умерла мать.
Элиза: Вы сообщили властям? О стрельбе.
Гарден: Конечно, я гражданин законопослушный. Но они только смеялись, кормили меня полицейскими байками о немотивированной городской преступности, приводили статистические данные и выводили вероятность относительно меня, а под конец заявили, что у меня буйное воображение.
Элиза: Но вы не согласны?
Гарден (пауза в одиннадцать секунд): Ты думаешь, я сошел с ума?
Элиза: Это не в моей компетенции. Я не решаю. Я слушаю.
Гарден: Ладно… можно сказать, я всегда чувствовал нечто особенное. Даже когда был маленьким, я чувствовал себя чужим, не таким, как все. Чужим, но не посторонним. Не бунтовщиком. Это похоже на чувство огромной ответственности за мировой порядок, за всю грязь и все разрушения, чувство, более острое, чем у других. Порой мне казалось, что на мне лежит груз вины за двадцать первое столетие. Порой мне хотелось стать своего рода спасителем — но не в том смысле, какой вкладывает в это слово религия.
То, что я чувствую, — это некое могущество, или, может, скорее умение, мастерство, сила, или скорее способность, которой я когда-то владел и которую забыл. Напряжение мускулов, биение крови, ощущение безграничности своих возможностей. Если бы я только сумел привести свои мысли в порядок, эта сила, это умение оказались бы у меня в руках. Способность отбрасывать врагов со своего пути одним взмахом руки. Поднимать камни при помощи энергии, исходящей из моих глаз. Заставлять горы дрожать от одного моего слова.
Элиза: Наш век — век толпы, Том. Многие люди чувствуют себя бессильными и обезличенными, как колесики гигантского механизма. Их «эго» компенсирует себя необоснованными фантазиями об «избранности» или сознанием возложенной на них «миссии».
Новая ветвь психологии, называемая уфолатрия, объясняет истории о контактах с пришельцами и тому подобные вещи желанием человека быть замеченным обществом, которое долго игнорировало человеческий фактор. Раньше люди подобной ментальности рассказывали о том, как им явилась Пресвятая Дева Мария.
Многие испытывают то же чувство скрытой силы, которое вы только что описали. Этим же можно объяснить веру в ведьм. В вашем случае, вероятно, все это выражено сильнее. В конце концов, вы владеете сложным искусством игры на фортепиано. Может, вы еще что-нибудь умеете?
Гарден: Мне всегда легко давались языки: путешествуя по Европе, я научился бегло говорить по-французски и сносно — по-итальянски. В Марселе немного выучил арабский.
Элиза: Есть ли у вас какие-нибудь другие интересы? Спорт?
Гарден: Мне нравится быть в курсе современных точных наук, читать об открытиях, особенно в космологии, геохимии, радиоастрономии. Суть этих наук не меняется, и за их развитием можно следить.
Спорт? Полагаю, что я в хорошей форме. Если проводишь шесть часов, сидя и упражняя только пальцы, кисти и локти, приходится поддерживать форму. Я обучался айкидо и немного карате, но моя жизнь — это мои руки, и я не могу калечить их в драке. Вместо этого я научился защищаться ногами. Можно сказать, что я способен постоять за себя, если пьяная драка приближается к пианино.
Элиза: Так, теперь мне понятно ваше выражение «отбрасывать врагов со своего пути». Люди с тренированным телом часто чувствуют нечто вроде ауры здоровья, уравновешенности, что можно описать словом «сила».
Гарден: Ты думаешь, я ненормальный. Но ты не права. Я в здравом уме.
Элиза: «Нормальный» или «ненормальный» — эти ярлыки уже не имеют прежнего значения. Я говорю, что у вас может быть слабая и полностью компенсируемая иллюзия, которая может не беспокоить ни вас, ни ваших близких, если она не отражается на вашем поведении.
Гарден: Ну спасибо. Но ты не чувствуешь кожей дыхания наблюдателей.
Элиза: Наблюдателей? Кто такие «наблюдатели»? Опишите их.
Гарден: Наблюдатели… Временами я спиной чувствую чей-то взгляд. Но стоит обернуться, и взгляды ускользают прочь. Но лица всегда выдают их. Они знают, что обнаружены.
Элиза: Может быть, это специфика профессии, Том? Вы много выступаете. Вы зарабатываете на жизнь игрой, и люди видят, как вы это делаете. Незнакомцы в толпе могут узнать вас или решить, что узнали, но не осмеливаются признать это. Поэтому они отводят глаза.
Гарден: Иногда это больше, чем просто наблюдение… Скажем, я перехожу улицу, задумавшись и не глядя на светофор, и внезапно кто-то толкает меня, «случайно», будто спешит к своей машине. И в это время грузовик скрипит тормозами как раз там, где был бы я, не толкни он меня.
Элиза: Кто вас толкнул? Мужчина?
Гарден: Да, мужчина.
Элиза: Он вам знаком?
Гарден: Не знаю, они все на одно лицо. Ниже и плотнее меня. Не толстые, но крепко сбитые, как русские тяжеловесы, широкоплечие, с хорошей мускулатурой. Идут тяжело, будто преодолели сотни километров. Одеты всегда одинаково — длинный плащ и шляпа, которые полностью закрывают фигуру, даже в жаркие дни.
Элиза: И часто такое бывало?
Гарден: Я могу припомнить два или три случая. И всегда на улице, при сильном движении. Однажды это произошло, когда я шел рядом с домом, на верхнем этаже которого мыли окна, и один такой остановил меня, попросив двадцатипятицентовик. Вдруг рядом метров с пятидесяти свалился кусок брандспойта. В другой раз в вестибюле отеля я наткнулся на сумку и пропустил лифт, который застрял между этажами. Это все наблюдатели.
Элиза: Их слежка всегда помогает? Они вас охраняют?
Гарден: Да, всякий раз, когда меня пытаются сбить машиной или расстреливают мой дом. (Тихо.) Я пришел к мысли, что люди, пытающиеся убить меня, появляются одновременно с теми, кто хочет стать мной.
Элиза: Том, я вас плохо слышу. Вы сказали, люди пытаются стать вами?
Гарден: Да. Люди пытаются войти в мою жизнь, чтобы жить, вытеснив меня.
Элиза: Я не понимаю. Вы говорите о других личностях, которые пытаются разделить с вами ваше тело?
Гарден: Ничего подобного. (Зевает.) Ладно, я пошел. Уже четыре, а я отыграл три полных сета. Для компьютера у тебя прелестный голос. Может быть, я позвоню еще.
Элиза: Том! Не вешайте трубку. Мне необходимо знать…
Гарден: Я сейчас упаду и засну прямо в телефонной будке. У меня есть твой номер.
Элиза: Том! Том!
Отбой.
Том Гарден отодвинул засов и открыл дверь. Запах Атлантики ударил ему в ноздри: мидии, водоросли и черная грязь прилива — смесь бензина и гудрона. Том провел длинным пальцем по запотевшему стеклу кабинки и извлек несколько нот, случайно сложившихся в мелодию: ми бемоль, восходящее трезвучие к ля, фиоритура.
Гарден слишком устал, чтобы продолжать дальше. Он вышел из будки и направился к тротуару. Асфальт был влажным, и, когда он пошел, стараясь не ступать в лужи, кожаные подошвы башмаков тут же начали хлюпать.
В этом городе, в этом веке, даже в районе, где жили всего шесть миллионов человек, шум не стихал никогда: подземка грохотала в туннеле, вращались патрульные антенны, дорожная сеть давала знать о себе гудками. Слабые звуки перемешивались со случайными шумами: где-то открыли окно, где-то замяукала кошка, за два квартала отсюда разворачивалось такси.
Случайные звуки. Случайные тени. Том Гарден привык к фоновым шумам. Направляясь домой вдоль Мейн-стрит в Манхассете, он расслышал шаги — не эхо его собственных шагов, отраженное от мокрых зданий, и не шаги человека, возвращающегося домой. Они следовали за ним, звучали, когда он шел, и стихали, когда он останавливался.
Несколько раз он оборачивался. Ничто не двигалось. Ничто не прекращало движения.
Гарден уловил в воздухе нечто, похожее на запах, но не запах. Он проверил, нет ли опасности сзади: страха, нехороших мыслей, стальных игл в тумане.
Никто себя не обнаружил.
Он простоял еще секунд десять. Глядя на него, можно было подумать, что он испуган и растерян. В действительности он хотел услышать первый шаг.
Тишина.
Гарден засунул пальцы за подкладку вечернего костюма и вытащил акустический нож. Это было хитроумное оружие, хотя и оборонительное, но запрещенное. Кусок пластика размером с кредитную карту генерировал звуковые волны в диапазоне от 60 000 до 120 000 герц мощностью 1500 децибелов, в виде луча в сантиметр шириной и толщиной в миллиметр. «Лезвие» действовало на расстоянии трех метров. Такой звук разрывал слабые молекулярные связи в органических молекулах. На пределе мощности нож мог расплавить сталь и вскипятить воду. Пленочная батарея внутри пластика обеспечивала работу в течение девяноста секунд — достаточно, чтобы вспенить кровь.
Он держал нож в руке, готовый в любой момент нажать кнопку.
Вооружившись, Том Гарден снова пошел вперед, словно ничего не слышал и ни о чем не догадывался.