Джалаладдин РУМИПОЭМА О СКРЫТОМ СМЫСЛЕ
ИЗ КНИГИ ПЕРВОЙ
Вступление. Песнь свирели
Вы слышите свирели скорбный звук?
Она, как мы, страдает от разлук.
О чем грустит, о чем поет она?
«Я со своим стволом разлучена.
Не потому ль вы плачете от боли,
Заслышав песню о моей недоле.
Я — сопечальница всех, кто вдали
От корня своего, своей земли.
Я принимаю в судьбах тех участье,
Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.
Я потому, наверно, и близка
Тем, в чьей душе и горе, и тоска.
Хоть не постичь вам моего страданья:
Душа чужая — тайна для познанья.
Плоть наша от души отделена.
Меж ними пелена, она темна.
Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз
Не холодит он — обжигает нас,
И если друг далек, а я близка,
То я ваш друг — свирель из тростника.
Мне устранять дано посредством пенья
Меж господом и вами средостенье.
Коль духом слабые в меня дудят,
Я не противоядие, но яд.
Лишь тем, кто следует стезей неложной,
Могу я быть опорою надежной.
Я плачу, чтобы вы постичь могли,
Сколь истинно любил Маджнун Лейли.
Не разуму доступно откровенье:
Людское сердце — вот ценитель пенья».
Будь безответною моя тоска.
Кто оценил бы сладость тростника?
А ныне стали скорби и тревоги
Попутчиками и в моей дороге.
Ушла пора моих счастливых лет,
И благодарно я гляжу им вслед.
В воде рыбешки пропитанья ищут,
А нам на суше долог день без пищи.
Но жизни для того на свете нет,
Кто ищет пищу в суете сует.
Кто лишь для плоти ищет пропитанья,
Пренебрегая пищею познанья.
Не очень сходны меж собою тот,
Кто суть познал, и тот, кто познает.
Порвите ж цепь, свободу обретая,
Хоть, может, эта цепь и золотая.
И ты умерь свою, стяжатель, прыть:
Ведь всей реки в кувшин не перелить.
И жадных глаз невежды и скупца
Ничем нельзя наполнить до конца.
Лишь раб любви, что рвет одежды в клочья.
Чужд и корысти, и пороков прочих.
Любовь честна, и потому она
Для исцеления души дана.
Вернее Эфлатуна и Лукмана
Она врачует дух и лечит раны.
Ее дыхание земную плоть
Возносит в небо, где царит господь.
Любовью движим, и Муса из дали
Принес и грешным людям дал скрижали.
Любовь способна даровать нам речь»
Заставить петь и немоте обречь.
Со слухом друга ты свои уста
Соедини, чтоб песнь была чиста.
Кого навеки покидает друг,
Тот, как ни голосист, смолкает вдруг.
Хотя напевов знает он немало,
Нем соловей в саду, где роз не стало.
Влюбленный — прах, но излучает свет
Невидимый его любви предмет,
И всякий, светом тем не озаренный,
Как бедный сокол, крыл своих лишенный.
Темно вокруг и холодно в груди,—
Как знать, что позади, что впереди?
Дли истины иного нет зерцала --
Лишь сердце, что любовью воспылало.
А нет там отраженья — поспеши,
Очисти зеркало своей души.
И то постигни, что свирель пропела,
Чтоб твой отринул дух оковы тела.
Притча о бакалейщике и попугае, пролившем благовонное масло
Тем некий лавочник любил хвалиться,
Что у него диковинная птица,
Что попугай и лавку сторожил
В тот час, когда хозяин уходил,
И забавлял своим словесным даром
Входивших в заведенье за товаром.
И в этот раз хозяин под призор
Ему оставил все, как до тех пор.
Сел попугай привычно на прилавок
Между мешков, кулей и всяких травок.
Но где-то кошка пробежала вдруг,
И попугаем овладел испуг.
Случилась неприятность с ним, ученым:
Бутыль разлил он с маслом благовонным,
Меж тем хозяин в лавку возвратился,
Учуял аромат и рассердился.
И так отделал птицу он со зла,
Что та лишилась своего хохла.
Сказать точнее — птица облысела.
От горя не пила она, не ела.
И, что гораздо хуже, замолчала,
О чем хозяин горевал немало:
«О солнце моего благополучья,
Стать лысым самому мне было б лучше!
Уж лучше бы сломать мне руку ту,
Что обрекла тебя на немоту!»
О том он дервишей просил молиться,
Чтоб к птице речь могла бы возвратиться.
Власы он рвал, стенал: «О, горе мне.
Умолкла птица по моей вине!»
Он редкие показывал ей вещи,
Но лысый попугай молчал зловеще,
Три темных ночи, три печальных дня
Промчались, ничего не изменя.
И надо ж было дервишу случиться,
Чье тело прикрывала власяница.
На голове его зияла плешь.
И крикнул попугай: «Меня утешь!
Скажи, что и тебя, брат, оголили
За то, что масло пролил из бутыли!»
Всем показалось шуткою смешной,
Что счел он дервиша себе ровней.
Есть много слов, чье сходно написанье,
Хоть и совсем различно содержанье.
И кто-то в заблуждении глубоком
Себя считать готов под стать пророкам.
Мы тоже, мол, сродни мужам святым;
Мы, как они, едим, и пьем, и спим.
Сии слепцы не чувствуют различья,
Равняя все: ничтожность и величье.
Что делать, с одного цветка берет
Змея свой горький яд, пчела — свой мед.
Две кабарги в долине обитали,
Одни и те же травы их питали.
Но мускуса одна дала немало,
И лишь навоз вторая даровала.
Двух тростников так схожа красота,
Но сахар в том, а в этом — пустота.
Таких примеров тьма, и человек
Все постигает, доживая век.
Рассказ о мастере и косоглазом подмастерье
Сказал однажды мастер подмастерью:
«Возьми сосуд, что в комнате за дверью».
Был мальчик косоглаз, и он,— о чудо —
Вошедши в дом, увидел два сосуда.
Косой вернулся, попросил сказать,
Какой ему из двух сосудов взять?
Хозяин рек: «Один сосуд у нас,
Его на два с косых ты множишь глаз!»
Сказал косой: «Я видел два сосуда,
Какой из них мне принести оттуда?»
Был мастер стоек в правилах своих:
«Когда их Два, разбей один из них!»
Послушал подмастерье и тотчас
Разбил один — другой сокрылся с глаз.
Пороки, коим «зло» и «похоть» имя,
Людей нередко делают косыми.
Пороки эти наш туманят взгляд,
В одном предмете видеть два велят.
А если и корыстью мы грешим,
То нам и вовсе мучиться слепым.
Притча о том, как некий халиф задал вопрос Лейле и что она ему ответила
Спросил халиф: «Так ты и есть Лейла,
Что Кайса бедного с ума свела?
Но я в тебе красы не нахожу,
Как ни гляжу, с ума я не схожу!»
И прошептали губы девы юной:
«Чтоб зреть красу, ты должен быть Маджнуном,
И свет его нести в своих глазах,
И верным мне в обоих быть мирах,
Пьянеть от моего прикосновенья
И почитать несчастьем отрезвленье.
Душа того, кто бдит, усыплена,
И это бденье много хуже сна.
Меж тем безумье нам дарует плен
Благоразумью трезвому взамен.
И все же Истина к тому, кто верит,
Стучит, как путник в запертые двери.
А если ты в душе своей таишь
Лишь мысли, где убыток, где барыш,
Мне жаль тебя: на тропах к высям вечным
Блаженства людям не познать беспечным.
Там всяк проигрывает неизменно,
Кто связан с тем, что призрачно и тленно.
Порой летит высоко в небе птица,
Лишь тень по полю, по дороге мчится.
И ты, глупец, бежишь за ней весь день,
Но как поймать то, что всего лишь тень?
Ты видишь не предмет, а тень предмета,
А где же сам предмет? Он в небе где-то.
Свершает птица в небесах паренье,
А на земле всего лишь отраженье.
И эту тень пронзает вновь стрела,
Которую пускаешь ты со зла.
Что тени этой от летящих стрел?
А жизнь прошла, колчан твой опустел».
Рассказ об ослице и колючке
Попал репей под хвост одной ослице,
Как бедной от него освободиться?
Кого просить, чтобы репей извлек,
Который и колол ее и жег?
Она лягалась, по земле каталась,—
Колючка только глубже в зад вонзалась,
Ослица так ревела, что пинок
Ей кто-то дал под зад, и он помог.
Хвала пинку, который в трудный час
Освобождает от колючки нас.
Рассказ о царе Солеймане и удоде
Царь Солейман проснулся поутру,
И птицы подошли к его шатру.
Владыка знал небесных птиц язык,
Хоть и не только этим был велик.
И вообще душа душе близка
Не только пониманьем языка.
Порою понимает, как ни странно,
И турок уроженца Индостана,
И может турка не понять вовек
В его краю рожденный человек.
Ведь кроме речи есть язык доверья,
Которым люди связаны и звери.
Поэтому все твари шли, как други,
Чтоб предложить царю свои услуги.
Пред Солейманом каждый в меру сил
Свое уменье славил и хвалил.
Вот очередь дошла и до удода:
«Я даром наделен такого рода:
Из всех пернатых я могу один
Учуять воду средь земных глубин.
И как бы ни был мой полет высок,
В земле я вижу русло и исток,
Да буду, Солейман, тебе отныне
Полезен я в походах по пустыне!»
«Ну что ж,— промолвил царь,— в степях безводных
Ты будешь средь друзей для нас угодных
И влагу, без которой жизни нету,
Определишь по запаху и цвету».
Но ворон, позавидовав удоду,
Прокаркал: «Врет он, что находит воду,
Будь столь его таланты велики,
Не попадал бы сам удод в силки.
Меж тем известно всем, что птицы эти,
Подобно прочим, попадают в сети!»
Подумал царь и молвил: «Мой удод,
Похоже, ворон в этот раз не врет.
Хоть, может статься, твой напиток сладок
Но все ж и в первой пиале осадок!»
«Мой царь, во имя всех на свете благ
Не слушай ты, что каркает мой враг.
Поверь мне: то, что я сказал,— не ложно:
Я вижу с неба все. что видеть можно.
Открыто сверху взору моему
Лишь то, что не грозит мне самому.
Но если в западню судьба попасть мне,
Мне очи застит мрак, и солнце гаснет!»
Притча о том, как помойная муха мнила себя кормчим
То, что прочтешь ты в этой небылице,
Пусть никогда с тобою не случится.
Однажды муха стала вдруг хмельна,
Хотя она к не пила вина.
Она по морю-океану смело
Плыла и, словно кормчий, вдаль глядела.
Сказать верней — на листике плыла
По луже, что осталась от осла.
За век свой муха всякого немало
О кораблях и о морях слыхала.
Итак, в тот час она, не знак горя,
Как кормчий и моряк, плыла по морю.
Хоть это море сотворил в саду
Осел, что справил малую нужду.
Иной, толкующий ученье сухо,
Не более мудрец, чем кормчий — муха.
И речь его, что сходит с языка,
Зловонна более, чем глубока.
Притча о глупце, который убегал от смерти
Один глупец однажды утром рано
Предстал перед очами Солеймана.
«Что ты, несчастный, хочешь?» — царь спросил.
«Ко мне, о шах, являлся Азраил.
Со мною он стоял почти что рядом
И на меня взирал недобрым взглядом!»
«Чем я могу помочь тебе, скажи?»
«О мой владыка, ветру прикажи,
Пусть в Индостан умчит меня, как птица,
Чтоб там от Азраила мне сокрыться!»
И Солейман тотчас же приказал,
Чтоб ветер в Индостан глупца умчал.
И вскоре, встретив Азраила где-то,
Царь попросил у ангела ответа:
«Ты для чего глядел, посланец бога,
На этого несчастного так строго,
Не для того ль, чтоб от семьи вдали
Скитался он в полях чужой земли?»
Ответил ангел: «Самому мне странно,—
Но бог велел в просторах Индостана
Мне душу эту взять и в ад унесть,
И удивлен я был, что грешник здесь.
Но он туда умчался во мгновенье,
И я исполнил божье повеленье,
Хоть для того в своем служенье богу
Я одолел нелегкую дорогу!»
И нам бы думать стоило всегда:
Мы от кого бежим, бежим куда?
Сокрыться От себя не в нашей воле,
От бога убежать нельзя тем боле.
История о купце, который отправился в Индостан, и о поручении, которое дал ему попугай
За то купец один был уважаем,
Что он владел ученым попугаем.
Однажды, собираясь в дальний путь,
Купец из Индостана что-нибудь
В дар по желанию и по заслугам
Замыслил привезти родным и слугам.
Он домочадцев вопросил и чад,
Чему особо был бы каждый рад?
И каждый высказал свое желанье
Хозяину а печальный час прощанья,
Желанье высказал и попугай:
«Когда приедешь ты в мой отчий край,
Скажи всем индостанским попугаям,
Что я разлукой нашею терзаем.
Что, думая о них в своей неволе.
От горя я страдаю и от боли.
Скажи, что я от них совета жду,
Как пересилить мне свою беду?»
«Ты передай им,— продолжала птица, —
В неволе может всякое случиться.
Судьба не равно одарила нас,
И попугаи в свой счастливый час
Пусть, как о преждевременной утрате,
Воспоминают о своем собрате.
О тех, кто страждет, вспоминает друг,
Им облегчает бремя бед и мук.
Особо если друга звать Лейлою,
Что о Маджнуне думает порою.
Там где-то и кумир мой пестрокрылый.
Она, кого я звал своею милой.
Я, вспоминая о ее любови,
Пью чашу полную своей же крови.
Пусть, обещанью данному верна.
Меня воспоминает и она.
Пусть в час веселья в память обо мне
Она слезу обронит в тишине».
Купец исполнить просьбу попугая
Поклялся, отчий край свой покидая.
И вот, когда тяжелый караваи
Путь одолел и прибыл а Индостан,
Купец увидел птиц счастливых стаю
И вспомнил то, в чем клялся попугаю.
И от того им передал привет,
Кто их не видел много-много лет.
Одна из птиц, исторгнув крик из горла,
Упала вдруг и крылья распростерла.
Решил купец: «В том есть моя вина —
У них два тела, а душа одна.
Во мне несчастья этого причина,
Хоть в том мое незнание повинно.
Зачем никто не вразумил меня,
Что птица павшая — моей родня.
Напрасно я исполнил порученье,
Принес невинным птицам огорченье».
Язык людей — железо, слово — камень,
От их касанья возникает пламень.
Меж ними нам нельзя вносить раздора
Бахвальства ради или ради спора.
Пусть слово — благо, все же иногда
От слова меньше пользы, чем вреда.
Хоть в поле хлопковом темно, а все ж
Не зажигай огня, иль все сожжешь.
Речь не обдумывают лишь тираны,
Словами подданным наносят раны.
Ведь слово может мертвых оживить
И целый мир в пустыню превратить.
Бывает, что одно и то же слово
Терзает одного, целит другого.
Чем путь земной твой ни был бы отмечен,
Воздержан будь во всем, тем боле в речи...
Меж тем торговлю завершил купец
И в отчий край вернулся наконец.
Припомнил он пред тем, как возвращаться,
Желания всех чад и домочадцев.
«Свершил ли то, что я тебя просил?» —
Так попугай хозяина спросил.
Сказал хозяин: «Что просил, свершилось,
Хоть ваша тайна мне и не открылась.
А сам я каюсь, что дурную весть
В край индостанский взялся я принестъ.
О том, как сердце у тебя томится,
Тебе подобным рассказал я птицам.
И, сострадая боли и неволе,
Одна из птиц, упав, не встала боле.
Как бы о птице я ни сожалел,
Что мог я сделать, глуп и неумел?
Пустивши слово, как стрелу из лука,
Ни смысла нам не возвратить, ни звука.
Нам удается обуздать обвал
В горах, пока он силы не набрал».
Рассказ услышав, попугай ученый
Поник внезапно в клетке золоченой.
Он задрожал, упал и замер странно,
Как родственник его из Индостана.
Узрев, что птице наступил конец,
Чалму поспешно размотал купец.
И, потеряв последнюю надежду,
Он с горя начал раздирать одежду
И причитать: «Ты был сладкоголос,
Зачем же нынче горе мне принес?
Ужель теперь вовек мне не случится
Твое услышать пение, о птица?
О мой любимец, о мой райский сад,
Ужель, уйдя, ты не придешь назад?
Таких, как ты, созданий без изъяна
Быть не могло и в рощах Солеймана.
Хоть я тебя задешево купил,
Ты был и дорог мне и сердцу мил.
Недаром говорят: у дурака
Нет горя больше, как от языка.
О мой язык, страдаю каждый день я,
Но исполняю все твои веленья.
Ты — и добро, что дом мой наполняет,
И кара, что огнем его сжигает.
Ты иногда мой самый первый друг,
А иногда — беда моя, недуг.
Губящий и спасающий меня
Сам и добыча ты и западня.
Порой посредник ты, стена порою
Меж истиною и моей душою.
Ты, натянувши ненависти лук,
Мне в грудь свою стрелу направил вдруг,
Когда в саду разлуки и насилья
У бедной птицы опустились крылья!
Иль скрылась птица на пути далеком
От завершения странствия к истокам?
Она отвергла совершенства путь,
Где познается жизни смысл и суть.
Я понимаю: в том моя вина,
Зашла за тучи ясная луна.
А возжелавший крови лев разлуки,
Ее забрав, меня обрек на муки».
Купец, лия потоки горьких слез,
Немало слов невнятных произнес.
Бывает: чтоб на дне не очутиться,
За щепку тонущий готов схватиться.
Он тщится руки из воды тянуть,
Надеясь, что поможет кто-нибудь.
И правда, лучше биться безнадежно,
Чем с тем смириться, что принять неможно.
Весь день слезами исходил купец..
Но все ж угомонился наконец.
От мертвой птицы он очистил клетку,
А та возьми да и вспорхни на ветку!
Так высоко, что солнце в изумленье
Вдруг замерло, прервав круговращенье.
И сам купец остолбенел в тот миг,
Но тайны попугая не постиг.
Спросил купец: «Скажи, какою ловкой
Ты ныне ослепил меня уловкой?
Какой тебе, затмив пред нами свет,
Собрат из Индостана дал совет,
Что сам принес я, сто стерпев невзгод,
Себе в убыток, а тебе в доход?»
«Мне весть из дальних стран прислали братья,
Чтоб перестал вас пеньем услаждать я.
Закон для попугаев с давних пор:
Чем звонче голос, тем прочней запор.
И, мертвым притворившись, может быть,
Дал знак мне брат, как должно поступить.
Прощай, хозяин мой, твоя забота
Меня от пут избавила и гнета».
Сказал купец: «И ты передо мной
Открыл своим поступком путь иной.
За то храни тебя господня милость,
Что предо мною Истина открылась.
Ты дал урок мне, а теперь прощай,
Мой в Индостан летящий попугай!»
Рассказ о том, как некий житель города Казвина захотел украсить себе спину изображением льва
Послушайте, я расскажу вам ныне,
Что за повадки у людей в Казвине,
У коих на плечах и вдоль спины
И львы и барсы изображены.
Казвинцы их наносят без опаски
Посредством игл, а также синей краски.
Однажды перед банщиком умелым
Казвинец лег, сказал: «Займись-ка делом!»
Спросил казвинца банщик: «Что колоть?»
«Изображеньем льва укрась мне плоть!
Чтоб сам во льва отныне превратился
Я, тот, кто под созвездьем льва родился,
Не пожалей, любезный, краски синей,
Чтоб удивились все у нас в Казвине!»
«В какой колоть мы будем стороне?»
«Коли,— сказал казвинец,— на спине.
Чтоб прям я был, не ведал колебанья
Ни в час застолья, ни на поле брани!»
Искусный банщик, верный ремеслу,
Вонзил в казвинца первую иглу.
Казвинец вздрогнул, закричал от боли:
«Что на моей спине ты, банщик, колешь?»
Ответил тот: «Я в ремесле умел,
Изображаю льва, как ты велел!»
Казвинец, дух переводя едва,
Спросил: «С какой ты начал части льва?»
Ответил банщик: «Начал я с хвоста!»
Сказал казвинец: «Прочие места
Накалывай иглой своей бывалой,
Лев обойдется без хвоста, пожалуй!»
И банщик снова проявил усердье,
Которое не знает милосердья.
«Что ты творишь?» — спросил казвинец глухо.
«Я львиное изображаю ухо!»
Казвинец молвил: «Льву не нужен слух,
Пусть лучше будет глух он и безух!»
В казвинца банщик вновь иглу вонзил,
И взвыл бедняга из последних сил;
«Какую колешь часть его ты тела,
Что так мое изрядно заболело?»
«Колю живот, готова половина»,—
Ответил банщик жителю Казвина.
Казвинец простонал: «К чему живот
Тому, чей синей краски полон рот!»
Опешил банщик: верная игла
Ему впервые стала немила.
«Где видел ты царя зверей без уха,
Не то что без хвоста, но и без брюха?
Великий бог не сотворял вовек
Подобных львов, почтенный человек.
И, нанося узор, не в нашей воле
Тебя, почтенный, уберечь от боли!»
Всем, чтобы нас гордыня миновала.
Стерпеть уколов предстоит немало.
Зато пред тем, кто плоть смирил, должны
Склониться солнца лик и лик луны.
Кто умертвил в себе соблазн гордыни,
Тот царь земли и царь небесной сини.
И пламень Знанием зажженных свеч
Лишь Истина и может уберечь.
История о том, как волк и лисица отправились на охоту вместе со львом
С собою лев охотиться в лесу
Позвал однажды волка и лису,
Чтоб помогли они ему нести
Добычу на обратном их пути.
С собой он взял их вопреки обычью,
Хоть этим умалил свое величье.
Но ведь порою блещет и луна,
Толпою малых звезд окружена.
Ловитва слишком долгой не была.
Поймали зубра, зайца и козла.
Известно: плотью тот не отощает,
Кто на охоте льва сопровождает.
Великою была владыки милость —
Алела кровь добычи и дымилась.
Лиса и волк, опьянены поживой,
Дележки ожидали справедливой.
И видел лев, столь опытный в ловитвах,
Голодный блеск желаний их нехитрых.
Цари людей, цари зверей лесных
Нам не прощают помыслов кривых.
И лев решил: «Я, попрошайки, вам
За вашу алчность жалкую воздам!»
Он зарычал, в подручных страх вселив:
«Ты мыслишь, волк, что я несправедлив.
Так стань частицей моего величья
И раздели по-своему добычу».
Затрясся волк: «Ты заслужил всех боле,
Мясистый зубр — твоя, владыка, доля.
Козел, он потощей, он мне сгодится,
А зайца пусть возьмет себе лисица!»
«О жалкий зверь, не волк ты, а дворняга,
Когда совет свой глупый счел за благо!» —
Так лев сказал и, думая не долго,
Ударил лапой, и не, стало волка,
Лев рек лисе: «Свежатину сама
Дели, коль не лишилась ты ума!»
«Ну что ж,— лиса с почтением сказала,—
На завтрак скушай зубра для начала.
Козел тебе пусть будет на обед.
Да проживешь ты, шах мой, двести лет.
А зайца, повелитель, съешь на ужин,
Обильный ужин на ночь и не нужен!»
Воскликнул лев, меняй гнев на милость:
«Где ты, лисица, мудрости училась?
Как умудрилась ты не дать оплошки?»
«О повелитель мира, в миг дележки
Мне мудрость прибавляло тихомолком
Сознание того, что стало с волком!»
Слывет лисица хитрою не зря,
Ответ лисицы ублажил цари.
Он ей сказал: «Ты мне мила, лисица,
За то, что так сумела исхитриться!»
А хитрость и в былые времена
Была с умом и доблестью сходна.
...Да, те блаженны, кто учиться властен
На чьем-то счастье или же несчастье.
Судьбу лиса за то благословляла,
Что обратился к волку лев сначала,
Ведь обратись он к ней, она бы сдуру
Дележкою свою сгубила б шкуру.
Рассказ о том, что произошло на судне между его кормчим и ученым грамматистом
Ученый грамматист ступил на судно
И сразу кормчего спросил занудно:
«Учил ли ты, с кем я отправлюсь в путь.
Закон грамматики когда-нибудь?»
Ответил кормчий: «Не читал я книг
И тайн твоей науки не постиг!»
Сказал ученый: «Да, ты знаешь мало,
Считай — полжизни у тебя пропало».
Они пустились в дальний путь и вот
Попали в бурю и в водоворот.
Сказал моряк: «Посудине конец,
Учился ли ты плавать, о мудрец?»
«Нет, мне занятье это не пристало!» —
«Считай, мудрец, вся жизнь твоя пропала!»
Порой, когда бушует все вокруг,
Готовность смерть принять — нужней наук.
Пучина тянет всех живых на дно,
Плыть по волнам лишь мертвым суждено.
Притча о «моём» и «твоём»
Ко Другу в двери друг стучал чуть свет.
«Кто ты, стучащий в двери, дай ответ?»
«Да это я»,— сказал за дверью друг.
«Ступай, мне быть с тобою недосуг?»
Приветить друга друг не захотел:
«Я не толкую с теми, кто незрел.
Пойдешь в далекий путь, займешься делом,
Даст бог. и ты, незрелый, станешь зрелым!
Ступай скорее в дальние края,
Чтоб сжечь свое в огне разлуки «Я»!»
И друг ушел во скорби и тревоге,
И жег его огонь тоски в дороге,
Но, воротясь лет этак через пять,
Он в двери друга постучал опять.
Снедаемый любовью и виною,
Он робко потянул кольцо дверное.
Спросил хозяин: «Кто стучится в дверь?»
«Твой друг, что. сам тобою стал теперь!»
Хозяин встретил гостя добрым словом.
«Двум „Я“ нет места под единым кровом!
Теперь едино наше бытие,
„Твое“ отныне то же, что „мое“.
Отныне мы не будем, видит бог,
Разниться, как колючка и цветок!»
О том, как некий глухой отправился навестить больного соседа
Один глухой по множеству примет
Определил, что заболел сосед.
И сам себе такое молвил слово!
«Мой долг священный навестить больного!»
Так порешил он, но подумал вдруг;
«Больной ведь слаб, а на уши я туг...
А впрочем, мне не надо опасаться;
Что скажет он, нетрудно догадаться.
С любым больным немудрена беседа.
«Как чувствуешь себя?» — спрошу соседа.
Ответит он: «Легчает понемногу!»
И я одобрю: «Ну и слава богу!»
«Что ешь?» — спрошу и, чтоб он ни изрек,
Скажу: «Пойдет пусть эта пища впрок»
«Кто пользует тебя?» — спрошу больного.
Он молвит имя лекаря любого.
Скажу я: «Лекаря сего уменье
В свой час мне принесло выздоровленье!
Доверься ты искусству мудреца,
Что начал он, доводит до конца!»
И вот, обдумав все, глухой из дому
Пошел к соседу своему больному.
«Как чувствуешь себя?» — спросил он друга,
Лежащего в объятиях недуга.
«Смерть,— простонал больной,— зовет в дорогу».
Кивнул глухой: «Ну что ж, и слава богу!»
Больной сосед подумал не без страха:
«За смерть лишь враг благодарит Аллаха!»
Меж тем глухой спросил: «Что ешь ты, брат?»
«Еда моя,— больной ответил,— яд!»
«Ну что ж,— сказал глухой сосед,— даст бог,
Пойдет тебе такая пища впрок!»
Больной немало удивился снова.
«Кто лекарь твой?» —спросил глухой больного.
«Сам Азраил!» — больной ответил, плача.
Сказал глухой: «Да ждет его удача.
Мне ведома искусность .мудреца,
Что начал он, доводит до конца!
Я обращусь к нему, скажу с почтеньем,
Чтобы не медлил он с твоим леченьем».
С тем и ушел глухой и мыслил долго
О святости исполненного долга.
А между тем не расценил как благо
Приход соседа страждущий бедняга.
Он размышлял: «Кому б на ум пришло,
Что на меня таит сосед мой зло!»
И долго он, бессильный, исхудалый,
Честил соседа бранью запоздалой.
Кто что-то съел несвежее, тот ищет
Возможности извергнуть эту пищу.
Порой во гневе сказанное слово —
Успокоенья нашего основа.
Не мог больной с обидою смириться,
Твердил: «Сосед мой хуже, чем блудница.
Ему я не ответил, ослабев,
Но злыдня пусть сожжет его же гнев.
Нет большего на свете святотатства,
Чем, видя чью-то боль, являть злорадство.
Ведь более других грешащих грешен
Тот, кто чужим страданием утешен!»
Шептал больной: «Слепец, лишь в день недуга
Врага узрел я под личиной друга!»
...Порою мы своим деяньям рады,
Считая благом их, мы ждем награды.
Не замечая, что, по мненью всех,
Сокрыт в поступках наших тяжкий грех
Мы видели во притче о глухом,
Как милость может обернуться злом.
Глухой живет поныне с верой детской,
Что свой благой исполнил долг соседский.
Глухому и сегодня невдомек,
На что соседа он в тот день обрек.
Рассказ о рабе Лукмане, о других рабах и их владельце
Угрюмый раб, Лукман носивший имя,
Был нерадив в сравнении с другими.
Ждал и хозяин от него беды,
Послав рабов срывать в саду плоды.
Рабы смеялись над своим собратом,
Его считали чуть дураковатым,
А сами из плодов большую часть
Они съедали, наедались всласть
И говорили: «Это съел Лукман!»
И был хозяин гневом обуян.
Лукмана он тотчас призвал к ответу,
Лукман сказал: «Я ложь низвергну эту!
Ты знаешь: лживый раб, грешащий много,
Не может уповать на милость бога!
Всех нас, рабов, ты в силах испытать,
Узнать, кто клеветник, кто вправду тать.
Всех напои, наш господин ученый,
Водой горячей, но не кипяченной.
Потом вели бежать им всем и мне,
А сам скачи за нами на коне.
Тебе, хозяин, это испытанье
Откроет наши тайные деянья!»
И вот хозяин пир устроил странный:
Велел рабам воды напиться банной
И по ухабам в довершенье бед
Бежать заставил, сам скакал вослед.
И то, что было съедено с утра,
У них назад изверглось из нутра.
Из их утробы вышло все наружу.
И тот, кто ел плоды, был обнаружен.
А изо рта Лукманова тогда
Изверглась только чистая вода.
Рассказ о том, как спорили румийцы с китайцами
Рекли китайцы: «Ведомо заране,
Соперников нам нет в живописанье».
Румийцы внятно отвечали им:
«И мы владеем ремеслом своим!»
«Ну что ж,— сказал султан мужам умелым,—
Кто лучше, пусть докажет каждый делом!»
И согласились, чтоб пресечь раздор,
С китайцами вступить румийцы в спор.
В покое поместили их просторном
И разделили занавесом черным.
Китайцы, лишь ступив под этот кров,
Потребовали красок и холстов.
И щедро отпустил немало злата
Казнохранитель, чья казна богата,
Чтоб принесли без лишней суеты
Рабы китайцам краски и холсты,
Меж тем как Рума гордые сыны
Ответили: «Нам краски не нужны!»
И, запершись в дому, сильны и ловки,
Они подвергли стену полировке,
К прозрачности они торили путь,
Постигнув красоты закон и суть.
Прозрачность как луна, что в небе светит.
Но облака являют многоцветье,
Хоть краски, что на облаках видны,
Лишь отраженье солнца и луны.
Китайцы, труд свой завершив, султана
Призвали громким боем барабана.
И расписной причудливый узор
Пленил вошедшего владыки взор.
Затем к румийцам он направил путь,
Чтоб и на их умение взглянуть.
И те султана ввергли в изумленье,
Покровы сняв со своего творенья,
Ибо в мгновенье это в тишине
На гладко полированной стене
Султан того увидел отраженье,
Что создало чужое вдохновенье.
Так людям сердце — чистое зерцало —
Дано, чтоб беспредельность отражало.
Пожар
В одном краю во времена Омара
Народ не мог остановить пожара.
Огонь пылал, в своем остервененье
Он каменные пожирал строенья.
И ввысь и вглубь огонь свой жар простер —
До птичьих гнезд и до звериных пор.
Вода и та в испуге отступала.
Огню вреда не причинив нимало.
И струи уксуса из бурдюков
Его не унимали языков.
Не знал огонь ни удержу, ни страха,
Как будто в нем был промысел Аллаха.
И вот пришли старейшие к Омару:
«Что делать? Не видать конца пожару!»
Властитель отвечал: «Огонь силен,
Поскольку вашей скупостью рожден.
Откройте двери, дайте бедным хлеба,
И вас услышит, вам поможет небо!»
Сказали горожане: «Мы давали
Свой хлеб, мы двери в домы раскрывали!»
«Вы хлеб давали,— отвечал халиф,—
Своей гордыни в сердце не смирив.
Давали вы несчастным хлеб и воду —
Не им, а гордости своей в угоду!»