К примеру, в один из визитов Гэндзи, вскоре после переезда госпожи Акаси и их дочери в Киото, девочка подходит к собравшемуся было уйти отцу и так страстно обнимает его, что он даже решает ненадолго задержаться. Когда он спрашивает, почему ее мать не вышла попрощаться с ним, служанка отвечает, что та пребывает в глубокой скорби от расставания с возлюбленным. Гэндзи недоволен, подозревая, что женщина просто капризничает, и в этом случае ее поведение действительно напоминает безудержную эмоциональность госпожи Рокудзё. В другой раз, наутро после тайфуна, Гэндзи весьма удивлен, застав госпожу Акаси совершенно невозмутимой, словно и не было никакого буйства стихии. Он обижен на то, что она не обратилась к нему за утешением, да к тому же выставила напоказ свою независимость и внутреннюю силу – качества, присущие госпоже Рокудзё.
Есть еще одна героиня, которая сильно походит на госпожу Рокудзё: ее дочь, императрица Акиконому, унаследовавшая благородство и очарование матери, но отнюдь не ее своенравность.
Сдерживая данное госпоже Рокудзё обещание, Гэндзи не претендует на какие бы то ни было отношения с Акиконому – наблюдает за ней со стороны с платонической страстью, которая не утихнет даже после того, как девушка станет наложницей императора Рэйдзэя, его незаконнорожденного сына от Фудзицубо. Позднее, после смерти Мурасаки, мы увидим, что Акиконому единственный человек, кому Гэндзи может открыть всю глубину своего отчаяния, – явный признак того, что даже на закате жизни он все еще очарован дочерью бывшей возлюбленной.
Императрица Акиконому была истинной аристократкой, унаследовавшей от матери чувственность, но избавленной от опасного дара владеть душами других людей; госпожа Акаси была полной здравого смысла реалисткой, которая с успехом сдерживала свое мощное эго, тем самым компенсируя низкое происхождение. То, что обе эти женщины, каждая по-своему напоминающие госпожу Рокудзё, заняли место в сердце Гэндзи и имели с ним довольно длительные отношения, причем у него и в мыслях не было бросить их, указывает на его склонность к сильным женщинам и подтверждает, что роман с госпожой Рокудзё вовсе не был случайным эпизодом в жизни ветреного царедворца.
Приведенное ниже стихотворение и ремарка к нему принадлежат перу Мурасаки Сикибу, автора «Сказания о Гэндзи».
«При взгляде на картину, где мстительный призрак первой жены, обуявший вторую, изгоняется молитвой:
Страдаешь ли ты от зловредного мертвого духа
Иль в сердце твоем поселился твой собственный демон?»
В этих строчках ясно прослеживается скептическое отношение Мурасаки Сикибу к сверхъестественным способностям медиумов (хотя в ее время изгнание нечистой силы являлось делом весьма распространенным), и в ее понимании то, что называется одержимостью духами, вполне может оказаться игрой воспаленного воображения жертвы. Остается только удивляться, почему она решила в своем романе столь ярко живописать этот феномен, в который и сама-то не слишком верила? Однако, поступив таким образом, прославленная придворная дама сумела показать и усмирение женского эго ради мужчины, и первобытное женское колдовство, обращенное против него же.
В наши дни магия, казалось бы, умерла, давным-давно канула в прошлое. Но, хорошенько подумав, мы поймем, что это далеко не так: не магическими ли чарами частично объясняется та власть, которую женщины до сих пор имеют над мужчинами? Буддизм учит нас, что сила эта является тяжким бременем женщины и ее неизбывным грехом. Может, в том и заключается правда? Но грех этот неотделим от женского естества. Он у нее в крови, и с этой кровью неизменно передается из поколения в поколение.
Так же как существует архетип женщины – объекта вечной мужской любви, должен существовать и архетип женщины – объекта вечного страха, женщины, которая способна изобличить слабости и дурные поступки возлюбленного и не в силах его простить. Госпожа Рокудзё – яркий представитель последнего».
Так заканчивалось эссе.
Теория Миэко Тогано очень заинтересовала Ибуки. Из «Истории японских магических обрядов» и других источников он был знаком с гипотезой о том, что древнее племя ямато вполне могло занести в Японию урало-алтайские формы шаманизма. А в самом японском фольклоре мифы о богине солнца Аматэрасуомиками свидетельствуют, что боги говорили устами прорицателей еще в доисторические времена. Подобное свидетельство можно найти и в «Кодзики»[25], в эпизоде с императором Тюаем, когда божество вселяется в императрицу Дзиндзю Кого и через нее отдает приказ напасть на Корею.
Но предположение о связи между госпожой Рокудзё и древней колдовской традицией Ибуки никогда раньше не встречал в трудах комментаторов. Оно его впечатлило, хотя резкие скачки мысли Миэко отдавали доморощенным догматизмом и самоуверенностью.
Несмотря на то что эссе было опубликовано более двадцати лет назад, Миэко ни разу не упомянула о нем на встречах дискуссионной группы. В ходе изучения одержимости духами, которое начал Акио и подхватила Ясуко, можно было ожидать, что Миэко покажет эссе одному из них или обоим сразу, но, поскольку Ясуко никогда об этой работе не говорила, Ибуки пришел к выводу, что ей известно не больше, чем ему самому.
В любом случае, Миэко с излишним рвением защищала госпожу Рокудзё, словно та была ей родной сестрой.
Он снова припомнил, как в поезде Ясуко сравнивала тайны своей свекрови с ночными ароматами сада; возможно, молчание Миэко о своих достижениях на литературоведческом поприще является лишним подтверждением тому, что у нее есть что скрывать. Возможно, она даже воспользовалась образом госпожи Рокудзё, чтобы написать о собственной духовной силе.
Вполне очевидно, что Миэко преуспела в сводничестве: он уже по уши увяз в романтических отношениях с Ясуко. Ибуки не переставал этому удивляться, поскольку никаких признаков симпатии Миэко по отношению к себе никогда не замечал, и никак не мог понять, что бы это все могло значить.
– Ты спать не идешь? – капризно поинтересовалась Садако, заглянувшая в кабинет, и он автоматически накрыл эссе книгой.
Ибуки прекрасно знал причину недовольства жены: с той самой поездки в Киото он не испытывал к ней никакого влечения, хотя с Ясуко переспал лишь однажды. Отношения между мужем и женой стали натянутыми, оба ощущали неловкость.
– Сейчас, еще минуточку.
– Ты уже в третий раз это повторяешь. Причем первый был час назад.
– Извини, я читал про одержимость духами. Очень захватывает, никак не мог оторваться.
– Доктор Микамэ дал?
– Одолжил на время. Зайди-ка на минуточку. Я хочу спросить тебя кое о чем. Ты ведь знаешь поговорку «Ад ничто по сравнению с женщиной в ярости». Неужели женщины и вправду такие мстительные? А ты, Садако? Предположим, кто-то выводит тебя из себя. Смогла бы ты наслать на него проклятия, да так, чтобы они материализовались?
– Прекрати нести чепуху, – поморщилась жена. – Я не из таких. Кроме того, мне прекрасно известно, что желать еще не значит добиться. – (Всю войну Садако неистово молилась о возвращении брата, но безуспешно.) – Давай оставим это. Сегодня нам снова принесли квитанцию об уплате налога с имущества. В следующий раз судебный пристав явится, достукаешься. На твоем месте я бы вот о чем думала, а не о каких-то там мифических призраках.
Неожиданно классические черты лица жены показались Ибуки комичными – рефлекторная реакция на тот забавный факт, что он сам боялся прихода судебного пристава даже больше, чем она.
– Что смешного? – надулась Садако.
– Ничего.
– Я серьезно говорю. Вот арестуют за уклонение от уплаты налогов, тогда даже встреча с призраком цветочками покажется.
– Ты права. Могу поклясться, тебя больше всего пугает, что муж может работы лишиться. Так ведь?
Ибуки поднялся и как ни в чем не бывало обнял жену за плечи. Шея ее напряглась. С легким отвращением Ибуки заметил, как проступили вены, бегущие от плотно сжатых челюстей к сонной артерии, и неожиданно вспомнил, что она на год или на два моложе Ясуко. На него словно ушат ледяной воды вылили.
II. Масугами
Эта маска просто уникальна,
Она изображает женщину в ярости.
Ясуко проснулась от собственного крика. Она вся вспотела, рука во сне упала на грудь. С усилием размяв затекшие пальцы, женщина включила ночник и села.
Из-под абажура полился винно-красный свет, и в этом тусклом сиянии Ясуко в пижаме в красную полоску походила на худенькую хрупкую девочку.
– Ясуко, – раздался голос из-за старинных фусума[26], отделанных почерневшей от времени серебряной фольгой; за ними была спальня Миэко. – Тебе кошмар приснился? Я слышала твой крик. Лежала здесь в полудреме и вроде бы как позвала тебя и даже пошла утешить, но потом оказалось, что я все еще в своей постели.
– Я так испугалась, мама. – Ясуко подползла к разделяющим их фусума и отодвинула одну створку. За ней располагалась комната в японском стиле, у окна – старинная ширма, защищающая от сквозняка. Серебряный кувшин для воды и лакированный поднос для одежды тускло поблескивали у подушки Миэко в радужном свете изысканной лампы из крашеного итальянского стекла.
Свекровь сидела на постели спиной к разноцветным бликам ночника. Ясуко поежилась. Взглянув на нее, Миэко вспомнила о бушующем за стенами дома северном ветре, и ее саму затрясло от холода.
– Какой ужас, Ясуко, ты без халата! Давай залезай ко мне. – Она откинула пуховое одеяло из голубого атласа.
Ясуко дрожала, как котенок, то ли от холода, то ли от недавно пережитого страха. Тяжело дыша, она заползла под стеганое одеяло и завозилась на тюфяке, устраиваясь.
– Мне привиделось лицо Акио, мама, – таким, какое оно было, когда его откопали из снега.