И вот сам Синявский (или уже Терц?) между тем, окончательно потеряв благопристойность, все больше растворялся в приготовленном им растворе метафоры и так жил, ежедневно перевоплощаясь. Поэтому, даже выпив водки или вина, он и не пьянел вовсе. Конечно, не пьянел! И стаканчик красненького, перехваченный на углу у остановки, нужен был не для того, чтобы напиться, а для того лишь, чтобы официально перевоплотиться в пьяного.
В общем, к тому времени, как я попал к ним в дом, Синявского, можно сказать, уже и не было. Почти не было. Оставалась оболочка с никому не нужными очками, мало чем отличающаяся еще от одного Синявского – от того скульптурного портрета из метлы и проволоки, который ему к семидесятилетнему юбилею смастерил Дима Крымов, словно понимая: одним Синявским больше, одним меньше – какая уже разница?
Очередной раскат грома пробился сквозь стены, и показалось, что театр слегка тряхнуло. Даже кулисы зашевелились.
– Прямо как землетрясение! – высказался Рабинович. – Вы знаете, как бывает, когда бывает землетрясение? Это бывает неприятно.
Я помнил, что это бывает неприятно. Потому что, когда я сидел ночью у открытого окна и курил, в упор разглядывая ливень, сначала ослепительно вспыхнула молния, потом небо дрогнуло от оглушительного грома, после чего показалось, что в подвале дома грянул чудовищной силы взрыв. Но это был не взрыв. Дом трясло, как спичечный коробок. Спросонья, ничего поначалу не поняв, люди держали руками стены и мебель. А когда до них доходило, наконец, что это – землетрясение, выскакивали на улицу в чем были, прыгали с балконов и оглашали улицу душераздирающими криками. При этом каждый старался спасти то, что ему дороже всего. Я увидел полуголую женщину, прижимающую к груди чайный сервиз, и полуголого мужчину с запасным колесом от автомобиля. И другую женщину – прыгнувшую с балкона второго этажа с элегантной дамской сумочкой в руках. При этом на том же балконе надрывался трехлетний малыш. А когда землетрясение прекратилось и первый страх прошел, люди вдруг увидели друг друга – полуголых, мокрых, с вывернутыми наизнанку страстями, запечатленными в сервизах, колесах, сумочках, кошельках и прочей мишуре, которая и олицетворяла собой в этот момент суть человеческого бытия.
Рабинович прав: это было неприятно.
Поэтому, когда в первый раз тряхнуло в Бат-Яме, я, наученный печальным опытом, как был в плавках, выскочил в коридор гостиницы и кинулся к двери Левитанского, чтобы он, чего доброго, не натворил чего-нибудь такого, за что потом будет стыдно.
– Юрий Давыдович! Выходите! Землетрясение! – закричал я, приплясывая босыми ногами у его двери.
Из-за двери – полное молчание.
– Юрий Давыдович! Землетрясение!
– Ну что вы кричите? – отзывается. – Просто произошло естественное сотрясение земной поверхности, которое происходит вследствие движений, возникающих в глубине земли. Эти движения называются сейсмическими.
Господи, и в какой исторической энциклопедии он это вычитал?
– А вы, – продолжает, – как человек малообразованный, наверно, думаете, что это проснулись те самые киты, на которых держится Земля. И потом, я же не могу выйти без пиджака. За кого меня люди примут? Тем более что у меня в пиджаке очки, таблетки, платок, паспорт, билет, пенсионная книжка, кошелек…
Все. Землетрясение кончилось.
Пушкин, кстати говоря, тоже в доме остался. Не стал выходить. Когда в 1821 году дом Инзова, где он тогда жил, тряхнуло, все повыскакивали и попрятались. Кроме Пушкина. А дом, между прочим, треснул. Треснул, но устоял. Все потом удивлялись его смелости. А какая смелость? Ведь тогда еще даже «Онегин» не был написан, не говоря уж о «Маленьких трагедиях». Так чего бояться? Бояться потом было надо.
Когда мы вышли из театра на улицу, почерневшее от туч небо сразу же разрезало море клинками раскаленных молний, зашипевших где-то там, за маяком.
– У-ва! – сказал Рабинович. – И как вам это понравится?
Мне это никак не нравилось.
– Так я не о том, – откуда-то снизу, от моих ботинок, продолжал вещать маленький памятник. – Вы же меня плохо слушаете. Я говорю, что один раз какой-то грек, всегда, как и все греки, влюбленный, хотел украсть рыбачку Соню. Ну эту, «рыбачку Соню как-то в мае». Прямо с камня. Она там рядом со мной стоит, через клумбу. И кто бы от этого потерял, я вас спрашиваю? Что, она из золота, эта Соня? Она такой же кусок породы, как и мы все. И что? Этот директор, этот маньяк с Пересыпи, теперь каждый вечер откручивает ее от камня и уносит к себе в кабинет. На ночь. И как вы себе думаете, что он там с ней делает?
– А что можно делать с куском камня ночью в кабинете?
– И я так думаю! – обрадовался Рабинович. – Хорошо, что вы меня понимаете. Даже если от тебя ушла жена! Даже! С нашим удовольствием. Я же не каменный. То есть я, конечно, каменный, но я все понимаю и я даже чисто по-свойски хотел помочь, чтобы человек не делал грех, а имел настоящую женщину с душой. Поэтому в «Вечерней Одессе» я поместил объявление: «Ищу настоящую женщину. С душой. Обращаться к памятнику Рабиновичу». И что вы думаете? Никто не пришел! Никто не пришел, потому что этот директор никому не нужен даже по объявлению. Кому он нужен, этот директор, если он может проводить ночь с куском камня из песни? Я не знаю, что себе думает своей головой эта Соня, но уже утром она стоит за деньги напротив меня как ни в чем не бывало. Я понимаю, что камни не краснеют, я понимаю, но все-таки я не понимаю.
И что я мог сказать Рабиновичу? Что история знает немало случаев прелюбодеяния женщин с памятниками и наоборот? Говорят, этим занимались те же греки, но древние. Причины могут быть и чисто физиологические, и эстетические, и даже политические. То есть почти полностью соответствующие формулировкам иных философов, отраженным в различных справочниках и словарях. Многие из них полагают, что половая жизнь – это совокупность не только соматических, но и психических и социальных процессов, «в основе которых лежит и посредством которых удовлетворяется половое влечение». Раньше-то я думал, что оно удовлетворяется иным способом. Но теперь склонен согласиться с учеными. Потому что эта самая жизнь состоит теперь сплошь из психических и социальных процессов. И при таких условиях памятники – лучший объект любви, ненависти и страсти. Например, в эстонском городе Пярну не так давно в порыве страсти памятнику оторвали голову. Мужчины, надо отдать им должное, хотели памятник снести совсем и захоронить, чтобы у их жен не было лишнего искушения. Тем более что это был памятник Ленину. Но женщины воспротивились. И он так и стоял при входе в городской сквер – без головы, но со всеми остальными принадлежностями, как яркое подтверждение именно психической и социальной направленности совокупного удовлетворения. А в Улан-Удэ был обратный случай – там оставили только голову, все остальное исчезло. И когда стали искать, следствие наткнулось на непробиваемую стену молчания: все женщины, как одна, утверждали, что у этого памятника никогда ничего и не было, кроме головы.
А я лично – могу даже поклясться! – был свидетелем, как в городе Кишиневе, через сто семьдесят лет после того, как оттуда Пушкин сбежал в Одессу, замужняя женщина-поэт пыталась оформить с одним памятником брак в национально-политических целях и на совершенно законных основаниях. Но памятник в церковь не пошел, поскольку был, очевидно, категорически против двоеженства. Поэтому она привела священника прямо к постаменту, где насильно и был совершен обряд. После этого, как мне рассказывали, полностью удовлетворенная женщина совершенно исчезла с политического небосклона. Так что именно с политической точки зрения подобный брак даже бывает полезен. Хотя и не всегда. В Москве, например, в порыве психосоматической страсти пострадали многие памятники. И страсть эта была столь сильной, что на какое-то время был позабыт даже социально-политический совокупный аспект. Иначе как объяснить, что еще совсем недавно на задворках Центрального дома художника, в густой траве, как на свалке вылюбленных памятников, рядом, в откровенных позах, будто лучшие друзья, возлежали Феликс Эдмундович Дзержинский и Андрей Дмитриевич Сахаров?
К тому же не очень понятно, как быть с термином «половая холодность», тоже зафиксированным учеными и означающим невозможность переживания оргазма. Сомневаюсь, что памятники к этому способны. Они ведь чаще всего именно что холодные. Кстати, одна женщина-юрист на Украине попыталась как-то подогреть гранитное изваяние. Она обложила его дровами и развела гигантский костер. И что вы думаете? Как только эта женщина-юрист посчитала, что он достаточно подогрелся, пошел дождь. И от резкой перемены температур раскаленный памятник развалился на куски. Говорят, разочарованную женщину увезли в психиатрическую.
Но с директором случай, по всей видимости, был особый и сложный. И что я мог сказать Рабиновичу? Что иной человек бывает хуже памятника, и лучше уж любить памятник, чем никого? Я им не судья. Всякая любовь хороша, если это любовь. Но была ли там любовь? Ведь любовь Пигмалиона, как мы помним, сумела оживить каменную женщину, а этим ни один памятник оживить так и не удалось.
Поэтому что я мог возразить Рабиновичу? Что я мог возразить Рабиновичу, если вдруг обнаружилось, что исчез сам Рабинович? Очнувшись от мыслей соматического характера, я увидел, что вокруг кипит гроза, заливая площадь перед театром потоками мутной воды. И прямо по этой воде, утопая по пояс, вместе с черным котом и седыми пейсами, в сторону музея семенит этот старый сплетник. А за ним, поднимая сапогами фонтаны брызг, несется огромный мужик, машет кулаком и широко разевает рот, пытаясь перекричать грозу.
Воля ваша, господа писатели! Как по залитому водой Петербургу памятник гонялся за бедным человеком, мы еще помним из литературы. Но чтобы человек гонялся за бедным памятником – тут никакой литературы не хватит.