Владигор не понимал, почему Грунлаф отказывает ему в праве быть князем синегорцев и почему называет уродом. Видя, однако, что к нему бросились сразу пять стражников с обнаженными мечами, он сам выхватил меч и, с быстротой молнии парируя удары нападающих, двоих ранил, а троих заколол.
Зрители, опасаясь за свою жизнь, бросились с места ристалища прочь кто куда, зато витязи, князья, дружинники, размахивая мечами, обступили кольцом Владигора. Бадяга, который видел князя Владигора сегодня утром, вообще не понимал, что происходит: произносят имя Владигор, соединяют руку витязя, стрелявшего из самострела, с рукой Кудруны, и вдруг выясняется, что никакого Владигора здесь нет, и какой-то страшный урод поражает мечом княжеских стражников.
Расправившись с пятерыми нападавшими, Владигор, видя, что правитель княжества игов зовет подкрепление, закричал:
— Грунлаф, остановись! Не надо лишней крови! Что случилось, зачем ты хочешь убить меня после того, как соединил мою руку с рукой твоей дочери?
Но в ответ прозвучали суровые слова Грунлафа:
— Ты — не Владигор! Ты — самозванец!
Продолжая стискивать в руке окровавленный меч, Владигор, уже догадываясь, в чем дело, провел левой ладонью по лицу — и вздрогнул! Не гладкой, опушенной шелковистой бородкой щеки коснулся он, нет! Щека была какая-то бородавчатая, шероховатая на ощупь, словно не обработанная усмарем[9] кожа матерого вепря.
Владигор встал на колени перед телом одного из убитых стражников, на груди которого был железный панцирь, начищенный до зеркального блеска. Приблизил к поверхности панциря лицо, взглянул на отражение и, невольно вскрикнув, отпрянул в испуге, — потом взглянул на отражение вновь и теперь уже не смог сдержать слез, покатившихся из его глаз.
Из зерцала на него смотрело совсем чужое лицо, и каким же уродливым было оно! Низкий, изборожденный глубокими морщинами лоб, надбровные дуги нависли над маленькими, как у свиньи, злыми глазками, широкий короткий нос расплюснут, перекошенный рот расползся чуть ли не от уха до уха, и из него торчат клыки, на скошенный подбородок сочится слюна, щеки изрыты бороздами, будто после какой-то тяжкой болезни…
— Это не я, не я!! — закричал Владигор громко и протяжно, закрывая ладонями лицо. — Меня заколдовали! Бадяга, Бадяга, где ты?! — обратился вдруг Владигор к единственному человеку, который здесь, в стране чужих людей, мог бы помочь ему.
Бадяга неспешно вышел из толпы, сделал несколько шагов по направлению к человеку, столь похожему фигурой и одеждой на его князя. Остановился.
— Бадяга, Бадяга! — бросился Владигор к дружиннику, стал трясти его за плечи: — Бадяга, ну скажи ты Грунлафу, что я и есть Владигор, что меня просто околдовали! Неужели и ты мне не веришь?!
Дружинник с трудом пересиливал желание оттолкнуть урода.
— Нет, ты — не Владигор! — наконец сказал Бадяга и, вырвав из рук Владигора удерживаемую тем руку, зашагал прочь.
Грунлаф же, внимательно следивший за этой сценой, грозно сказал, обращаясь к Владигору:
— Ты, называющий себя Владигором, совсем не похож на него! Подчинись сейчас же моей воле! Я — князь игов, на земле которого ты находишься, властелин и главный судья! Я обвиняю тебя в убийстве князя Владигора! Брось меч и предоставь мне вершить справедливый суд, если не хочешь умереть как собака!
Князь Синегорья, опустив на грудь голову, некоторое время размышлял, потом осторожно положил меч в двух шагах от себя и сказал:
— Я готов отдаться тебе, Грунлаф. Будь же честен в своем суде и помни о гневе Перуна!
— Я всегда о нем помню! — кивнул Грунлаф и, повернувшись к стражникам, сказал: — Возьмите меч и самострел Владигора, его коня отведите в мою конюшню. Человека, называющего себя Владигором, отведите в темницу. В самом скором времени я решу, что с ним делать.
Владигор не сопротивлялся, когда воины Грунлафа связывали ему за спиной руки. Он понимал, что Грунлаф имеет основания обвинять его в убийстве князя Синегорья. Но как доказать, что он на самом деле является Владигором, повелитель синегорцев пока не знал. Впрочем, сейчас ему было все равно: Кудруна, ради которой он приехал сюда и которую все еще безумно любил, Кудруна, его супруга, теперь не могла принадлежать ему!
Когда все разошлись с ристалища, один из витязей поднял с земли черную кожаную маску, что валялась в пыли, долго вертел в руках, приглядываясь к непонятным знакам, которыми была испещрена внутренняя ее сторона. Недоуменно покачав головой, он вздохнул, сунул личину за пазуху и пошел к своему коню.
Часть втораяПУТЬ УРОДА
1. Допрос
Бадяга затягивал подпругу долго и сосредоточенно, и вовсе не потому, что это дело было для него непривычным. Просто в Пустене больше нечего было делать, но уезжать в Ладор без Владигора Бадяга не мог, он считал, что поступить так — означало бы проявить малодушие. Три дня он пытался разыскать следы своего господина, которого считал или убитым, или похищенным, его допрашивали у Грунлафа по поводу исчезновения князя, но что он мог сказать тем, кто расследовал обстоятельства внезапного появления перед Грунлафом страшного урода? Только то, что еще утром, в последний день состязаний, видел его в прежнем обличье. Рассказал он еще о том, что витязь с кукушкой на спине обменялся с Владигором личинами у ворот Пустеня, но во время обмена Бадяга лица князя Синегорья не видел, а поэтому не мог сказать, выехал ли с дворцового подворья настоящий Владигор или же на коне уже сидел урод.
«Эх, говорил же я ему, — с досадой думал Бадяга, возясь с подпругой, — не езди в Борею! Борейцы — самый плутовской народ во всем Поднебесном мире, и Грунлаф все эти состязания затеял, чтобы заманить тебя к себе, да еще с твоим самострелом. Нет, не послушал меня, вот и получил свое».
В глубине души Бадяга подозревал, что причиной исчезновения Владигора является сам Грунлаф, позволивший князю сначала победить, а после подменивший его на урода, чтобы всем показать свою непричастность к делу исчезновения повелителя враждебной Борее страны. К тому же Грунлаф сумел завладеть самострелом, и теперь, вооружив каждого своего воина новым видом оружия, наверняка пойдет на Синегорье войной.
О многом успел передумать Бадяга за эти три дня, но своих подозрений никому не высказал, спеша уехать из Пустеня побыстрее, — нужно было спешить в Ладор, чтобы предупредить Любаву о грозящей Синегорью опасности. И как же тяжело было на сердце у Бадяги! Он представлял себе убитую горем княжну, и как разгневается она на него, оказавшегося неспособным сохранить для Синегорья любимого всеми князя. Стыд мучил Бадягу, но вместе со стыдом в сердце жило и другое чувство, а именно страх, страх за себя, за свою голову. Вот поэтому-то и был задумчив и нерешителен Бадяга, затягивая подпругу на животе своего каурого жеребца.
В полном воинском облачении, со щитами за спиной выехали дружинники Владигора из ворот Пустеня, долго ехали молча, и никто из них ни разу не оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на башни города, в котором потеряли они своего князя. Каждый чувствовал себя виноватым, у каждого на душе лежал камень, поэтому дружинники понуро клонили головы и не горели боевым задором их глаза.
Оброн, второй после Бадяги по силе и по своему значению в отряде, после долгого молчания сказал, поигрывая концом поводьев:
— Слышь, Бадяга, а ведь не сносить нам голов в Ладоре, всех казнят…
— Думаешь, не простит Любава? — мрачно спросил Бадяга.
— И-и, простит?! Князя не уберегли, хоть и были к нему как раз для того и приставлены. Если и не посрубают всем нам головы, так сгноят в застенке, в подвалах дворцовых. А разве виноваты мы? Супротив колдовства с мечом да луком не попрешь!
Бадяга и сам подозревал, что без колдовства в случае с Владигором не обошлось, и ответ держать перед Любавой за чьи-то козни ему не хотелось — как тут оправдаться?
— Оброн, ты не темни, — строго приказал Бадяга, — говори яснее, чего придумал?
— Чего-чего! — пробурчал Оброн. — Подходили уже ко мне и Плуг, и Варка, и Мечислав, другие тоже подходили. Короче, не желают дружинники в Ладор возвращаться. Они люди вольные, кому хотят, тому и служат, а на свою погибель отправляться в Синегорье считают делом совсем не умным. Просили с тобой переговорить о том, чтобы направиться в другое место, где заживут они вольготно, сытно и безопасно.
Бадяга на Оброна вскинул взор:
— Что ж это за место?
— Сам знаешь… — был уклончив дружинник.
— Не знаю, говори! — потребовал Бадяга, хотя и догадывался, где сыскали дружинники сытное и безопасное место.
— В лесу, где ты победил в поединке ту толстую бабешку. Чем не место? Там каждому достанется по женке, и так нас там станут холить да ласкать, что лучше жизни не надо. Случись какому купчишке, витязю или князю проезжать мимо — заставим поделиться серебром, одеждой, конями, пищей…
Бадяга вспыхнул, речь Оброна прервал:
— Разбойниками, вижу, быть вам захотелось! Понятно, дружинниками-то трудненько быть, хлопотно, за проступки перед князем ответ держать нужно, да и небезопасное ремесло-то — на поле брани живот свой под чужой меч или копье подставлять! Из засады сподручней, ловчее!
— Князем у нас будешь! — коротко сказал Оброн. — Поживем в лесу год-другой, а там или Владигор отыщется, или Любава нас простит, отходчива. Сейчас ехать в Ладор на смерть верную никто из нас не желает. Не поедем! Если силой нас принудить к тому захочешь, зубы обломаешь, Бадяжка, о наши синегорские клинки. Все, решайся!
Бадяга посопел, пофыркал, злясь скорее на себя, что уговорить не смог Оброна, и сказал, не глядя в глаза дружиннику:
— Хорошо, поедем в лес. Буду вашим князем, уговорили!
Дружинники, которых мигом облетела радостная весть о том, что в Ладор они не едут, пришпорили коней. Каждый вспоминал теперь, как хорошо им было в лесном городище, когда охотницы поили их душистым медом, кормили вкусным мясом и танцевали перед ними.