Кричало – сердечными туками:
– Исцелено мое сердце, количеством звезд, измеряемым этим пришельцем!
– Я – жив.
– Снова сложены органы.
– Вложены смыслы: в глаза, в уши, в жизнь!
– Созидаю в ней здание.
– Приготовляются нам облака!
И привзвизгнув в больном и опасном восторге, вскочил он, готовый на все.
Пароксизм сумасшествия буйного, их обуяв, стирал грани меж ними.
Профессор хватал его за руку.
____________________
В шубы влезали:
– Где шапка?
– Вот!
– Ваша?
– Моя!
– Ну теперь – мы пойдем.
Мели минули: в оси вселенной, обломанной, – новая вставлена ось; и сию же минуту они в меховых своих шубах и шапках, пристукнувши ботинками, невозбранной, свободной дорогою: ринутся, – сквозь потолки!
– Ну?
Профессор полой меховою, как ринется в дверь; за ним, бросив тринадцатый номер, – Мандро, —
– Эдуард, —
– неизвестно куда, неизвестно на что, потому что ничто не касалось его.
– И никто не задерживал.
____________________
Только из двери в двенадцатый выскочила де-Лебрейль – сумасшедшая тоже; за ней – сумасшедшие: тоже; она же их, вытолкав, двери замкнув, бестолково забегала; сдергивала на ходу: юбку, лиф.
И осталась – в одних панталончиках!
Я улетаю, мои купидончики…
– Мирра, – алло: Леонардовне потелефоньте!
Велес до вола перед зеркалом пыжился, в зеркале видя багровую рожу; и строя ей рожу, манжет перещелкивал.
– Чтобы она, Леонардовна, свою квартиру очистила;
и – чтобы ящик поставили.
Стал перед Миррой надувшимся гиппопотамом.
– А ключ от квартиры – сюда; куда хочет, сама; чтоб ноги ее не было.
И – до слона надувался:
– Мешок и рогожу.
До мамонта!
– Тертий?
И как цеппелин, разносился щеками; висел из небесного цвета обой над небесного цвета ковром, из крахмалов тугих свою вывалив шею.
Пред ним Косококо, рукой и плечами, как перед заведующим департаментом.
– Слушаюсь! Тертий в бегах.
– Сослепецкий, Мердон? Чтобы были!
– Есть, будут!
Из губ перепыженных выпустив дух, Непещевич осел из небесного цвета на мягкий ковер, язычищем напруженным вытыкнул щеку; и с шишкой нащечной стоял, что-то соображая.
С улыбкою липкою:
– Ну? Покажите себя!
Косококо, чернявый, высокий, худой, – шею выгнул, представивши руку с цилиндром, отставивши руку, загнул свой мизинец и стал Домардэном:
– Бьенсюр!
– Бесподобен, – Миррицкая.
– Не без таланта, – Велес; языком на щеке снова шишку поставил; и – шишку убрал; деловито выбрасывал; в матовый, ламповый шар:
– Не понадобится: мы поедем в закрытом моторе; подъедем сюда: показаться за стеклами; не разберут… Ну там тоже: белилы и прочая, прочая; миропомазанье – словом: мамзелька вам даст; где она?
Косококо:
– Переодевается… И чемодан перевязывает.
А Велес, пав в диван, головою – в промежности; как дохлый скот, перевесился: это старик услужил: мифимо-нами; свечку ему ставьте, Мирра: Исайя, ликуй! Со святыми его упокой!… Исключительный случай, что нет Кокоа-кола; неповторимая штука!
Вдруг ставши багровым, распевшимся тенором, он проорал сладострастно:
«Веди к недоступному счастью
Того, что надежды не знал!…
И сердце утонет в восторге
При виде» —
– «тебя, Косококо!»
Безлобый, безглазый, он вдруг завозился: с попыхами:
– Ты, – беспокоился он, – не забудь парика; тоже случай: регалии личности; твой-то, подобранный, – не без изъянца.
Вскочил и, кокетливо перешарчив двумя ножками, точно в фокстроте, слюнявые губы собрав, бросил в поле небесного цвета – рукою – свой чмок:
– Мои ангелы, я… – купидончиком он, – улетаю; в посольство!
И выпорхнул в дверь.
Бурдуруков тащил сквозь флакон циклокон
Через сорок минут: Рузский – знал; Бурдуруков – тащил; Алексеев еще упирался; со Ставкою шел разговор; десять трубок гортанило в десять ушей:
– Вы, Мегтетев?
– Уж пегедано…
В тот же миг во втором учреждении в трубку плевал второй рот
– Жуливор?
– Купе будет?
– Имейте в виду: не откроется; предупредите кондуктора!
С третьего места, оскалившись, лаяло: песьеголовое туловище:
– Подавайте машину: спешите…
– А что, – офицер, молодой человек, – есть?
– Имеется, – вместе с машиною… Да помоложе: из мальчиков, знаете, розовощеких… Да чтоб поконфузливей.
– Да, при машине: чтоб он и не знал; посадите в машину своих, – офицерика сопроводить до дверей; пусть с машиною он убирается к чорту: другая подъедет…
– Машины? Нужны? Да: и – три: к Тигроватке – раз; да от нее – два; с вокзала нам, – три!
– Уж пожалуйста: не перепутайте!… В международном масштабе; с машиной зацепка; а там – конфликт: с Англией.
____________________
Мотоциклетка, четыре машины и семь лихачей перерезывали: кольцо «А», кольцо «Б», мчась во все направ-ленья; проскакивали сумасшедшие, бледные штатские и генерального штаба военные: в двери, в подъезде; и снова, выскакивая, уносились, стреляя бензинами.
А в подворотнях ругали правительство, сеяли слухи, подсолнухи и выливали помои; мадам Циклокон покупала флакон; с ней – жёном[132], Николя Ньюреню-Ньюреня; Луб Турупов – садился за шахматы. Вывески еще держались; и Жорж Дирижориум в «Эмоцион-Ки но» еще качался боками и фалдами фрака в «Волне Адриатики» – в семь часов вечера; – Владя Боздецкий тянул из соломинки у «Сивелисия»; «Чистка перчаток Перши-П есососова» – вывеска еще висела.
Но, но… —
– Потолобова, «Рамочное заведенье», – закрылось; и сам гражданин Потолобов старинную дружбу с известною всем повивальною бабкой, Сысоич, – осмыслили: браком… гражданским (веди к недоступному счастию, Керенский, их!); Архивариус Архимандриллин ударился в максимализм под влиянием Кисы Сесакиной; Голо-гуронов – подталкивал их.
Фабрикант Эмигрант поговаривал: «Если продолжится эдак, по всей вероятности, переменивши фамилию, сделаюсь я – «эмигрант Фабрикант»; Камергер, Питер Кубово, выехал в Англию после того, как Тарас Цупутун, фронтовик, поселился в их доме. В тот день у Москва-реки, около Козиева, бастовали рабочие, вооруженные; и – обнаружились бомбы; и сам комитет забастовочный, точно сквозь землю уйдя от шпиков, объявил заседанье бессменным; что главное: в публике ближних районов – сочувствия взрыв; и Куканики видели, как, встав на тумбу, Коханко-Поханец, мадама, с мадамой Жильвом-Малитнырлину с Сутиевым предлагала реформы, рабочих сугубо приветствуя!
«Оптик», Пров Проклик, ее уличил: жила своднею.
Даже у Янкеля Яковлева, туличанина, сперла полиция, делая обыск: часы.
Разбирали приказ генерала Хабалова; чувствовалось: сквозь флакон Циклокон и сквозь туру Турупова, сделавшую шах и мат Шах-Маманову, что кольцо «А», кольцо «Б», разорвавшись в спираль, побежали домами, садами, трамваями, башнею Сухаревой, – все скорее, скорее винтя, – к клокотавшему в центре винту, чтобы толкнувшись – фронтонами, башнями, крышами – ринуться – в эту воронку Мальстрема!
Москва стала – яма!
Глава десятая В РАЗРЫВ
Макар гнал теленка
Сплошное стекло!
Коридор – из стекла: стены, пол, потолок – из стекла, так что номер тринадцатый, – все еще, – виден: сквозит через рой (точно в воду белок) лошадей и людей, бриллиантовых санок, как ром, альмантинного цвета трамваев, жемчужных, домовых рядов; из топазовых улиц высвечивают провисающие этажами квартирные кубы, – сквозное стекло, – где едят, испражняются; видно, как варят желудки; пузыриками бродит мысль, – та, которую, точно селедку, за хвост не ухватишь из бочки.
Сплошное стекло – потолок!
Выше, выдутый в ночь из стекла: синий купол; и как в абажурное облако, солнечный шар электричества – ввинчен.
Пол – то же стекло; и на нем тротуары, снег, тумбы сутулые, – как на воде, отражения берега; и удивляешься, как глубина из-за них, золотая, —
– волнуется, —
– где легкоперая и глупоротая рыба спиною запырскала, юркая в розовом рое медуз.
Глубже вод – перламутровым облаком, в вогнутом куполе неба сквозь ноги Мандро, переставшего быть, в мысли синие вырожденного и расширенного, – бриллиантовым глазом в Мандро – спрут: стреляет!
За хвост поднимая селедку из бочки селедочной, видишь порой не селедку, не бочку, а мысли мыслителей – Гегеля и Аристотеля.
Из золотого стекла
Так и Мандро: уносясь за «туда» удиравшим профессором, воспринимал обстоящее: точно витражи веков, где Агрикола, Цезарь, Спартак, Цезарь Борджиа, папа Григорий Седьмой, как флакон Циклокон или бронзовый бонза, – коллекция кукол в стекле заведения бронзовых ламп и подсвечников.
И вдруг поймав себя в этом окне, он бежал, переталки-ваясь; и на миг в раздражениях нерва глазного отчетливо вылепились: ряды окон «Гвоздика» из Ниццы, сквозной, кружевной паутинник, блеск гранных флаконов, рябь вывесок; недопрочитанное: «Коньяк», «Швейных машин»… и «Перчат…» – «к и», наверно.
Военный с серебряным кантом подбросился розово-рдяной рейтузою за завитою блондинкою, поднявшей «дэссу» и влипающей глазом в стекло; золотые оскалились зубы на кучера с синей подушкою на голове: сетка синяя на серо-белых конях.
И сигают, проносятся, пырскают, переливаясь серьгами, хватаясь за шапки, блистая пенсне на муслины, сюра, веера из окна; а в окне, как из зеркала, – шуба, накинутая на плечо рукавами пустыми, мехами кофейными выбросилась над второю такою же шубой (на две головы ниже ростом), с космой головы, вдвое большей как у исполина; из шубы, из первой, торчит голова; и слюна изо рта на клок шерсти свисающей тянется; в зеркале лупят, как взапуски; и уж рука свой портфель перетиснула; куньи меха; шофер – шкурой обвис, завертев колесо: из ничто на ничто переносится – в зеркале, где его – нет, где – стеклянные тусли.