– Но вы же никого не предавали! – бушевал Раф. – Это дело моих рук!
– Они так не считают, – заметила Фоска хладнокровно. – Я не виню вас, Раф. Я полагала, что сумею иметь и мужа, и любовника. Но мне все-таки не следовало видеться с вами вновь. Это было ошибкой… Но я не могла удержаться… Я люблю вас… Что ж, теперь я должна расплачиваться.
Этой ночью он любил ее нежно и неторопливо, но ему казалось, что он обнимает призрак. Раф уговаривал себя, что время залечит раны, что она оправится от горя, вызванного смертью Лоредана, что между ними установятся лучшие отношения. Но он чувствовал, что теряет ее, и это его пугало.
В дневное время Раф был весь погружен в работу по организации своего правительства. Вместо Синьории были созданы многочисленные комитеты – общественной безопасности, коммунальной службы, религиозных вопросов, каналов, торговли. Все, чем до сих пор неуклюже, но действенно заправляла знать, теперь поручили рядовой общественности. Члены комитетов отбирались среди трудящихся и буржуазии. Это были врачи, юристы, лавочники, гондольеры.
Как и предсказывала донна Розальба, горожан призывали обращаться друг к другу «гражданин» и «гражданка». В гетто главного раввина стали называть «гражданин раввин». Наступило равенство без масок, которые были запрещены.
Раф рекомендовал евреям выезжать из своих тесных конур и расселяться по всему городу. Новое правительство отменило положение об отлучении от еврейской общины, поскольку евреев больше не наказывали за неподчинение венецианским законам.
Однажды в субботу – за несколько дней до назначенной казни Лоредана – Раф посетил религиозные службы в трех синагогах. Относящиеся к нему с подозрением евреи, все еще не решавшиеся нарушать старые правила об отлучении, сперва сторонились его, не уверенные в том, какой власти он лоялен. В полдень он приказал снять ворота гетто и сжечь их.
Это было внушительное зрелище. Костер развели в самом центре Нового гетто. Это был менее скученный и не столь огнеопасный район, как Старое гетто, где воспитывался Раф. Французские солдаты разрубили ворота на щепки и побросали их в пламя. Когда огонь несколько утих, Раф поднялся на ступени синагоги и обратился к толпе.
– Слушайте меня все! – воскликнул он. – Меня знают как человека, долгие годы борющегося за свободу евреев и всех остальных людей. Сегодня на мне форма французского солдата. Но под ней я по-прежнему венецианец и в душе – еврей.
Раздались одобрительные возгласы.
– Сегодня наступил новый век, братья мои! – продолжил он. – Век религиозной терпимости и свободы. Век братства всех людей. Для вас нет запретных областей деятельности. Вы имеете право молиться там, где пожелаете. И тому богу, которому хотите. Вы обладаете правом избирать представителей в новое правительство, выбирать людей, которые станут говорить от вашего имени. Вы можете свободно ходить по улицам Венеции в любое время, не опасаясь, что вас арестуют или бросят за решетку. Ваши дети никогда не узнают истинного смысла слова «гетто». Век преследований и угнетения миновал. Навсегда! В последние дни Республики вы проявили лояльность к тем, кто угнетал вас. Вы отдали им свои драгоценности. Я уверен, что вы проявите такую же честность и лояльность нашему новому правительству, которое уже так много сделало для вас.
Какое-то мгновение толпа сохраняла молчание, а потом взорвалась овацией. Невысокий, одетый в черное платье мужчина взбежал по ступенькам и тепло обнял Рафа. Это был его старый друг Малачи, с которым он не виделся с момента своего побега с Фоской. Затем подошли и другие, чтобы поздравить и поблагодарить Рафа. Среди них были даже раввины и члены комитета, принявшие в те давние годы решение отлучить его от еврейской общины. Наконец подошла Лиа, скромно одетая в черное и с прикрытой шалью головой. Она торжественно приветствовала Рафа на идиш и расцеловала в обе щеки.
– В чем дело, Лиа? – рассмеялся Раф. – Вы что, собираетесь постричься в монахини?
Малачи улыбнулся.
– Сегодня Лиа стала еврейкой! Разве это не поразительно?
Раф смотрел на улыбающуюся девушку, широко раскрывая рот.
– Не верю!
– Вот видите. Я же вам говорила! – ликующе сказала Лиа. – Теперь быть евреем совсем неплохо. Я уверена, что я – первая балерина-еврейка в Венеции.
– Не забудьте, Лиа, отныне вы не имеете права есть свинину, – предупредил ее с деланной суровостью Малачи.
– А почему нет? До сих пор я не умерла от нее. Считаю, это глупое правило. Его следует отменить!
– Подождите-подождите, вы стали еврейкой только сегодня, – рассмеялся Малачи. – Вам надо хоть немного времени, чтобы освоить талмуд!
– Сегодня великий день, – сказал Раф, глядя па густые клубы дыма, поднимающиеся из оставшегося от костра пепелища. – Я никогда не был так счастлив.
– У вас есть полное право гордиться, – тепло сказала Лиа. – И мы все гордимся вами!
– Если бы здесь была тетя Ребекка…
– Она здесь! – возбужденно проговорила Лиа. – Посмотрите наверх, вон в то окно! – Она взяла Рафа за руку и привлекла его внимание к окну второго этажа дома, выходящего на площадь. Там сидела надежно укутанная тетя Рафа и наблюдала за происходящим с кроткой улыбкой. – Я хотела, чтобы она все увидела. Мне кажется, она выглядит лучше. Правда?
– Да, – сказал Раф. – Спасибо вам, Лиа. За нее. За это. – Он тронул пальцами край ее черной шали. – Надеюсь, вы сделали это не ради меня.
– Ради вас? Вынуждена ответить на это отрицательно, – солгала Лиа. – В душе я еврейка. Все еще жду своего избавителя!
– Лиа, мне стыдно за то, что произошло в ту ночь. Я не хотел…
– Успокойтесь. – Она прикрыла его рот кончиками своих хрупких пальцев. – Я никогда не сердилась на вас за это. Частично и я была виновата, спровоцировала вас. Ну а теперь пошли танцевать.
На краю площади собралось несколько музыкантов, и группа молодежи стала водить хоровод. Взяв Рафа за руку, Лиа повела его за собой, и они присоединились к танцу.
Дым от костра взвивался в голубое небо, и дувший с моря легкий бриз уносил его прочь. Через несколько часов ворота гетто превратились в золу и остались лишь в памяти тех, кто их когда-то видел.
– Скоро папа вернется домой? – в двадцатый раз спрашивал Паоло.
– Скоро, мой дорогой, – мягко сказала Фоска, прижав его к себе и отведя волосы с его лба. – Теперь со дня на день.
Могла ли она сказать сыну, что человек, которого тот называл своим отцом, через три дня будет мертв?
Паоло воспринял присутствие в доме Рафа и французских солдат с присущим ему апломбом. Распорядок его жизни изменился мало. Он продолжал заниматься с Фра Роберто в детской комнате на третьем этаже, играл гаммы на пианино под зорким взглядом Фоски и запускал свой корабль в пруду во внутреннем дворе.
Раф продолжал оказывать давление на Фоску, пытаясь убедить ее сказать мальчику, что его настоящим отцом является он, Раф, а не Алессандро Лоредан. Но Фоска откладывала разговор, говорила, что Паоло к нему не готов.
Нельзя слишком волновать его. Для этого наступит время после казни Алессандро.
– Мне нравятся солдаты, – как-то между делом сказал Паоло. – Месье Луи показал мне сегодня свое ружье.
– Паоло, я запрещаю тебе!
– Но оно не было заряжено, – поспешно успокоил ее Паоло. – И потом месье Луи сказал, что не разрешит мне стрелять, поскольку от отдачи ружья я могу упасть. Мы говорили по-французски, – добавил Паоло гордо. – От солдат я узнаю множество слов.
– Могу представить, – проворчала Фоска. Она безуспешно пыталась изолировать своего сына от захватчиков. Раф же настаивал на знакомстве Паоло с солдатами и на том, чтобы мальчику разрешали играть с детьми слуг и гондольеров, что в прошлом строго запрещалось.
«Демократия, – думала раздраженно Фоска, – что за вздор!»
Они сидели вместе с Паоло в небольшом музыкальном салоне. Заходящее солнце отбрасывало оранжевый свет на выложенные зеркалами стены комнаты. Со стороны протекавшего внизу канала доносились звуки плещущих волн вместе с раскатами смеха, ударами друг о друга лодок, обрывками песни гондольера. Наступило мирное послеполуденное время – золотое и спокойное.
«Как странно, – думала Фоска, – сидеть здесь, будто бы в мире не свершается ничего дурного. А может быть, так оно и есть. Возможно, мои страхи лишь плод воображения. На самом же деле в этом волшебно красивом мире нет ничего отвратительного, уродливого. Ни смерти, ни войны, ни опасности».
– Какая ирония, – произнесла она вполголоса, – что, когда получаешь то, что хочешь, обнаруживаешь, что на самом деле это вовсе не нужно.
Она хотела Рафа. Хотела свободу. Сейчас она получила и то и другое. Но какой ценой? Ценой жизни человека, которого стала уважать и любить. Ценой дружеских привязанностей. Своего места в мире.
– Не тревожься, мама, – сказал Паоло, вырываясь из ее рук. – Папа скоро вернется.
– Надеюсь, – пробормотала она. – Я так надеюсь!
Ее размышления прервало возвращение Рафа. Он прогромыхал по лестнице. Рявкнул имя Фоски. Громко отдал команды охране, пофлиртовал с горничной. Фоска взяла себя в руки. Когда во дворце главенствовал Лоредан, здесь всегда стояла тишина, как в церкви. Сейчас дворец больше напоминал казарму.
– Фоска, куда вы, черт побери, пропали? Она глубоко вздохнула и направилась к двери.
– Черт возьми, где же вы, женщина!
– Мы здесь, – сказала она, когда наконец увидела Рафа. – У нас урок музыки.
Раф сбросил с себя оружие и звучно поцеловал ее.
– Что за день! Великий! – воскликнул он восторженно, кружа ее в объятиях. – Вы знаете, моя любовь, что произошло сегодня? Мы сожгли ворота гетто. Теперь, Фоска, евреи – свободные люди. Сбылась моя мечта. Они приветствовали меня, благодарили, плакали!
Он опустил ее на пол и посмотрел на Паоло, с любопытством наблюдавшего за ними. Раф подошел к мальчику, подбросил его повыше и посадил себе на плечи. Паоло выглядел смущенным и испытывал неудобство.
– Вам нужно было быть там. Обоим! – счастливо сказал Раф. – Это с