Тут вернулась журналистка и задала мне убийственный по силе и глубине вопрос:
– Ваше жизненное кредо?
– Кредо мое такое, – отвечаю. – Поэта должны кормить. Потому что он один, живя в космической тоске, отдувается за все человечество.
И что вы думаете? Она тут же убежала накрывать на стол. Не прошло и двадцати минут, как Левитанский с тем же величественным видом и с отсутствующим космическим лицом уплетал пельмени, со знанием дела орудуя горчичкой и перчиком, запивая холодным томатным соком и ерзая глазами по стеклам буфета: не сверкнет ли где желанная шоколадная обертка.
А через неделю в газете вышло огромное интервью – на целый разворот. Оно называлось: «Поэта должны кормить».
VIII. Бином Рабиновича
Или не должны кормить. Польза-то от поэтов мало какая бывает. Они вон плодятся, как мыши на даче, шуршат, попискивают – вот и весь прок. У Лиснянской на даче как-то мышь завелась – так чем мы ее только не травили! И битое стекло подкладывали, и дуст, и снотворное в мусорное ведро подсыпали. А она и не дохнет, и не засыпает. Только жрет. С другой стороны, и от животных в зоопарке тоже не больно-то много пользы, а все ж таки народ ходит поглазеть, деньги платит. Может, и поэтов туда поместить – в специальный вольер? Они же у львов мясо отбирать не станут, а выручку кой-какую, глядишь, и дадут.
В общем, хлопот с ними много. Особенно когда, как в детском саду, начинают ростом мериться. Кто выше. Чтобы, значит, как на уроке физкультуры, в строю вперед всех встать. Встречаю как-то поэта Евтушенко, Евгения, а он мне прямо в лоб:
– Скажи, кто сегодня первый поэт России? А то некоторые уже поговаривают, что Бахыт Кенжеев. – И так на меня проникновенно смотрит, словно боится, чтобы я не ошибся ответом.
Ну не смешно? Какой из Кенжеева поэт? Он же типичный казах. Я ему при встречах всегда так и говорю:
– Никакой ты не поэт, Бахыт, потому что ты казах. А казахи быть поэтами не могут – у них нет ассоциативного мышления. Я вообще удивляюсь, как ты при полном отсутствии ассоциативного мышления еще умудряешься по утрам водку пить.
– Э-э, нет! – возражает Бахыт. – Казахи как раз все поэты. Потому что у них кумыс есть. А вот кому недоступна поэзия – так это евреям. Потому что евреи никогда не знали, что такое книга. Они даже грамоте неправильно обучены и пишут не так, как все люди, а справа – налево.
– Тогда я буду поэтом! – радостно потирает руки наш друг Виталик Дмитриев. – Потому что я не казах и не еврей, а чистокровный поляк. На четверть.
Нечего и говорить, что все, кому доводится слушать наши дискуссии, непременно обвиняют нас в ксенофобии. А какая же это ксенофобия? Это – правда. А кто говорит правду – всегда за нее страдает. Вот Дмитриев, например, пострадал. Он как-то по безденежью пристроился экскурсии по Петербургу водить. И водил. Подводит, например, группу к Михайловскому замку и повествует, как в этом замке Софья Перовская изменяла императору Александру I с императором Павлом. За что, соответственно, Александр Павла и задушил, что породило неизбежные реформы Сперанского, победу над Наполеоном и Октябрьский переворот семнадцатого года. Ничего, слушали, кивали. Правда, после того, как Виталик сообщил, что первый камень в фундамент Адмиралтейства заложил небезызвестный Иван Калита, кто-то стукнул. И Виталика выгнали. Наверно, в группу затесался прозаик, о чем Дмитриев заранее предупрежден не был.
Он, конечно, странный, этот Дмитриев, но друг хороший. Едем мы как-то еще по Ленинграду, часов в двенадцать ночи. И вдруг ни с того ни с сего мне страшно захотелось выпить водки. Так бывает: не хотелось, не хотелось и вдруг захотелось. И что делать? А Дмитриев возьми да вспомни, что неподалеку живет одна из его любимых, которая ждет не дождется, когда он, наконец, заявится к ней на ночь глядя, чтобы, значит, совершить с ней обряд умопомрачения. И посему всегда держит наготове бутылку водки.
Ну, подрулили. Он меня на перекрестке выставил, как светофор, а сам пошел. Любимая как его увидела – сразу давай таять. Счастье подвалило. Так и вертится вокруг него – и улыбки мастерит, и глазами моргает, и зад колесом состроила. А он бутылку хвать – и бежать. Потому что друзья важнее.
Вот это настоящий поэт. А Кенжеев – он так не может. Он и бутылку выпьет, и от женщины не откажется. То есть не умеет сделать правильный выбор. Поэтому зря Евтушенко тревожится – Кенжеев абсолютно бессмысленный. Как осень.
Не ищите у осени смысла…
Мы и не искали. Сидели себе на берегу Мойки, неподалеку от пушкинской квартиры, в маленьком ресторанчике и заедали водку супом. Заедали водку супом и вытрясали из себя остатки молодости, разбрызгивая по столу остроты. Бахыт, правда, немного погрустнел, что ему совершенно не свойственно от природы. Впрочем, восток – дело тонкое. Никогда не поймешь, отчего грустит человек, в котором танцуют огненную джигу казахский кумыс, канадский джин и русская водка. И тогда, чтобы хоть немного отвлечь Бахыта от грустных мыслей, мы с Виталиком посвятили ему лирический стих, призванный отразить всю глубину неприкаянного одиночества безлошадного азиата:
Беда не в том, что мы стареем.
Не это вызывает страх.
Беда, что все друзья – евреи,
И лишь один из них – казах.
Сидим, значит, выпиваем. Друзей-поэтов помянули – Саню, Женьку. И вдруг Дмитриев говорит:
– А давай выпьем за Бахыта!
– За живых разве пьют? – засомневался я.
– А мы – не чокаясь, – нашелся Виталик.
– Вот суки! – отозвался Бахыт. – За водку будете сами платить.
Но тут к самому ресторанному крыльцу подошел катер. Мы степенно ступили на палубу и поплыли по Мойке, по Фонтанке и торжественно высадились на сушу у Фонтанного дома, где, оказывается, тоже жила Ахматова. Где она только не жила, эта Ахматова!
Рабинович попал в точку: я действительно когда-то знал Резо Габриадзе. Я даже был допущен в его тбилисскую мастерскую, где он чуть не свел меня с ума своими рассуждениями о Сталине. Вырезая ножом очередную куклу для своего театра марионеток, Резо изложил собственную теорию о том, что Сталин не был грузином. Вкратце это звучало так:
– Сталин не может быть грузином. Грузины добрые, гостеприимные и очень родственников любят. А Сталин был не добрый. Нет, не добрый. Жену убил, над дочкой издевался, от сына родного отказался. Разве это грузин? Нет, Сталин не был грузином.
Я не возражал, потому что гость не должен возражать хозяину. Хотя на своем веку я видел немало грузин, причем совершенно друг на друга не похожих. Я знал даже одного грузина-бизнесмена. Дело было в Тель-Авиве, на автостанции. Сижу на лавочке, поджидаю приятеля, и тут ко мне подходит мужик с пышными усами, над которыми, как чердак над фасадом, нависает огромная характерная кепка, какие в прежние времена лучше, чем в Кутаиси, нигде не шили, в темном пиджаке и, что примечательно, с двумя огромными сумками, битком набитыми банками с пивом. И кепка, и пиджак на пятидесятиградусном тель-авивском солнце выглядели очень экзотично. Подозрительно меня оглядев, он осторожно спросил:
– Ты русский?
– Ну, допустим, русский. А ты кто?
– А я грузин! – грустно сообщил он. – Хочешь, бизнес будем делать?
– Какой бизнес?
– Такой бизнес. Пиво видишь?
– Вижу. (Причем, надо сказать, пиво я видел не только в его сумках. Пиво продавалось вокруг в неимоверном количестве – во всех многочисленных магазинчиках, ларьках, кафе и ресторанах.)
– А таксистов, вот там стоят, видишь?
– Вижу.
– Бери, дорогой, пиво, продай тем таксистам, а я тебе дам десять процентов.
Такой бизнес меня, честно говоря, немного удивил. Во-первых, в ларьках пиво продавалось дешевле, а во-вторых, я не понял, зачем ему отдавать мне десять процентов, если он может сам продать пиво и забрать себе всю выручку.
– А сам почему не продаешь?
– Не могу, дорогой, – вздохнул он.
– Почему не можешь?
– Они меня уже бьют.
Вот такой грустный грузин попался. Поэтому совершенно зря Резо испытывал на мне свою теорию. Грузин, как и еврей, всякий бывает. Грузин только одним не может быть – казахом. Что, конечно, обидно. Грузину. А казаху – нет. Потому что у казахов, как говорит Бахыт, кумыс есть. Поэтому они все поэты. А грузины – не все. Или не совсем все.
Впрочем, подняв голову, я сообразил, что Резо все это говорит не столько мне, сколько моей спутнице Юльке. И не просто говорит, а в чем-то ее убеждает, чтобы, не дай бог, она его со Сталиным не перепутала. И гримасы какие-то строит, как только я отвернусь. А резачок-то в его руках так и мелькает, так и мелькает. И тут я с ужасом вдруг обнаружил, что из-под его ножа вырисовывается не какая-то там кукла, а задумчивая грузинская физиономия Резо Габриадзе в ненатуральную величину.
А ангел был именно в натуральную величину. Да еще и с крестом. На что Дмитриев мне и указал. Прослышав, на какую тему я пишу, он решил внести ясность. И мне вдруг стало понятно, что за фасадом бесшабашного поэта-групповода в нем прячется серьезный практикующий мыслитель, способный не только создавать глубокие человековедческие теории, но и внедрять их, так сказать, в жизнь.
«Понимаешь, дорогой, – написал Виталик, – все, что ты обо мне придумал, – форменная ерунда, потому что я ничего такого не говорил, а если и говорил, то не помню. Вся эта путаница происходит потому, что человечеством важность работы экскурсовода, или, как еще говорят, групповода, пока не до конца осознана. Экскурсоводы, если хочешь знать, это базовая ячейка по формированию коллективного бессознательного. Делают они это, как правило, через посредство архитектуры. Но не только. Вот, например, излагая туристам историю Зимнего дворца и архитектурного ансамбля Дворцовой площади, я обязательно останавливался у Александрийского столпа, чтобы сообщить дату его возведения, фамилию архитектора, рост, вес, а также поклясться в том, что стоит он безо всякого фундамента – исключительно благодаря собственной тяжести. Конечно, среди экскурсантов попадались строители, инженеры и даже прорабы, которые рады были вступить в спор на любимую тему. Но я не спорил. Я давал всем высказаться. Уже тогда, при тоталитаризме, я исследовал возможности манипулирования народом в условиях демократии. Поэтому возможность высказаться я давал каждому. Я даже делал вид, что побежден их доводами. Но зато когда я, как бы мимоходом, добавлял, что колонну венчает фигура ангела с крестом, выполненная в натуральную величину, никто уже не спорил. Они это запоминали навсегда и передавали детям. Как и то, что внутри колонны спрятан некий механизм, с помощью которого фигура ангела мед