В это время я как раз махал руками, чтобы они меня признали. Но они не признавали.
— Ну вот, — добавил ихний умный сын, — я же говорил!
И они пошли себе дальше. А я остался.
* * *
Так вот, я отвлекся, а между тем у меня там же, под Ярославлем, один поэт из окна выпрыгнул. С пятого этажа. Чего прыгнул — я так и не понял. Я уж говорил, что туда в одночасье свезли всех поэтов. Молодых и не очень молодых. Это ж надо было догадаться — всех поэтов под одну крышу! И немножко прозаиков с критиками. Ну они и загуляли. Вместо того, чтобы пить бальзам высоких штилей, они в ближайших магазинах скупили всю водку. Я наутро собираю свой семинар, чтобы поговорить на темы строки и рифмы, глядь — одного нет. Куда делся? Из окна сиганул. Ему еще слова дурного не сказали, а он уже ушел. Хоть бы стихи-то хорошие писал, тогда понятно бы было. А так — ни стихов, ни человека. Хотя живой все же остался, водка спасла. Может, чего еще напишет. А может, еще и женится, и детей нарожает. Молодой ведь.
Хотя, с другой стороны если взять, понятно, почему прыгнул — натура у пишущего человека всегда утонченная и ранимая. Вот Розанова, например, у которой, как выяснилось недавно, не только три фамилии, но и три имени, ни за что не хочет верить, что писатель обязательно обладает утонченной и глубоко ранимой натурой. А я точно знаю, что это так. Особенно он подвержен воздействию модных в последнее время магнитных бурь. Причем, как именно эти бури проистекают, писатели не знают. Поэт Юрий Левитанский, например, знал, как получаются землетрясения, о чем речь еще впереди. А писатели не знают, как получаются магнитные бури. Может быть, только Вадик, однофамилец памятника Рабиновичу, знает, потому что он еще и алхимик. А другие не знают. Но им от этого не легче. Бури на них действуют. И сильно. И не потому, что они, мятежные, просят бури (магнитной), а просто так.
Однажды летом, в писательском творческом доме, в тот самый час, когда все писатели усердно писали, их настигла такая буря. Но не всех сразу, а по очереди. Первой она настигла бедного литературного критика, который никого не трогал, а сидел и писал свой анализ творчества. И вдруг его настигла буря, и он ни с того ни с сего начал гоняться за черным котом, разбрасывая по коридору рукописи. При этом надо заметить, что кот был не каким-то безродным котом, промышлявшим отходами с писательского стола. Кот был частной собственностью другого писателя-женщины, никакого отношения к литературной критике не имевшей. Хотя положа руку на сердце следует признать, что каждый прозаик, как мы уже это отмечали неоднократно, в душе немного критик.
Так вот, ничего не подозревавший кот, почуяв агрессию, заорал, как поэт на творческом вечере, и кинулся в окно. Критик — за ним. Женщина-прозаик, возмущенная столь откровенным поползновением на ее частную собственность, — следом. Хорошо еще, что это был первый этаж. Поэтому участники эпизода пострадали несильно. Критик расквасил себе нос, женщина-прозаик подвернула ногу, а коту — вообще хоть бы хны.
Видимо, сообразив, что животное не догнать, литературный критик утер нос, взобрался на крыльцо, как на трибуну, и стал говорить речь. Забегая вперед, скажу, что речь продолжалась около шести часов кряду. Она сопровождалась призывом поубивать всех котов, запретив иметь их в качестве частной собственности, а также отказать в доверии композитору Антону Рубинштейну и ни в коем случае не голосовать за него на президентских выборах. Кроме того, он подробно и нелицеприятно проанализировал поведение его братьев — небезызвестного Николая Рубинштейна и двух совершенно неизвестных — Александра и Василия, опять же Рубинштейнов. А все остальные писатели его внимательно слушали.
Но поскольку, как уже неоднократно было сказано, я не писатель, то и бури на меня не действуют. Однако же и я сразу не сообразил, что эта неожиданно свалившаяся с небес болезнь может быть заразной.
— Господа! — обратился я согласно веяниям нового времени. — Ведь очевидно, что человек немного приболел. Зачем же устраивать театр из больницы? Заберите своих котов и расходитесь.
— Не мешайте нам слушать! — зашикали на меня со всех сторон. — Не каждый день услышишь правду.
И тут я понял, что зараза распространяется гораздо быстрее, чем я предполагал, и может, чего доброго, выйти за калитку писательского дома. И вызвал “скорую”. А когда к ночи наконец она приехала, критик заупрямился, воздел руку к небу, принял позу древнегреческого трибуна и стал требовать свободы слова, собраний и вероисповеданий (это после шести-то часов выступления без регламента). В чем его все и поддержали. Потому что именно к вечеру он перешел к глубокому анализу творчества собравшихся перед ним писателей. Но не успел закончить по причине приезда “скорой помощи”. А дослушать всем хотелось. В общем, перед отправкой в неблизкий путь критик потребовал учинить опись не только его личных вещей, но и личных вещей всех последних президентов России и их жен. Что врачами и было исполнено в точности.
Облегченно вздохнув, я отправился к телевизору смотреть последний выпуск новостей, где ведущая между делом сообщила, что состоялась очередная конференция Союза писателей, на которой жесткой критике был подвергнут композитор Антон Рубинштейн и его братья, тоже Рубинштейны. А также о том, что магнитные бури сегодня только начались и завтра продолжатся с новой силой.
Испугавшись, я перешагнул через природную робость, собрал творцов и доложил, что по телевизору объявили указ президента, по которому завтра в связи с магнитными бурями строго-настрого запрещено не только писать, но даже прикасаться к перу. Писатели сразу стали кричать: “Долой диктатуру!” И почему-то: “Даешь демократию на село!” А один меня вообще Бенкендорфом обозвал. Ладно еще не Навуходоносором. Хорошо, говорит, выглядишь за наш счет, богатеешь на бедах народа.
В общем, тут же всех котов со двора как ветром сдуло.
* * *
Может, я и вправду хорошо выгляжу, не знаю. Но в заблуждение многих ввожу. Хотя, что на мне такого уж надето? Ну шарф, как уже было сказано, английский от Розановой. Плащ и цилиндр с витрины дома Гюго. И кроссовки драные. Но это же еще не повод, чтобы делать меня гидрой капитализма. Тем не менее один уже покойный критик, бунтовавший по молодости еще в “Новом мире” Александра Твардовского, даже целую статью в “Литературную газету” написал, где обвинял меня в том, что я подозрительно легко приспособился к капитализму и теперь чуть ли не оптом скупаю дома и яхты. Это я-то! Сам писал пламенные статьи в защиту капитализма, а как этот самый капитализм наступил и оказалось, что на пенсию капиталистическую даже умереть нельзя толком, так сразу я виноват. А у меня, между прочим, ни дома, ни зарплаты, ни даже командировочных. И если уж опять зашла речь о Бенкендорфе, то Бенкендорф, между прочим, Пушкину этих самых командировочных целую тысячу рублей отвалил. Это когда ведомства государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Пушкин А.С. был отправлен к главному попечителю колонистов южного края генерал-лейтенанту Инзову в Кишинев. Тысячу рублей! В ссылку! Так кто же виноват? Я или Пушкин? На эти деньги он в Кишиневе неплохо, кстати, жил. Пил шампанское, гулял и на одежде не экономил. И правильно делал. Не успеешь вовремя переодеться или спрятаться, как живо на тебя какой-нибудь критик найдется.
* * *
Странно, между прочим, что я на это раньше внимания не обращал. Написано же черным по белому: “...но всякий раз переодевался в разные костюмы. Вот уже смотришь: Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Издали нельзя и узнать, встретишь — спрашиваешь: "Что это с вами, Александр Сергеевич?" — "А вот я уже молдаван". А они, молдаване, тогда рясы носили. В другой раз смотришь, уже Пушкин — турок, Пушкин жид, так и разговаривает, как жид...”
Так вот оно, вот! Догадался, черт кудрявый. Догадался и подыграл. А чего ж не подыграть? Любил игру. “Ведь мы играем не для денег, а только б вечность провести”. Мало того что вместо лица бог весть что. Так еще и кривлялся все время. Не человек — пародия. Понял, понял, черт. Дотумкал, что никакой разницы нет — что так, что эдак. Все равно маскарад. И дальше вот: “Танцевали под волынку местный танец джок. Приезжали смотреть на народ в каретах. Приехал и Пушкин... в феске, обритый...” Да еще и ногти эти — длиннее ногтей китайских ученых. Люди видели, вспоминали, врать не станут. Да и с чего бы им врать? Прятался! Все время кого-то изображал. Чтоб не узнали.
Тут, материализовавшись из лужи, подошел ко мне какой-то цыганенок — маленький, но уже несчастный. И пристал:
— Дяденька, купи семечек. Или так денег дай, а то я уже неделю не ел.
Врет, конечно. И семечки его мне без надобности. Но пришлось купить. Не отвяжется ведь. Да из-за кустов вон еще двое выглядывают. Еще грязью замажут. В Тирасполе как раз дождь прошел. А здесь как дождь пройдет, сразу одно болото. Этим-то что? Они все равно чумазые. Им и рядиться не надо.
Интересно, когда он в Тирасполь ездил, тоже наряжался? Видать, наряжался, да только неудачно. Генерал Сабанеев-то его признал. Признал. А зачем ездил-то? Понятно зачем. В крепости дружок сидел, Раевский. Как сказано, “...наряжен был в 6-м корпусе в г. Тирасполе.... под наблюдением генерала Сабанеева”. К тому времени уж пару лет отбыл в “наряженных”. А Пушкин вырядился и тайно вокруг крепости ходил. По грязи-то. Высматривал что-то. А что? Уж не... Сабанеев его узнал. Дотошный был. Прямо из окошка углядел. И подослал к нему старшего Липранди, Пал Петровича. Чин-чином. Не желаете ли, милостивый государь, Александр Сергеич, прогуляться в крепость, дружка своего навестить? Что ходить вокруг да около, грязь месить? И что? Отказался ведь! Отказался Сабанееву на смех! Зачем тогда приезжал? Младший Липранди вот в Бендерах остался, вроде как останки Карла XII искать. Или Мазепы. А на что Липранди Мазепа? Как козе — конфетка.