Пестроперою тканью покрыта постель; и горит, как фонарики яркие, многоочитая, чистая ткань занавесочек в блеск электричества; белая скатерть на столике; фыркает пар самоварный: печенья, конфеты, сыр, булочки; и репродукции с —
– Греко, Карпаччио, и Микель-Анджело светлою рамой светлеют со стен.
– Вот сюрприз!
– Ах!
– Игрушка, – не комната!
– Все – Леонора Леоновна, – с кресла вскочил Никанор.
Леоноры Леоновны – нет.
____________________
И профессор разахался.
Вдруг оборвался.
Став в гордую позу и руки подняв, но глаза опустив в чубучок, с глаз сорвавши очки черно-синие, – на ногу павши подтопом и точно фехтуяся желчью волос, подаваемых, точно с тарелки, с ладони под зубы профессора, ярко крича, – ему Тителев бросил сквозь зубы:
– Сезам, – отворись!
Было видно, что он исплеснулся в таком-то испанском, ему, вероятно, несвойственном жесте, и все ж, вероятно, его двойнику где-то свойственном жесте и в чем-то знакомом профессору, так как профессор, выпучивая свое око и точно оскаляся, ахнув без axa, присел под ладонью.
Ладонями – как по коленкам зашлепает!
Друг перед другом, присев, замирали они, точно два петуха, собираясь носами в носы закидаться; казалось, что будет скакание друг перед другом сейчас петухов разъерошенных.
– Но —
– «ха-ха-ха» – скалил рот до ушей, приседая до полу профессор.
И – руки в бока, плечом в поднебесье, закинув над ним свою шерсткую, бразилианскую бороду —
– Тителев!
– Это же…
Тителев вышарчил:
– Пере…
– Цецерко! – профессор рот рвал.
– Расе: – и Тителев вскачь перед ним: с подлетаньем ноги – носком вверх…
– Рас-пу-ки-ер-ко?! – бил по коленям профессор.
И писк Серафимы, и крик Никанора Иваныча.
– Киерко?
– Николай Николаевич Киерко —
– с тем же испанским аллюром пред всеми пред ними, пройдясь – впереверт, вперещолк, впересвйст, – замер в позе испанского гранда, как вкопанный.
Выбросив руки и выбросив бороду с рыком и с ревом – за плечи друг другу – сжимали друг друга в объятиях, в объятиях трясясь, как в борьбе; но руками обеими руки профессора скинувши с плеч, Николай Николаевич Киерко, Руки руками схватил; —
– и —
– направо,
– налево,
– направо —
– они – бородами, усами, носами,
губами —
– отчмокались громко!
И гракал, и гавкал руками махающий брат, Никанор; приседая, дугой выгибаясь и носик в коленях щемя, Серафима с отчаянным писком свалилась в диван, башмачишками дергаясь.
Стул откатился: и – сдернулась скатерть; и – вспых:? Никанор папиросу свою уронил на бумагу; и —
– красное пламя пожара вчернило их тени в мерцавшие стены.
Но, сгаснувши, черно-лиловый морщочек отвеялся.
Точно фонарики
Комната —
– в ярких, опрятно кричащих, приятно морочащих
пятнах, —
– малиновых,
– палевых; —
– точно фонарики:, в кубово-черные фоны дрожат, драгоценно играя!
Нет, с радости, с холоду, с блеску, – малютка, как пьяная.
А Никанору высказывает все такие простые и трезвые вещи:
– Все – к лучшему!
И Никанор, встав на цыпочки:
– Эдак, так!
Нос протянувши к носам, озабоченно юркает он:
– Видно будет: авось образуется!…
– Что?
Серафима – мальчуга какой-то: привздернет с веселым прищуром смешное личишко свое: как по клавишам, пальцы порхают ее пред предметиками: расставляет предметики.
И – наставляет предметики: здесь, – в этом месте, – любитесь и множьтесь!
С прыжками, с гримасками и с перезертами моль на ходу – «щелк-пощелк»; на скамеечку – «прыг», чтобы яркую шторку поправить.
Мяукает песенку.
Видит: профессор, сев в кресло, сигает усами: пред ним Николай Николаевич Киерко, сгорбясь, взусатясь, нащелкивает лихо в линии сине-малиновых ситчиков:
– Старый товарищ, – как встретились: а?
Вот – растискулись пальцы; в какие-то задние мысли уходит – за темные фоны обой, —
– на которых вишневые перья, как перья запевших, далеких кометных хвостов, угрожают вселенной: космической гибелью.
«Старый товарищ» трехрогой космой – враздрай, усами – в лукавые заигры, с видом таким приседает, как будто с большим удовольствием сладкую манную кашу уписывает, потопатывая сапожищем; на цоки и дзеки икливенького белорусского говора.
Как же-с!
Бывало, Пукиерко это придет; и – висит прибаутка из дыма, смешная, —
– уютная, —
– жуткая!
Киерко ж – локтем в колено:
– А кто бы мог думать, что эдак все кончится?
Клином волос – в нос.
Ему Серафима, затопавши ножкой:
– Нельзя так! Мотает головкой.
Профессор мотает запрыгавшим задом:
– Какой, чорт дери, этот самый Цецерко хитряга!
Блаженствует носом с Цецеркой-Пукиеркой.
– Очень забавная штука – я? – Киерко!
Тут Серафима – на помощь к нему: плутовато похлопать глазенками и шутовато скорячиться:
– Вы, – точно хочет сказать она видом, – в какие-то игры пускаетесь? Ну, – я готова: в разбойники?… Что ж?
– Вот смелачка какая! – ей Киерко.
Трубкой – в профессора: меряет он смышлеватою бровью своею какое-то, что-то: свое:
– Эка!
Пальцами пряжку подтяжки награнивает.
Ярко, жарко, —
– из черного морока угол, как уголь пылающий,
выбросил там этажерку!
Повизгивая, мимо них, с поцелующим взором ребенка, по синеньким ситчикам – в кухню: поднос – на ладонь; локоть – в талию; носиком водит; и песню мурлыкает. И изумрудные складочки, пырская искрой, плескуче несутся, за ней завиваясь.
Дон Педро
А комната бросила лай: профессор, толкаясь лопаткой, зацапывает на ходу карандашики, щипчики, ложечки, чтобы метать их над носом:
– А что, – в корне взять, – ты, коли тебя – в корне взять?
Киерко, в лысинку ловко всадив тюбетейку, с притопом шарчит, переблескивая, пятя желтую бороду: плечи – торчмя; руки – за спину.
– Что я такое себе?
Руки – врозь; головою махает в носки, будто видом бросает:
– Бери, каков есмь.
«Пох» – из трубочки:
– Спрашивал: «Киерко, вы – социалист?» А профессорша думала: в «Искре» пишу. И – писал-с: прошу жаловать!
Трубкой затиснутой и докрасна закипает; и кубово-белесоватые хлопья бросает косматыми лапами, напоминая лицом императора —
– бразилианского, —
– Педро!
– Что же ты: Никлалаич, – войну отрицаешь?
Профессор, как пес, с угрожающим грохом за ним вытопатывает.
– Да и я-с, говоря рационально…, к тому же пришел.
Николай Николаевич взмигивает.
– Отрицаю я – все!
И бросается голубоватым отливом коротенькой курточки-спенсера —
– из-за узориков в тени.
Профессор – за ним:
– Говори рационально, – правительство…
Брат, —
– Никанор, —
– как морской конек, в ярко-лимонных квадратиках, в аленьких лапочках синего ситчика, сигму завинчивая, между ними – бочком, тишменьком:
– Эдак-так: гниль правительство!
Легкими скоками —
– эдак-так, эдак-так, —
– взаверть: от них!
Перестегивает пиджачок.
Ярко-красный жилет из-за тени бросается в свет, точно тнгр на тапира.
И – цок:
– Гнилотворни – правительства, всяки: были и есть! А их тени на пестрых обоях летят друг сквозь друга. Смешно Серафиме!
Мяукая и расплеснув за собою зеленые пряди, как веер, сиренево-серой шалью, которую венецианскою шапочкою закрутила она на головке, из кухоньки выбежала на – шарчащих, взъерошенных, лающих, трех мужиков.
И ей весело пырскают в ноги от пестрого коврика алые брызни азалий и синие дрызни зигзагов —
– игольчатых, кольчатых,
– как —
– перещелк колокольчиков.
А энтропия[108]?
– Трудов!
– Э… э…
– Равенство.
– Э, – иготало: в бряк «брата» и в рявки профессора:
– Нет, брат, – шалишь, – брат: системы трудов не построишь на эквивалентах!
В лиловые лапки узориков ставила: одеколон, валерьяновы капли.
– И – лаяло:
– Только-с в поправочном, – ясное дело, – коэффициенте: к валентности.
– В несправедливости, – что ли? Э-э-э! – на черной завесе, пестримой бирюзеньким крестиком, брякало: брюками Дымного цвета.
Под тумбочку – (тумбочка в кубовых кубиках) – туфли!
На креслице – цвета расцветного переплетение веток – халат!
– Разрезалку, – пролаяло.
– Вот разрезалка!
Вложила в ладонь; и – подумала:
– Ну, разговор, – на часы!
А профессор, схватив разрезалку, кидался на красные крапы ей, точно мечом.
Куда – борную?
И… где… —
– уборная?
– Жизнь, – раздавалось из светлых колечек.
– Слова-с!
– Не скелет рычагов, говоря рационально; – лупил разрезалкой себе по ладони профессор, шарча от стены до стеньг, – жизнь – в толкающем мускуле, в силе химической.
С силой толкался.
– А не в плечевом рычаге, – эдак-так, – Никанор заюрчил меж носами спиралью свиваемой.
– Ты не мешай, в корне!
– Мненье имею и я, – улепетывал в ряби в рдянь брат от брата, откуда шарчил (руки – за спину) красный жилет из-под дымной завесы, в которой, как дальними пачками выстрелов, горлило горло:
– Э… э…
Голова закружилась: и пырсни, и пестри, и порх Ника-нора, и поханье трубки.
Как белочка, беглым бежком, с перевертом: рукой теневой – по теням, по носам теневым и по кубовым кубикам; переставляла предметы средь желтых горошиков, карих колечек, ковровых кругов!
И просила глазами Терентия Титыча Киерко (иль – Николай Николаича) прекратить этот, спор; даже: с юным задором к нему приступив, перетаптывалась, и смешная, и маленькая, вздернув круглую мордочку.
Где там?
В сердцах носом – в угол: казалось, что ситцы сорвет; и морщинки, как рожки, наставились с лобика в этот отчаянный лай:
– Равномерность трудов!
– Параллельность равно отстоящих и равных друг другу движений!