языка жизни: первое, положительное, подслушано у друзей, второе, отрицательное, у врагов (Страхов). Постараемся раскрыть их смысл.
Идейность есть особый вид рационализма, этически окрашенный».
«К чистому познанию он предъявляет, по истине, минимальные требования. Чаще всего он берет готовую систему «истин», и на ней строит идеал личного и общественного (политического) поведения. Если идейность замещает религию, то она берет от нее лишь догмат и святость: догмат, понимаемый рационалистически, святость — этически, с изгнанием всех иррациональных, мистических или жизненных основ религии. Догмат определяет характер поведения (святость), но сама святость сообщает системе «истин» характер догмата, освящая ее, придавая ей неприкосновенность и неподвижность. Такая система не способна развиваться. Она гибнет насильственно, вытесняемая новой системой догм, и этой гибели идей обыкновенно соответствует не метафорическая, а буквально гибель целого поколения».
«Русское слово «интеллигенция», — пишет известный меньшевик Дан в «Прохождении большевизма», — обозначает не профессиональную группу населения, а особую социальную, объединенную известной политической солидарностью» (стр. 32).
«Интеллигент, — пишет проф. В. Вейдле в «Три России», — одинаково не признавал своим человеком, не разделявшего его политических идей и человека безразличного к политическим идеям. У Врубеля, Анненского или Скрябина могли быть (как впрочем, и, у любого бюрократа) интеллигентские черты, но классический интеллигент не счел бы этих людей своими и окончательно отшатнулся бы от них, если бы мог поставить им на вид малейшую политическую ересь — подобно тому, как достаточно было профессору не высказать одобрения студенческой забастовке, чтобы его отчислили от интеллигенции… К духовной свободе относилась враждебно, как большая часть бюрократии, так и большая часть интеллигенции».
Инакомыслие со времен Герцена, Бакунина и Белинского всегда считалось интеллигенцией самым злейшим преступлением из всех существующих на свете».
VIII
Что является самой характерной чертой членов Ордена, которая отделяет его от русского образованного слоя, и на основании которой сами члены Ордена отделяют себя от русского образованного общества? Вот что пишут на этот счет идеологи Ордена:
«Попробуем сузиться. — пишет Г. Федотов. — Может быть, епископ Феофан, Катков, не принадлежат к интеллигенции, как писатели «реакционные», а интеллигенцию следует определять, как идейный штаб русской революции? Враги, по крайней мере, единодушно это утверждают, за это ее и ненавидят, потому и считают возможным ее уничтожение — не мысли же русской вообще, в самом деле? Да и сама интеллигенция в массе своей готова смотреть на себя именно таким образом».
Г. Федотов то же самое говорит, что утверждал в своей двухтомной «Истории русской общественной мысли» Иванов-Разумник, писавший, что все разветвления Ордена, несмотря на ожесточенную борьбу зачастую между собой, роднила их и объединяла между собой «борьба за освобождение». То есть борьба за освобождение от Православия, Самодержавия и традиций русской самобытной культуры.
Интеллигенция была не профессиональной группой работников умственного труда, не особой экономической группой общества, а особой идеологической группой, образовавшейся из самых различных социальных слоев русского общества. Бердяев в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» считает что самой характерной чертой интеллигенции была ее революционность: «Для русской интеллигенции, в которой преобладали социальные мотивы и революционные настроения, которая породила тип человека, единственной специальностью которого была революция, характерен крайний догматизм… Интеллигенция всегда была увлечена какими-либо идеями». «После подавления восстания декабристов русская интеллигенция окончательно сформировалась в раскольничий тип. Она всегда будет говорить про себя «мы», про государство, про власть — «они». По мнению Г. Федотова «в истории русской интеллигенции основное русло — от Белинского, через народников к революционерам наших дней».
Члены Ордена Р. И. всегда страдали манией известной у немецких психиатров под названием «вельт-фербессер», то есть страстью изменять мир.
Признаки этой мании: недовольство всем существующим, осуждением всех, кроме себя и раздражительная многоречивость не считающаяся с реакцией слушателей. Характеризуя идейную настроенность перед революцией, С.
Франк пишет в «Падении кумиров»: «Преобладающее большинство русских людей из состава, так называемой, «интеллигенции» жило одной верой, имело один «смысл жизни»: эту веру лучше всего можно определить, как веру в революцию».
«Весь XIX век, — пишет Н. Бердяев, — интеллигенция борется с Империей, — исповедует безгосударственный, безвластный идеал, создает крайние формы анархической идеологии. Даже революционно— социалистическое направление, которое не было анархическим, не представляло себе, после торжества революции, взятия власти в свои руки и организации нового государства».
Как видим и Н. Бердяев, и Г. Фетодов, и Дан, и С. Франк — разными словами все подтверждают определение Г. Федотова, что интеллигенция считала себя штабом революции и действительно таким штабом была. Члены Ордена независимо от своих политических и социальных взглядов все сходились в убеждении, что жизнь в России может быть улучшена не путем эволюционного, постепенного развития, а только путем революционной перестройки. Масштабы и размеры этой революционной перестройки каждая интеллигентская секта определяла уже по-своему.
«В. А. Маклаков, — писал как-то в «НРС» член Ордена Юрьевский, — представитель высокой интеллигентности, член интеллигентской профессии, всю жизнь вращавшийся главным образом среди интеллигенции, не принадлежал к «русской интеллигенции». С первого взгляда это кажется абсурдом или просто надуманным парадоксом. Русский интеллигент вне «русской интеллигенции». Однако, это факт…» Разъясняя свою точку зрения, Юрьевский пишет: «…Слой образованных людей и русская интеллигенция — понятия не совпадающие. Образованный человек, ученый, профессор, мог быть в рядах русской интеллигенции. Мог и не быть. Л. Толстого, с его отрицанием государства, цивилизации, вероятно, нужно к ней причислить, но в нее уж никак нельзя вставить Ключевского или Чичерина. Определить физиономию, характер ордена «русской интеллигенции» — проблема далеко не простая, хотя о ней, и в связи с нею, написано множество страниц и среди них материалы Охраны и жандармских допросов. Она сама о себе постоянно вопрошала — кто она, зачем она, и правильно замечено, что иной раз под видом русской литературы, русской общественной мысли, русской философии (отчасти это относится к недавно опубликованной солиднейшей «История русской философии» В. В. Зеньковского) писались история русской интеллигенции.
Природа русской интеллигенции крайне сложна и разнородна. На одном полюсе ее подвижники, мечтавшие о царстве любви и принуждаемые ненавидеть, на другом — все повально ненавидевшие без малейшего стремления что-либо. На одной стороне — Герцен, Лавров, Михайловский, Перовская, Александр Ульянов (брат Ленина), Каляев, Сазонов, на другом — Чернышевский, Бакунин (за его спиной Нечаев!), Ткачев, Ленин. В ордене различные психологические типы».
Что же сближает различных людей, членов Ордена интеллигенции? На этот вопрос Е. Юрьевский дает следующий верный ответ:
«…Авторы, судившие русскую интеллигенцию, призывавшие ее к самопознанию, самокритике, не делали никакого различия между группами и направлениями, входившими в орден. Для них это единый блок. Различия в нем стерты общим, что по их мнению, объединяло всею интеллигенцию. Но в этом общем они с минимумом внимания остановились на том, что действительно является общим знаменателем у самых разнородных групп «ордена». Имею ввиду их отношение к сложному понятию, сложному явлению, особому течению жизни, определяемому словом эволюция.
Умственное и чувственное ее приятие было абсолютно чуждо всей русской интеллигенции. Это самая характерная основная черта ее физиономии, в тот или иной момент, в акте или рассуждении, у всех видов интеллигенции проявлявшаяся. Нельзя, например, в народоправцах, народных социалистах, близких к ним интеллигентах-трудовиках — видеть максималистов. Все же они — бесспорно члены ордена, и как все оттенки с максималистическими программами, психологически, нутром, не принимали путь эволюции. В ней все всегда видели нечто, «применительно к подлости», скверно ползучее.
Представление об эволюции, «медленным шагом, робким зигзагом» (слова из стихотворения, кажется, Мартова) вызывало чувство омерзения, тошноты.
Никакая «дарвинистическая» теория эволюции, входившая у большинства интеллигенции необходимой частью в «цельное мировоззрение», не могла побороть эту тошноту. Самое слово эволюция было изгнано из политического словаря интеллигенции, а когда о ней говорилось, она появлялась с неизбежной эсхатологической начинкой, с революционным «скачком» чрез исторический барьер, с той диалектической «алгеброй революции, которая, по убеждению Герцена, «необыкновенно освобождала человека и не оставляла камня на камне от мира христианского». Эволюция требует известных компромиссов, соглашений, уступок. «Принцип» интеллигенции их отвергал.
Хотели не ремонта здания, даже не капитального ремонта, а сноса всего общественного здания и постройки на его месте совершенно нового, без единого кирпичика от прежнего.
Приходится сказать, что именно это крайнее антиэволюционное умонаправление и умонастроение и нашло себе выражение и осуществление в действительности: ни на что непохожий тоталитарный строй в России, построенный «с преобразованием природы» коммунистами…»
IX
Если употреблять термин «интеллигент» в точном значении с его истинным смыслом, то есть тем смыслом, который в него вкладывала сама интеллигенция, то слово «интеллигент» означает образованного человека из среды интеллигенции. Интеллигенты и полуинтеллигенты считались внутри Ордена интеллигенции людьми политически равноценными, разница была только в степени образования, их уравнивало принципиально одинаковое отношение к революции, к самодержавию, к русской истории, к отрицанию возможности улучшения русской жизни эволюционным путем, весь тот сложн