Они прошли через похожий на тоннель проход. В дальнем конце двора была проделана небольшая калитка, наполовину скрытая чахлым апельсиновым деревом. Он нажал плечом, и дверь поддалась. Теперь они оказались ниже уровня его дома. В темноте на ощупь Раф пронес обессиленное дитя вверх по узкой лестнице. Он вырос здесь и знал каждую выбоину на ступенях, каждый поворот лестницы.
Дверь наверху лестницы была не заперта, они вошли внутрь, и он поставил девочку на ноги.
– Просыпайся. Мы пришли. – Девочка зевнула, приоткрыла веки и оглянулась вокруг. Комната была просторной, хотя и с низким потолком. Она отапливалась потрескивавшими в камине дровами. Девочка не могла оценить обстановку. Но она знала, что такое бедность, поэтому сразу же поняла, насколько это помещение лучше любого из тех, в которых ей до сих пор приходилось бывать.
– Вы богаты? – спросила она с благоговейным страхом в голосе.
– Я бы так не сказал. Но нам хватает.
В комнату вошла пожилая женщина. На ней был вязаный шерстяной халат, накинутый на ночную рубашку. На голове – домашний чепец.
– Рафаэлло, я так беспокоилась! Я слышала, что… – Она осеклась и уставилась на девочку. – Что это такое? Кто она?
– Ее владелец избивал ее. Спившийся мужлан. Ей некуда было идти, поэтому я привел ее сюда. Думаю, она у нас перекусит и примет ванну.
– Но, Рафаэлло, как же можно! Ведь она христианка. Это опасно!
– Все в порядке, тетя Ребекка, – сказал Раф. – Я сомневаюсь, что она принадлежит к какой-нибудь религии. Не беспокойся. Она уличная девчонка, и никому нет до нее дела. Ее не станут искать, а поскольку нашел ее я…
– Я не понимаю, – произнесла девочка испуганным голосом. – О чем вы говорите?
– Мы – евреи, – ответил Раф. – По закону нас должны строго наказать, если мы возьмем тебя к себе. Сегодня ночью ты будешь в безопасности – никто не видел, как мы пришли сюда. А завтра я отведу тебя в какой-нибудь приют. Там монахини позаботятся о тебе.
– Нет-нет, синьор, только не монашки. Умоляю вас! – с ужасом проговорила она. – Я не хочу идти к ним. Не хочу жить за стенами монастыря!
– Но ты не можешь остаться здесь, – вполне резонно возразил Раф. – Ты знаешь, где сейчас находишься? В еврейском гетто. Оно обнесено стенами. В монастыре ты будешь пользоваться большей свободой, тебе не надо будет бояться…
– Замолчи, Рафаэлло, – нетерпеливо перебила его тетя Ребекка. – Не надо забивать ей голову всякой чепухой. Разве ты не видишь, что она валится с ног от усталости? Подойди ко мне, дитя. Как тебя зовут?
– Лиа, – застенчиво сказала девочка. – Просто Лиа. Прошло несколько дней, и Лиа стала выглядеть совсем по-другому. Ее отскребли от грязи и причесали, одели в довольно приличную подержанную одежду. Синяки постепенно исчезли, и она даже немного прибавила в весе.
Лиа сказала, что ей четырнадцать лет, хотя Ребекка предполагала, что та сбросила себе по меньшей мере два года. Живя на улице, она быстро повзрослела и закалилась. Ей была чужда стыдливость, и она свободно говорила о себе. Где родилась, девочка не знала – возможно, где-то около Неаполя. Ее мать была танцовщицей. А своего отца она не помнила. Мать продала ее Неро, когда ей было только шесть лет, и с того времени она жила с его труппой странствующих акробатов. Одна из женщин постарше была тоже танцовщицей, как мать Лии, она обучила девочку некоторым балетным па.
– Я была самой лучшей акробаткой у Неро, – сказала однажды вечером Лиа. – Так говорили все. Я могу кувыркаться и прыгать и даже немного петь. Но на самом деле мне хотелось бы стать танцовщицей. Хотите, станцую?
Она волчком прошлась по комнате. Юбки и ленты развевались по ветру. Руки были широко распахнуты. Тетя Ребекка рассмеялась и зааплодировала. Раф улыбнулся.
– Жизнь в гетто, Лиа, тебе покажется очень скучной, – заметил он. – Ты привыкла переезжать с места на место, а здесь будешь в четырех стенах. Вряд ли тебе это понравится. Возможно, надо было подыскать для тебя какую-нибудь другую труппу актеров.
Он дразнил Лиу, но она заплакала.
– Нет, не хочу уходить отсюда! Я так счастлива здесь!.. Это настоящий дом, а вы будто моя семья. Вы мой дядя, а тетя Ребекка – бабушка! – Она обняла старушку за талию, и тетя Ребекка с любовью погладила ее по голове. – Тетя Ребекка, вы же не хотите, чтобы я уехала?
– Нет-нет, дитя мое. Рафаэлло желает тебе только добра. Он никак не может понять, почему кто-то хочет добровольно остаться в гетто. Сам он стремится вырваться отсюда с детских лет. Я прожила здесь всю жизнь и привыкла. Здесь я по-своему счастлива. Но тебе оставаться в гетто опасно. Если ты все же захочешь остаться, то должна выдать себя за еврейку. Я научу тебя всему, что тебе следует знать. А если кто-нибудь спросит, откуда ты…
– Обязательно спросит, – с хмурой улыбкой прервал тетю Ребекку Раф.
– …то ты должна будешь сказать, что ты дочь двоюродной сестры Рафаэлло из Вероны и что твои родители погибли в пожаре, который в прошлом году уничтожил веронское гетто. Мы все знаем о том пожаре. Чудовищная трагедия. Услышав такой ответ, люди больше не зададут никаких вопросов.
Лиа была очень сообразительной, общительной и интересовалась всем, что происходит вокруг. Тетя Ребекка знакомила ее с еврейскими обычаями и еврейской кухней, и Лиа все быстро усваивала.
Она испытывала искреннюю благодарность: впервые в жизни у нее была собственная комната и настоящая постель, она полюбила кота Джекоба. Тете Ребекке она иногда напоминала котенка – проворная и любопытная. Лиа очень много помогала по дому. И вскоре тетя Ребекка не могла представить дом без девочки.
Лиа напоминала старой женщине ее племянницу – мать Рафа. Небольшого роста и хрупкого телосложения, с оливкового цвета кожей, черными глазами и ямочками на щеках. У нее были черные курчавые и пышные волосы. Густые брови придавали лицу Лии серьезное выражение, которое, однако, мгновенно улетучивалось, как только та начинала заразительно смеяться. Какие бы страдания ни выпали на долю Лии, они не лишили ее любви к жизни.
Дела и политическая деятельность Рафа надолго отрывали его от дома, но когда ему все же удавалось возвращаться к родному очагу, он баловал Лиу, поддразнивал ее, дарил небольшие подарки – расчески, ленты для волос и маленькие зеркальца, а однажды принес котенка. Лиа вела себя с Рафом сдержанней, чем с тетей Ребеккой. Она обращалась к нему «синьор Раф», но, когда он входил в комнату, ее глаза вспыхивали. Для нее не было большего счастья, чем ждать его, подавать ему кофе или вино, подложить под спину подушку или подставить под ноги скамеечку.
Однажды он рассмеялся и беспечным тоном заметил:
– Ты так заботишься обо мне, Лиа. Ты меня избалуешь, и моей будущей жене будет трудно.
Она вспыхнула и опустила глаза. Тете Ребекке порой казалось, не влюбилась ли Лиа в Рафа.
Однажды вечером домой к Рафу пришла группа раввинов и старейшин гетто. Лиа и тетя Ребекка тихо стояли в углу в стороне от мужчин. Среди тех был и друг Рафа Малачи. Он держался сзади кучки одетых в черное мужчин и нервно потирал руки.
От имени пришедших заговорил главный раввин, седобородый старик, прославившийся в городе своими ясными, поэтичными проповедями.
– Мы слышали о вашей речи в сенате, Рафаэлло, – произнес старик. – Мы восхищаемся вашей смелостью и двигавшими вами чувствами, но не можем одобрить ваши методы. Вы вновь навлекли на всех нас позор и страх.
Раф напрягся. Нечто подобное он ожидал.
– Каким образом? – спросил он.
– Прежде всего тем, что на вас был красный головной убор, – сказал другой раввин, – символ позора, который наконец ушел в прошлое. И вы тем самым выделили себя из массы людей, провозгласили себя евреем…
– А что в этом дурного? Я действительно еврей. И не стыжусь этого. Я надел шапку специально, чтобы никто не принял меня за другого. Я хотел, чтобы они знали, что от их почестей отказался не какой-нибудь простой матрос, а именно еврей.
– Но вам следовало сперва посоветоваться с нами, – возразил еще один человек – банкир. – Мы все гордимся вашими достижениями, Раф. Вы совершили геройский поступок во имя славы нашей общины.
– Разве нельзя было принять эти почести и поблагодарить от имени еврейской общины тех, кто их вам вручал? – спросил кто-то из присутствовавших.
– Нет. Я не мог этого сделать. Не хотел получать от них благодарности, не хотел принимать приказ о присвоении мне офицерского звания, особенно из рук Алессандро Лоредана. Вы забыли, как он поступил с нами? Если бы не Лоредан, мой дед и сегодня был бы жив. Лоредан ненавидит евреев. Если бы он смог, то уничтожил бы всех нас.
– Вы выступили против правительства. – Главный раввин покачал головой. – Разве вы не понимаете, чем это может теперь кончиться для нас? Вы всех нас поставили в весьма неудобное и опасное положение.
– Потому, что сказал правду, – упрямствовал Раф. – Все, кто был там, понимали, что я говорил правду.
– Возможно, – сказал банкир. – Но после вашей речи наш бизнес сократился по меньшей мере на тринадцать процентов. Слово «еврей» теперь у всех на устах.
– Не просто «еврей», – уточнил Малачи. – А тот еврей, то есть Рафаэлло. А здесь уже возникает существенная разница.
– Мы не можем позволить вам продолжать в том же духе, – сказал главный раввин. – Вы подвергаете опасности гетто. Навлекаете серьезные последствия, и не только на себя, а на всех нас. Будут введены еще более жесткие ограничения, объявлены новые законы. Это умножит наши беды. Мы просим вас остановиться. Рафаэлло, пожалуйста, ограничьте свою деятельность торговлей.
– Я не могу! И не буду! – бушевал Рафаэлло. – Что с вами случилось? Чего вы испугались? Погромов? Сейчас не средние века. Чем они могут еще досадить нам? Вы не добьетесь уважения, если будете унижаться. Когда вы ведете себя как слуги, с вами и обращаются как со слугами. Если вы станете извиняться за то, кто вы есть, всегда найдется, за что осуждать вас. Если уступите и подчинитесь без борьбы, то на вас взвалят еще большее бремя, и вы не сможете даже пошевелиться под гнетом их законов. Вы не устали жить как животные, загнанные в вонючий скотный двор? Разве вы не хотите, чтобы ваши сыновья жили лучше, чем вы? Я этого хочу. Хочу добиться свободы и для моих сыновей, и для себя. Немедленно. Сегодня…