Когда большевики зачисляют в число своих духовных предков Белинского, они говорят правду. Они имеют все основания считать Белинского родоначальником большевизма. В «Русской Идее» Бердяев дает следующую верную оценку идейного облика Белинского: «Белинский, как типичный русский интеллигент, во все: периоды стремился к тоталитарному миросозерцанию». «Белинский говорит про себя, что он страшный человек, когда ему в голову заберется мистический абсурд». «Белинский решительный идеалист, для него выше всего идея, идея выше живого человека». «У Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной интеллигенции 60-х и 70-х годов». (Н. Бердяев. Русская Идея) Дух ненависти столь характерный для масонов и всех апостолов масонского социализма горел неугасимым пламенем в душе Белинского с того мгновения, как он слепо уверовал в магическую силу социализма.
«Я считаю Белинского, — пишет Герцен, — одним: из самых замечательных лиц николаевского периода…» Герцен хвалит Белинского за то, что «В ряде критических статей он кстати и некстати касается всего, везде верный своей ненависти к авторитетам». Сокрушая все авторитеты Белинский следовал традиционной тактике масонства и его духовных спутников. Давая оценку одного из современников Белинского (Н. Полевого) Герцен писал:
«Он был совершенно прав, думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть ни рабом в религии, ни рабом в обществе» («О развитии революционных идей в России»).
Этим, выгодным для масонства, сокрушением всех авторитетов и занимался с фанатической яростью Белинский. Разлагательская деятельность Белинского встречала большой отклик в душах молодежи завороженной масонскими идеями о всеобщем братстве, равенстве и социалистическом рае.
«Тяжелый номер «Отечественных Записок» переходил из рук в руки вспоминает Герцен: «Есть Белинского статья? Есть, и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений, как не бывало». «Нигилизм, как понимает его реакция, — свидетельствует Герцен, — появился не со вчерашнего дня, — Белинский был нигилист в 1838 году — он имел все права на этот титул» («Новая фаза русской литературы»).
С такой же силой, с какой Бакунин, уверовал в спасительность магии анархизма, Белинский уверовал в спасительность магии социализма. «Увы, друг мой, — пишет Белинский в июне 1841 года Боткину, — я теперь забился в одну идею, которая поглотила и пожрала меня всего». «Во мне развилась какая-то дикая, бешенная фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести». «Я понял и Французскую революцию и ее римскую помпу, над которой прежде смеялся. Понял и кровавую любовь Марата к свободе, его кровавую ненависть ко всему, что хотело отделяться от братства с человечеством хоть коляскою с гербом». «Итак, — пишет он в другом письме Боткину, — я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и в ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию».
Н. И. Сатин писал Белинскому в 1837 году из Ставрополя: «Не я ли говорил тебе, что польза, сделанная без любви, не есть добро положительное.
Жалки те люди, которые сомневаются в этом». Белинский и был одним из таких людей.
В другом письме, написанном в том же году, Сатин пишет ответившему на его первое письмо Белинскому: «Во многих твоих истинах проглядывают давно знакомые, родные истины, но ты воображаешь их гиперболически, с фанатизмом дервиша, а не со смирением философа. Я убежден, мы верим в одну истину, мы стремимся к одной цели, но ты, Белинский, извини, ты — Марат философии…
…У тебя все (да, все, и немецкие философы включительно) — призраки; у меня есть — избранные. Ты не подозреваешь, может быть, что ты со своей маратовской фразою уравнял всех, всех выслал на гильотину падения.
…Мудрено ли после этого, что тебе всюду мечтаются призраки, говорят это случалось иногда и с Маратом…
…Я уже сказал тебе: будет Един Бог, Един Дух, но не будет человек — Бог, человек — Дух. Я мог бы умножить примеры твоей необычайной гиперболичности, которую не оправдает никакая философия. Да, Белинский, фанатизм всегда дурен, а ты немножко фанатик, покайся!
….Нет, нет! Не делайте для человека всего; оставьте жизнь развиваться, оставьте Бога действовать, оставьте человека свободным… Человек сам заслужит благодать Божию».
Эта заслуженная отповедь Белинскому была вызвана тем, что Белинский в тогдашнем периоде своего идейного развития напомнил Сатину непримиримость и фанатическую страстность Марата. Сатин очень тонко почувствовал в Белинском Марата философии. Через три года после того, как Сатин так назвал Белинского, Белинский писал Боткину: «…дело ясно, что Робеспьер был не ограниченный человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство Божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и простодушной Жиронды, а террористами — обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьера и Сен-Жюстов» «Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнем и мечом истребил: бы остальную». «Социальность, социальность или смерть». «Знаешь ли, — пишет он в другом письме, — что я теперешний болезненно ненавижу себя прошедшего. И если бы имел силу и власть, — то горе было бы тем, которые теперь то, чем я был год назад».
Эта фраза, вместе с фразой о готовности отправить на гильотину тысячи, во имя блаженства всех, и дала повод философу С. Франку сравнить Белинского с Дзержинским, сказать, что Белинский — это Дзержинский, не имевший силы и власти карать тех, которые сегодня верят так, как вчера верил сам Белинский. А Дзержинский — это тот же самый духовный тип русского фанатика-утописта, имеющего силу и власть карать всех, кто думает не так как он.
Гончаров, в статье «Заметки о личности Белинского» свидетельствует, что Белинский «всматриваясь и вслушиваясь в неясный еще тогда и новый у нас слух и говор о коммунизме, он наивно, искренне, почти про себя, мечтательно произнес однажды: «Кончено, будь у меня тысяч сто, их не стоило бы жертвовать, — но будь у меня миллионы, я отдал бы их». Кому, куда отдал бы? В коммуну, для коммуны, на коммуну? Любопытно было бы спорить, в какую кружку положил бы он эти миллионы, когда одно какое-то смутное понятие носилось в воздухе, кое-как перескочившее к нам через границу, и когда самое название «коммуны» было еще для многих ново. А он готов был класть в кружку миллионы — и положил бы, если бы они были у него и если бы была кружка».
Насильственное приведение глупых людей к социалистическому счастью, которое развивал в своих письмах Белинский — это готовая программа героя «Бесов» Шигалева, и будущая программа члена Ордена Р. И. — Ленина, Дзержинского и всех остальных членов Ордена, принявших активное участие в строительстве социализма на руинах Российской Империи.
Комментируя заявление Белинского, что он готов любить человечество «по-маратовски; чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечем истребил бы остальную», Бердяев пишет: «Белинский предшественник большевистской морали». «В Белинском был уже потенциальный марксист». «Белинский — центральная фигура в истории русской мысли XIX века. И он более других должен быть поставлен в идейную генеалогию русского коммунизма, как один из его предшественников, гораздо более чем Герцен и др. люди 40-х и даже 60-х годов. Он близок к коммунизму не только по своему моральному сознанию, но и по социальным взглядам». «По Белинскому можно изучать внутренние мотивы, породившие миросозерцание русской революционной интеллигенции, которое долго будет господствовать и в конце концов породит русский коммунизм». «Он прямой предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже марксизма». А в статье «Кошмар Злого добра» Бердяев заявляет: «Уже у Белинского в последний его период можно найти оправдание «чекизма». От Белинского до Дзержинского лежит прямая столбовая дорога маратовской любви к человечеству.
XXII
Согласно интеллигентского мифа, петрашевцы — такие же невинные овечки, как и декабристы. Но это лживый миф. Салтыков-Щедрин, бывший петрашевец, признается в «За рубежом», что кружок Петрашевского прилепился идейно «к Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана (масона — Б. Б.) и в особенности Жорж Занда». «Мы не могли без сладостного трепета помыслить о «великих принципах 1789 года», «и с упоением зачитывались «Историей десятилетия» Луи Блана». По получении сообщения о начале революции 1848 года «молодежь едва сдерживала восторги», — свидетельствует Щедрин.
Наиболее радикально настроенные из членов Ордена, от увлечения утопическим социализмом, перешли к увлечению Фейербахом и Марксом. В 40-х годах, гегелевский идеализм переживал у себя на родине глубокий кризис. Левые гегельянцы, во главе с Фейербахом и Марксом, порвали с метафизикой гегельянства и заложили основы материалистического социализма, истолковывая идеи Гегеля, как призыв к социальной революции.
Герцен и Бакунин, были знакомы с Марксом. Начинается пропаганда идей Фейербаха и Маркса в России. «Это ирония судьбы, — писал позже Маркс, — что русские, против которых я НЕПРЕРЫВНО, В ПРОДОЛЖЕНИЕ 25 ЛЕТ БОРОЛСЯ, не только по-немецки, но и по-французски, и по-английски, всегда были моими «благожелателями». От 1843 до 1844 г. в Париже тамошние русские аристократы носили меня на руках.
Моя работа против Прудона (1847), она же у Дункера (1859), нигде не нашла большего сбыта, чем в России». Уже в 1847 г., в XI томе «Энциклопедического Словаря», члены Ордена Р. И. знакомят русского читателя с идеями Маркса и Энгельса.