Рассказ о бедуине, чья собака умирала от голода, в то время как сума бедуина лопалась от обилия еды
В пыли дорожной пес лежал без сил,
А бедуин вздыхал и слезы лил:
«Я так боюсь, что жить мне станет туго,
Когда лишусь единственного друга!»
«О чем ты плачешь, человек прохожий?» —
Спросил араба нищий странник божий.
«Я плачу, путник, от своих забот —
Вот пес мой богу душу отдает.
Мой пес с отвагой льва и силой бычьей
Мне ночью стражник был, а днем добытчик.
Моя собака верная была
Со мною ласкова, с врагами зла.
Она улов носила мне, бывало,
И от воров меня оберегала».
«Так что ж с собакой приключилось вдруг?»
«От голода, мой друг, ее недуг!»
«Терпи,— сказал прохожий,— возмещение
Порой Аллах нам дарит за терпенье.
Но что, скажи, о собеседник мой,
В суме тяжелой за твоей спиной?»
«Там хлеб, да мясо, да иная малость —
Все, что от ужина вчера осталось».
Сказал прохожий: «Если пища есть,
Так что же ты не дашь собаке есть?»
Ответил бедуин: «Помилуй боже,
Как пес ни дорог, пища мне дороже.
Еду без платы не дают в припас,
Без платы только слезы льют из глаз!»
Промолвил странник: «Оглядись вокруг,
Ты —пустотой наполненный бурдюк!
Когда еда тебе дороже слез,
Тебя достойней твой несчастный пес.
Известно: слезы, пролитые нами,
Кровь сердца, изошедшего слезами.
Лишь слезы, что твои глаза пролили,
Не стоят даже придорожной пыли!»
Рассказ о том, как продают лунное сияние. выдавая его за холст
Иные преуспели ловкачи,
Как холст, сбывая лунные лучи.
Они глупцам сиянье отмеряют
И, как за ткани, деньги огребают.
На тот базар, где шум и суета,
И мы пришли, чтобы купить холста.
И призрачный нам отмеряют свет
Взамен прожитых понапрасну лет.
Так где же то, что куплено досель?
И нет холста, и опустел кошель...
Притча о еде и едоке, или о том, кто ест и кого едят
Схватила где-то птица червяка,
А кот за ней следил исподтишка.
И стала птица, ибо все здесь тленно,
Едой и едоком одновременно.
Кто отличит еду от едока —
Их разница не слишком велика!..
Рассказ о том, как некий ученик, придя к своему наставнику, застал того плачущим
К учителю явился ученик,
К тому, чей горем был отмечен лик.
Услышав плач наставника, и сам
Дал волю ученик своим слезам.
Рыдал он, плачем оглашал обитель,
Хоть и не знал, о чем скорбит учитель.
Но смолк учитель — шейх преклонных лет —
И вышел прочь, а ученик вослед.
Ученику промолвил старец чинный:
«Мне многостранен плач твой беспричинный.
И как ни искренне твое рыданье,
Но все ж его основа — подражание.
Достоин только осужденья тот,
Кто без причин, как туча, воду льет.
Ведь слезы подражания едва ли
Сродни слезам беды, слезам печали.
Ты никогда слезами не греши,
Что рождены не в глубине души!»
Рассказ о том, как попугай учится говорить у своего отражения в зеркале
Усердный попугай перед зерцалом
Сидит, умишком обладая малым,
А между тем за зеркалом таится
Хитрец, что учит красноречью птицу,
Что говорит он, повторяя снова,
То птица произносит слово в слово,
Поскольку мнит: все это говорит
Тот попугай, что в зеркале сидит.
Все повторяет птица, веря свято
В то. что слетает с языка собрата.
Маджнун
Из-за разлуки с дорогой Лейли
Маджнуна плоть недуги извели.
От страсти, что терпеть он был не в силах,
Он спал с лица, кровь закипела в жилах.
И врач искусный стал его лечить,
Он прописал больному жилу вскрыть!
Чтобы исполнить это предписание,
Пришел цирюльник — маг кровопускания.
Больному руку он со знаньем дела
Тугим жгутом стянул, ощупав тело.
Но тут Маджнуи ему промолвил вдруг:
«Ступай, не надо мне твоих услуг!»
Сказал цирюльник: «Ты ли трусишь ныне,
Хоть не страшился даже льва в пустыне?
Тебя не испугал и хищный зверь.
Так что ж меня боишься ты теперь?»
Маджнун ответил: «Нет, не боль страшна мне,
Ибо мое терпенье тверже камня.
Я тот, чья жизнь — скитанье и любовь,
И мне ль бояться, что прольется кровь?
Но я своей любовью перегружен,
Как раковина, полная жемчужин.
Хоть друг от друга страждем мы вдали,
Нет грани между мною и Лейли.
И, отворив мне жилы, ты, возможно,
Поранишь милую неосторожно.
Лейли и я мы друг без друга — прах.
Мы с нею — дух единый в двух телах!»
Рассказ про лису, льва и осла
Один бедняк владел богатством малым —
Ослом со стертой холкой, брюхом впалым.
Пастись хозяин оставлял осла
Средь камня, где трава и не росла.
Где для скотины не было еды,
А было вдоволь зноя и воды.
Раскинулось вблизи владенье льва,
Там тень стояла и росла трава.
Но лев, что в том владенье обитал,
В сраженье со слонами пострадал.
Он, царь зверей, из-за ущерба плоти
На время не способен был к охоте.
И так как при здоровом льве хоть малость
Зверью помельче пищи доставалось.
То челядь вся, что ото льва кормилась,
На время пропитания лишилась.
И вот, проголодавшись, царь зверей
Велел позвать лису, да поскорей,
«Неважны,— он сказал,— мои дела,
Съедим хоть тощего того осла.
Пойди-ка в путь, осла мне приведи,
Чего-нибудь ему нагороди.
Я знаю,— лев сказал,— на небылицы
Лисицы все большие мастерицы.
Потом, когда я силы наберусь,
Глядишь, иной добычей разживусь.
Пока ж ослиную сгрызу я ногу,
Чтобы и вам оставить понемногу».
«О мудрый лев, во лжи — мое призванье.
Я все исполню, приложив старанье!»
И торопливо в путь лиса пошла,
Чтоб обмануть и заманить осла.
«Нижайший мой поклон тебе, дружище,
Как здравие твое, вкусна ли пища?
Но странно мне, что, как вчера, и ныне
Пасешься ты на каменной равнине!»
Осел сказал: «Не волен я роптать
На то, что бог изволил даровать!
Я ничего и не молю иного,
Быть может, худшего взамен плохого!
Господь вознаграждает лишь терпенье,
Считает жалобу за прегрешенье.
И темен жребий мой иль лучезарен,
Я за него Аллаху благодарен.
Ибо властитель милосердный он
Всех, кто унижен, всех, кто вознесен.
Что бог послал, иного мне не надо.
Терпенье — для несчастного награда.
Всяк сущий — и бедняк, и власть имущий —
От бога принимает хлеб насущный.
На жребий свой не ропщет в небе птица
И рыба, что водой должна кормиться.
Все, что ни есть, Аллах нам щедро дарит,
И пить и есть дает он каждой твори.
Подстерегают нас враги вокруг,
И только бог — единственный наш друг.
Не должно нам, как ни было бы туго,
Встречаясь с недругом, роптать на друга.
И славить бога подобает мужу.
Пусть жизнь плоха — но быть могла бы хуже.
Когда есть хоть травинка, о лиса,
Не надо мне ни сена, ни овса.
Где розы есть, там и шипы торчат.
Таятся змеи там, где спрятан клад».
Рекла лиса: «Дозволенную пищу
Мы весь свой век по божьей воле ищем.
Аллах нам ниспослал пути и знанье,
Чтобы искать повсюду пропитанье.
А влезши на скалу иль в ров попав,
Ты не отыщешь ни плодов, ни трав!»
Осел ей возразил: «От малой веры
Ты мне приводить странные примеры.
Создатель корм для поддержанья сил
Дарует всем, кого он сотворил!
И только тот из нас, кто алчет власти,
В насущном хлебе не находит счастья.
Ибо всю жизнь урвать стремится боле
Ему определенной богом доли.
Насущный хлеб за скромность и терпенье
Аллах дарует всем как награжденье!»
Ответила лиса: «Не так уж много
Святых, что уповают лишь на бога,
И знай: удачу обретает тот,
Кто всюду ищет, а не знака ждет.
Как ни похвальна скромность, все ж навряд
Тот, кто не ищет клада, сыщет клад.
Хоть не должны мы тщиться делать дело,
Что выше отведенного предела,
Нам в праздности не должно пребывать,
Стремиться — вот что значит уповать».
Осел ответил: «В том и дела суть,
Что алчность злобе открывает путь,
Меж тем никто не немощен, не болен
Лишь оттого, что малым удоволен.
И не обрадован богатством тот,
Кто по дороге алчности идет.
Для всякого господнего созданья
От господа на свете пропитанье.
Мы всюду ищем пищи, что ни час,
Меж тем как пища всюду ищет нас.
Коль так, мы жизнью жить должны простою,
А не грешить напрасной суетою».
Лиса сказала: «Лишь неумный люд
Мнит, будто пищу даром нам дают.
Велик Аллах, и он определил
Своим созданиям работу в меру сил,
И всяк, кто существом слывет умелым,
Пусть занимается посильным делом.
И средь людей, достигнувших удач,
Есть водонос, и каменщик, и ткач.
Есть дело каждому: и в мире божьем
Отлынивать от дела мы не можем».
Сказал осел: «Ждать, что пошлет Аллах,—
Судьбы иной в обоих нет мирах.
Что слаще, чем благодарить усердно
За все, что бог дарует милосердно,
И повторять: „Пошли мне благодать,
Дай пищу и дела мои наладь!"»
Лиса сказала: «Сам себе ты враг,
Что отрешаешься от многих благ,
Что здесь пасешься на камнях убогих,
А не в лугах, где вдоволь трав высоких.
Пойдем вослед за мной в соседний край,
Который благодатнее, чем рай,
Где сочная трава, подобно чуду,
Порой доходит до горба верблюду.
В том крае мир, там множество щедрот,
Любая тварь не знает там забот».
Увы, осел не дал себе труда
Спросить лису: «Чего же ты худа?
Коль ты из мест, где благам нет предела.
Так что ж ты там сама не разжирела?
Коль блага всем дарует там Аллах,
Так что ж довольства нет в твоих глазах?
Что ж не являет, коль житье там сладко,
Обличив твое печать достатка?
Навряд в сухой одежде человеку
Поверят, будто переплыл он реку.
То, что не источает аромат,
За мускус можем мы принять навряд».
Осел и мог бы возразить умело,
Да вера в правоту в нем ослабела,
И у него кружилась голова,
Когда он думал, как вкусна трава.
И доводы его и убежденья —
Все разбивалось в прах от вожделенья.
Что делать, если, веря в обещанья,
Он был ослом, который чужд познанья.
И сдался он, поверив в ложь и лесть
По той причине, что хотел он есть,
Что вера, будто благо за горой,
Сильней разумных доводов порой.
Что б ни было, осел устал от спора
И потому лисе поверил скоро.
Где ныне суфий мудрый и бывалый?
Тот, что на двор заехал постоялый,
Чтоб он пропел, вернее, прокричал:
«Беда, пропал осел, осел пропал!»
Лиса, исчадье хитрости и зла,
На растерзанье льву вела осла.
Никто не в силах с сим бороться злом...
Урок запомнив, сам не будь ослом.
Мы повторим: несчастного осла
Лиса на гибель верную вела.
И прыгнул лев, чтоб разодрать добычу,
Забыв, что нет былого в нем величья.
Но ловок был осел и наутек
Тотчас пустился, не жалея ног.
Лиса сказала льву: «О падишах,
Зачем ты начал дело впопыхах?
Тебя я дерзким словом не обижу,
Добычу надо подпускать поближе!
Терпенье — ценный дар, Аллахом данный,
А торопливость — происки шайтана.
И тем, что ноги смог осел унесть»,
Он, государь, твою унизил честь!»
«Да,— лев сказал,— осел не чужд уловок,
А я от боли нынче стал неловок.
К тому же голод зренье мне. затмил
И не прибавил ни ума, ни сил!
Ты случай сей перетолкуй превратно
И приведи ко мне осла обратно!
Я силы наберусь и по делам
Тебе за службу верную воздам.
Когда с ослом упрямым этим сладим,
Ты тоже не останешься внакладе!»
«Попробую, о шах, тебе в угоду,
Перехитрить ослиную породу.
А ты дождись, когда он подойдет,
Не торопись и то прими в расчет,
Что глупость, коей славен род ослиный,
Для нас вернее силы даже львиной».
Лев понял сам, что в теле нынче нет
Его могучей силы прежних лет.
Сказал он: «Потерплю, не шевельнусь,
Как будто крепко сплю, я притворюсь!»
Лиса сказала: «От своих щедрот,
Быть может, бог удачи нам пошлет.
Ослиный разум невелик, мой шах,
Но пусть и тот затмит ему Аллах!
Мне ведомо, осел на прежнем месте
Себе дает обет не верить лести.
Он мнит: „Лиса хитра, но я хитрей,
Теперь уж я не стану верить ей!"»
...Осел лисе, пришедшей с речью лживой,
Сказал: «Не стану я твоей поживой,
Тебе вовек не причинил я зла,
А ты меня ко льву приволокла!
Бог силой одарит меня, быть может,
Чтоб избежать друзей, с тобою схожих.
Ты — как змея, что жалит иногда
И тех, кто ей не причинил вреда».
Лиса сказала: «Гнев смени на милость,
Что лев нам угрожал, тебе примнилось.
Не то б не избежать его когтей
И мне, чья плоть тщедушнее твоей.
Поверь мне: это было наважденье,
Виденье это — пастбищ огражденье.
Знать, волшебством сей райский уголок
От жадных пришлецов спасает бог.
Ведь остальные пастбища убоги,
Везде царят слоны да носороги!
Об этом я — прости, моя вина! —
Предупредить тебя была б должна».
Сказал осел: «Ступай своей тропой,
Противно мне глядеть на облик твой.
Обманом ты меня туда манила,
Где пред собой я видел Азраила.
Зачем опять по наущенью льва
Ты говоришь мне лживые слова?
Аллахом я клянусь: змея и та
В сравнении с тобой душой чиста.
Лишить нас только жизни могут змеи,
Неверные друзья куда страшнее:
Опутывая ложью, всякий раз
Они безверьем заражают нас.
Кто умудрен бедою, тот уверен:
И враг' не хуже друга, что неверен!»
И вновь лиса ослу сказала сладко;
«Поверь, в моем напитке нет осадка,
Страх, что тебе покоя не дает, —
Лишь твоего воображенья плод.
В кого ты ни пускал бы град укоров,
Ты сам его перенимаешь норов.
Смотреть не надо на меня так зло
Сквозь подозрения своего стекло.
Друзья покинут поздно или рано
Того, кто не прощает им изъяна.
Коль не сумеешь ты забыть обид,
С друзьями жизнь тебя разъединит.
Хоть обо мне идет дурная слава,
Зла никому я не желаю, право.
Поверь, твое напрасно подозренье,
То, что ты видел,— только наважденье!»
Хоть и не верил сим речам осел,
Но голод с ним в одной упряжке шел.
И нетерпенье грудь ему свербило,
Оно сильнее опасенья было.
Пророк был прав, сказавши: «Иногда
Толкает нас к неверию нужда».
Осел решил лисе на милость сдаться,
Он рассудил, бедняга: «Что бояться:
Иль будет корм от божьих мне щедрот.
Иль смерть меня от голода спасет!»
Так данный самому себе обет
Нарушил он в надежде на обед.
Что делать, всех нас жадность ослепляет,
Она подчас к нам гибель приближает.
Смерть той душе особенно страшна,
Что вечной жизнью не наделена.
Не храбрецу подобен, а глупцу,
Спешил осел наш к своему концу.
Так хитрая лисица привела
К владыке леса бедного осла.
И вновь почувствовав свое величье,
Лев заревел и разодрал добычу.
И после, завершив свои труды,
Пошел к ручью, чтобы испить воды.
Он облизнулся сладко и напился
И, чтоб доесть остатки, возвратился.
Лиса, покуда пил он, не спала,
Из требухи, что было, дожрала.
Лев, удивясь, спросил: «Куда девалось
То, что от бедного осла осталось?
Ответь, лиса, мне честно, не солги,
Где печень, сердце, где осла мозги?»
«Мозгов и сердца не было при нем,—
Ответила лиса,— клянусь я в том!
Как мог он, после светопреставленья
Чудесное обретши воскрешенье,
Поверить мне и вновь прийти сюда
Где зрел виденье Страшного суда?
Как, обладая сердцем и мозгами.
Надеяться он мог поладить с нами?
Увы, владыка мой, у дураков
Нет сердца, а тем более мозгов!»
Притча о том, как осел водовоза увидел в ханской конюшне сытых и довольных жизнью арабских скакунов
Я помню: назидание одно
Оставил мне отец давным-давно.
У водовоза старый был осел,
Чей труд был каждодневен и тяжел.
Скотину водовоз гонял весь день,
А есть давал солому, не ячмень.
Но и соломы доставалось мало,
И оставались ранки от стрекала.
Однажды даже ханский конюх грозный
Вдруг сжалился над тварью водовозной
И так сказал: «О друг мой водовоз,
Твою скотину жалко мне до слез!
Смотри, осел, кормилец старый твой,
Согнулся, словно месяц молодой».
Ответил водовоз: «Мы, водовозы,
Что получаем? Не доход, а слезы,
И не на что купить мне ячменя!»
«Дай мне осла на три-четыре дня,
Пусть отдохнет,— сказал конюший хана,—
Наестся пищи, что ему желанна!»
И к скакунам, чью холили породу,
Попал осел, всю жизнь возивший воду.
Привыкший видеть кляч в упряжках рабских,
Он вдруг увидел скакунов арабских.
Давали им ячмень, болтали пойло,
Речным песочком посыпали стойло.
Попоны красовались на конях,
И возроптал осел: «Велик Аллах,
Нет справедливости на белом свете!
Я сотворен тобой, как кони эти.
Так почему же весь свой век недолгий
Я в хомуте хожу со сбитой холкой,
Тащу арбу, шагаю с брюхом впалым,
С больной спиной, исколотой стрекалом,
Меж тем как эти кони целый день,
Хоть и не: возят воду, жрут ячмень?»
Но вдруг донесся зов трубы из дали,
И скакунов арабских оседлали,
Чтоб по полю скакать, где в бранном деле
Свистели стрелы и мечи звенели.
Ушло их много, возвратилось мало,
К вернувшимся позвали коновала,
Ножами и щипцами, как умел,
Он извлекал из них остатки стрел.
Их ноги, поврежденные мечами,
Он стягивал холщовыми бинтами.
Лежали кони на своих попонах,
И кровь струилась из боков холеных.
При виде их осел подумал: «Боже,
Пожалуй, мне на жизнь роптать негоже.
Вовек мне не давайте ячменя,
В мою арбу впрягайте вновь меня.
На этот рай, на сытое житье
Не променяю рабство я свое!»
Притча о человеке, который был напуган тем, что на улицах хватали ослов
Вбежал прохожий некий в некий дом,
Он весь дрожал, он говорил с трудом.
Спросил хозяин: «Объясни на милость,
Чем ты напуган, что с тобой случилось?
Нет на тебе лица, твоя рука
Трясется хуже, чем у старика!»
Прохожий отвечал, трясясь от страха:
«Ослов хватают всюду слуги шаха!»
«Но ты,— сказал хозяин,— не осел,
Так что же страх тебя сюда привел?»
Ответил прибежавший: «Стража зла,
Принять любого может за осла.
И люди, что с ослов сдирают шкуру,
Счесть и меня ослом способны сдуру.
И сам правитель в сем краю таков,
Что нас не отличает от ослов».
Притча о христианском монахе, который средь бела дня бродил со свечой в руке в поисках человека
Один монах в печали и тоске
Средь бела дня шел со свечой в руке.
И некто, с кем сошлась его дорога,
Спросил монаха, удивясь премного:
«Что ищешь ты с таким усердьем странным
На торжище, по лавкам и дуканам?»
Сказал монах: «Мне нужен человек,
Ищу я человека весь свой век!»
Ответил некто: «Этого товара,
Чем надо, боле в толчее базаря!»
Сказал монах: «Хоть торжища полны
Но люди все не те, что мне нужны!»
...Мы человека всюду ищем сами,
Идущего весь век двумя стезями:
Путем Любви, что к Истине приводит,
И злобы к тем, кто этот путь обходит.
Где муж такой, в каком краю земли:
Ему бы жизнь отдать мы в дар могли.
Рассказ о том, что ответил хозяин человеку, который утверждал, что все на свете предопределено
Влез некто в сад чужой через забор
И стал срывать плоды, как жадный вор.
Сказал хозяин: «Устрашись Аллаха,
Коль предо мной не чувствуешь ты страха!»
Ответил вор: «Я ль грешен потому,
Что, божий раб, господню рву хурму?
Плоды без платы нам дарует бог,
И потому напрасен твой упрек».
Сказал хозяин: «Что ж, ты прав, быть может,
И если в мире все — творенье божье,
Я привяжу, подвластен божью гневу,
Тебя, раба господня, к божью древу!»
Так он и сделал, и тяжелой палкой
Стал вора бить, и тот взмолился, жалкий:
«Что ты творишь? Не по грехам так строго
Караешь ты меня — созданье бога!»
Был бьющий строг, он вору отвечал:
«Спасибо, ты урок мне преподал.
И, божий раб, я палкой бью господней
Другого божьего раба сегодня,
Мой гнев, моя рука, твои бока
И палка — божье все наверняка!»
Рассказ о том, как люди уговаривали Маджнуна отказаться от своей любви к Лейли
Маджнуну многие глупцы рекли:
«Не столь прекрасна красота Лейли.
В округе нашей есть по крайней мере
Сто или даже двести лучших пери.
Любую выбирай из этих дев!»
Маджнун глупцам ответил, побледнев:
«Краса — не очертание сосуда,
А то, что наливают нам оттуда.
Откуда уксус пить вам суждено,
Вкушаю я сладчайшее вино.
Вам этот уксус наливают к счастью,
Чтобы и вы не воспылали страстью.
Господь из одного кувшина льет
Кому-то горький яд, кому-то мед.
Хоть видят все сосуда очертанье,
Но лишь достойный видит содержанье!»
Рассказ о муаззине, у которого был противный голос
Хоть голос громок был его и внятен,
Но для людского слуха был отвратен.
Спать не давал и знати он, и черни
И в предрассветный час, и в час вечерний.
И хоть пугал детей он в колыбели,
Все ж муаззина до поры терпели.
Но вот собрались все принять решенье —
Сыскать от муаззина избавленье.
Усердному глашатаю Аллаха
Собрали денег эти дети праха
И так сказали; «Нам успокоенье
Несли твои призывы на моленье.
Мы, твой заслышав незабвенный глас,
Всю ночь до света не смыкали глаз.
Вот деньги для тебя, ступай по чести,
Справляй свой долг в ином каком-то месте.
Пусть правоверные в другом краю
Услышат песню вечную твою!
Пусть голос твой, звучащий в тишине,
Напоминает им о Судном дне!»
Взял деньги муаззин и в путь пустился:
Как раз в Каабу караван случился.
Однажды этот самый караван
Среди неверных свой раскинул стан,
А муаззин, усердием одержим,
Стал звать к молитве голосом дурным.
Ему сказали: «Этот крик кафирам
Немил, мы не уйдем отсюда с миром!»
Но нет, не толпы христиан гневливых —
Пришел один кафир из говорливых.
Принес он сласти и свечей немало,
И счастье на лице его сияло.
Он восклицал: «Где тот, чей звучный глас
Меня от горя и позора спас?»
Сказали все, что были с караваном:
«Твое суждение кажется нам странным!»
Кафир ответил: «Объясню, коль надо:
Есть дочка у меня, моя отрада;
Для вашей веры дочь была готова
Отречься от учения Христова.
Ислама суть звала ее, манила,
Пред, ней была моя бессильна сила.
Мое лицо от горя пожелтело,
Моя печаль, словно лампада, тлела,
Скорбел, молил я бога ежечасно,
Но, что ни делал, было все напрасно,
Покуда муаззина трубный глас
Вас ныне не призвал вершить намаз.
Дочь вопросила в миг тот благодатный:
„Что за отвратный шум и непонятный?"
Ей объяснили: так, мол, всякий раз
Сзывают мусульман творить намаз.
И дочь моя тогда сказала грустно:
„В церквах господних не кричат так гнусно!"
Вот так она, что столь была упряма,
Свернула в сторону с пути ислама.
Свершилось то, что сделать я не мог.
Душа освободилась от тревог.
Я сладко спал, счастливый и спокойный,
Хоть и кричал ваш муаззин достойный.
О муаззин, сейчас мой дар посильный
Изволь принять за глас свой замогильный.
Когда бы он не даровал мне милость,
Я сам не знаю, что б со мной случилось!
Будь я султаном, от своих щедрот
Твой золотом наполнил бы я рот».
Рассказ о женщине, которая сказала мужу, что мясо, принесенное им, съел кот
У некоего старосты жена
Была не в меру до еды жадна.
Все то, что муж ей приносил, бывало,
Жена припрятывала и съедала.
Однажды мяса муж решил купить,
Чтобы гостей позвать и угостить.
Жена поспешно принялась за дело:
Кебаб изжарила она и съела.
Хозяин вечером пришел домой
И, как сказал, гостей привел с собой.
Он крикнул: «Эй, жена, пришли к. нам гости,
Подай-ка мяса, отделив от кости!»
Жена сказала: «Съел проклятый кот
То, что принес ты от своих щедрот!»
Муж удивился, да и неспроста:
«Давай весы, чтоб взвесить нам кота».
Сказал хозяин: «Как неверен мир,
Полмана было мяса и сатир.
Ты видишь, тянет половину мана
Кот вместе с мясом, что довольно странно.
Когда полмана эти весит кот,
Где мясо? Если же наоборот
И это мяса краденого вес,
То объясни, куда же кот исчез?»
Рассказ о хозяине дома, его жене и о совершенном гостеприимстве
Был некий путник поздний в некий вечер
Теплом и лаской в неком доме встречен.
Накормлен был, усажен был в тепле,
Но праздник шел в тот вечер в махалле.
Шепнул жене хозяин: «Хоть некстати
Пришел наш гость, две постели кровати,
Здесь, у дверей, кровать тебе и мне,
А пришлецу — немного в стороне!»
И вот, застлавши каждую кровать,
Жена ушла гулять и пировать.
Хозяин не пошел на пир к соседу,
Оставшись с гостем, чтоб вести беседу.
Но гость, устав от пройденных дорог,
На ту постель, что ближе к двери, лег.
Сказать нельзя же гостю, в самом деле,
Мол, не на этой ты ложись постели.
В конце концов не велика беда,
Что на ночь гость улегся не туда,
В ту ночь гроза металась над селеньем,
Грозя, казалось, светопреставленьем.
Дождь лил и лил, и что домой жена
Пришла так поздно, не ее вина.
Она свечу засвечивать не стала,
Разделась и легла под одеяло.
Но, как мы знаем, не на ту кровать,
Где муж ее изволил почивать.
Считая, будто с нею муж в кровати,
Жена ему шепнула: «Вот проклятье,
Дождь все размыл, и не видать дорог.
И гость из нас повиснет, как налог,
Который не платить нельзя никак,
И все ж не может заплатить бедняк»,
«О женщина, что ты мне шепчешь в уши,—
Воскликнул гость,— есть у меня кауши,
Я прочь уйду — по грязи, без дорог,
Чтоб больше ваш не преступить порог!
Ужели путник, чтоб в свой край идти,
Познать злословье должен на пути?»
Муж умолял, хозяйка причитала:
«То шуткою сочти, что я сказала!»
Но уговоры их плодов не дали,
И гость ушел, оставив дом в печали,
От грязи огражденный, словно рай,
Шагал он посуху в свой отчий край.
Муж и жена живут, но не как прежде:
Они надели скорбные одежды.
И в том винясь, на что их черт попутал,
Дом сделали для путников приютом.
Но мнится им: в плену былых обид
Тот гость стучится к ним и говорит:
«Посланец Хизра, гость приносит в дом
Нам счастье, что порой мы не берем!»
Рассказ о том, как шахский шут во время игры в шахматы поставил мат шаху города Термеза
С шутом играл правитель, говорят,
И шут шутя поставил шаху мат.
А шах, разочарованный игрой.
Ударил победителя турой
И закричал: «Вознесшийся ублюдок,
Видать, ты вовсе потерял рассудок,
Твой выигрыш не приведет к добру.
Давай, несчастный, повторим игру!»
Играя, бедный шут дрожал от страха,
Как в холод тот, на ком худа рубаха.
Но шах играл не очень-то умело,
И вскоре вновь дошло до мата дело.
Но перед тем как сделать мат ему,
Шут натянул на голову кошму.
И, более того, решил: «Накину
Поверх кошмы подушку и перину!»
А уж потом, полуживой со страху, Сказал:
«О шах, я мат поставил шаху!»
Шах рассердился: «Что все это значит,
Зачем ты спрятался, о сын собачий?»
«Я говорить не мог, владыка мой,
Не защитивши голову кошмой.
Тебе я сделал мат, но вне. игры
Боюсь я мата от твоей туры!»
Рассказ о том, как султан Махмуд посредством жемчужины испытывал своих приближенных
Рассказывают, что султан Махмуд
Созвал вельмож и прочий знатный люд
И показал сей публике почтенной
Жемчужину, что впрямь была бесценной.
И все ж сказать, цена ей какова,
Султан везиру приказал сперва.
Везир ответил: «Сорок вьюков злата —
Достойная за драгоценность плата!»
«Тогда разбей ее!» — сказал султан,
И пал придворный, страхом обуян.
Он рек: «Казни, но я не в состоянье
Разбить твое, султан мой, достоянье!
Поверь, властитель, не под силу мне
Нанесть такой ущерб твоей казне!»
«Ну что ж,— сказал правитель благородный,—
Ты отличился речью мне угодной!
И потому я ныне буду рад
Тебя в султанский облачить наряд!»
И вот по слову властелина новый
Везиру принесли халат парчовый.
И обратил свет своего лица
Султан к распорядителю дворца:
«Что скажешь ты, любезный мой слуга,
Жемчужина и вправду дорога?»
«Цена ей,— тот ответил, пав во прах,—
Полцарства, да хранит его Аллах!»
«Ну что ж,— сказал султан,— тогда скорей
Своей рукой жемчужину разбей!»
Был шахский управитель хитроват,
И он не прочь был получить халат.
И потому ответил так султану:
«Твое добро я сокрушать не стану!
Мой повелитель, дело не в цене,
Разбить красу такую страшно мне,
Ей подобает быть с тобою рядом.
Ущерб ей причинить — стать казнокрадом!»
И сей ответ был сердцу шаха мил.
Он управителя вознаградил.
Султан поочередно чудо мира
Дал в руки и сардара, и эмира.
Был награжден эмир, и первый воин
Был вслед за ним халата удостоен.
Султану говоря одно и то же,
Награды заслужили все вельможи.
Они же получили обещанья,
Что всем оклад удвоят содержанья.
А между тем такое награжденье
Их уводило прочь с пути спасенья.
Ведь каждый из ответов сих вельмож
На самый первый был ответ похож.
Их корыстолюбивые желанья
Манили на дорогу подражанья.
А подражанье — это тяжкий грех,
И он чреват расплатою для всех.
Но вот, вручив жемчужину Аязу,
Султан Махмуд сказал все ту же фразу:
«Скажи, Аяз, как велика цена
Жемчужины, что блещет, как луна?»
«Цена,— сказал Аяз,— коли исчислить,
Значительней, чем Я могу помыслить!»
«Тогда,— сказал султан,— ты расколи
Чудесное сокровище земли!»
Ну что ж, не дрогнула рука Аяза,
Слуга, он не ослушался приказа.
Вскричали все: везир, сардар, эмир:
«Такое мог содеять лишь кафир!»
Аяз ответил: «О столпы державы,
Хоть вы мудры, но вы сейчас не правы.
Как ни ценна жемчужина, но все же
Веленье шаха подданным дороже.
Я знаю, видел ваш корыстный взгляд
Не столь бесценный жемчуг, сколь халат.
Сошли вы за приманкою поживы
С прямой дороги, потому что лживы.
Меж тем на свете нет добра такого,
Что было б шахского дороже слова.
Вы жемчуга того, что молвил шах.
Разбили ослушанием во прах.
Ибо для вас бесценный жемчуг — идол,
Что идолопоклонство ваше выдал!»
Когда все это объяснял Аяз,
Придворные поднять не смели глаз.
За неразумие и ослушанье
Рекли вельможи слово покаянья.
И вздохи их раскаянья, как дым,
Вздымались ввысь стенанием глухим.
Султан без сожаления изгнал
Тех. кто его веление попрал,
Тех, для кого жемчужины сверканье
Служило поводом непослушанья,
Тех, для которых жемчуг и алмаз
Дороже, чем властителя приказ.
И вот Аяз перед владыкой снова
Склонился и сказал такое слово:
«О мудрый повелитель, чьи реченья
И небеса ввергают в изумленье,
Чья щедрость, коей в мире равных нет,
Деяний прочих затмевает свет,
О ты, кого узрев, свои покровы
И розы сбросить со стыда готовы,
Поверь, что нерадивость этих слуг
Возникла во дворце твоем не вдруг,
Ты был великодушен, и она
Твоим прощеньем легким рождена».
Да будет ясно всем, что лишь почтенье
Нам, подданным, дарует ясность зренья!