«Он опоздал на тридцать лет для Франции и слишком рано родился в России (когда палками, как Вятский полк, думал загнать ее в царство своей «Правды»). Цейтлин совершенно правильно замечает, что пример Пестеля доказывает, что «большой ум может уживаться с логическим безумием».
Пастор Рейнбот, говоривший с Пестелем перед казнью, писал: «Ужасный человек. Мне казалось, что я говорю с самим диаволом».
Вот характеристика содержания «Русской Правды», написанной Пестелем, изложенная в брошюре «Первые борцы за русскую революцию», изданной в 1917 году в Нью-Йорке «Первым русским издательством в Америке». «Первое русское издательство» — издательство революционное, сочувственно настроенное к Февральской революции, и поэтому нет возможности подозревать автора книги в пристрастном отношении к декабристам. Указанная брошюра кончается следующими словами: «Декабристы были светлою страницею нашего прошлого» и дальше: «…темницы рухнули в наши дни, но вышли из них не декабристы, а их внуки и правнуки».
Таким образом автор, как это обычно делается, устанавливает прямую преемственность между декабристским восстанием и февралем.
Когда меньшевики, эсеры и солидаристы утверждают, что революция 1917 года могла закончиться только Февралем, а Октябрь — это дьявольское наваждение, они или хотят заблуждаться, являясь жертвой партийных догм, или сознательно искажают ход революционных событий 1917 года.
Что же пишет автор брошюры «Первые борцы русской революции» о «Русской Правде» Пестеля?
«…Он, как сказали бы теперь, обращал большое внимание на социальный вопрос, то есть на вопрос о несправедливом, неравномерном распределении богатства. По своим взглядам в этом вопросе Пестель был близок к социалистам, то есть к тем, которые стараются, чтобы не было несправедливой разницы между богатыми и бедными.»
«…Он хотел, чтобы все думали так, как он сам, и готов был принудить и других признавать его взгляды правильными.»
«…Пестель хотел, чтобы все были равны, но он не считал возможным предоставить всем думать и поступать так, как каждый считает лучше: он был за равенство, но не за свободу, и считал нужным, чтобы и при таком демократическом устройстве в государстве была единая сильная власть.»
«…Лет за сорок до Пестеля во Франции, когда там было свергнуто самодержавие и установлена республика, также существовала партия, которая хотела добиться демократического устройства средствами принуждения и крайней строгости. Эта партия называлась якобинцы. Вот таким якобинцем в своих взглядах был и Пестель.»
«…Когда весь народ, или те, кто произвел переворот, сами по своей воле и своему решению предоставляют правительству неограниченную власть, то это называется диктатурою. Вот такую-то военную диктатуру Постель и хотел учредить на первое время.»
«…Неограниченное в своей власти временное правительство должно было мерами беспощадной строгости подавлять все контрреволюционные попытки, то есть попытки восстановить старый строй, существовавший до переворота, до революции, а также все самовольные волнения и мятежи.»
«…Но составлять частные общества гражданам воспрещалось, «как открытые, так и тайные, потому что первые бесполезны, а последние вредны.»
«…Пестель готов был хотя бы силою принудить народ принять все задуманные им преобразования.»
Н. Былов в книге «Черное Евангелие» метко замечает, что Пестель в своей «Русской Правде» дает уже всю гамму, из которой составились мелодии 1917 года. Его рассуждения о беспощадном «Временном правительстве», которое должно выкорчевать все старые, государственные и церковные учреждения, должно прикончить род царей, должно воспретить имевшиеся свободы, если зачеркнуть под ними его подпись, то можно отнести их к Ленину и Сталину». Николай Былов нисколько не преувеличивает: «Русская Правда» Пестеля, «Катехизис революционера» Нечаева, статьи Писарева, Чернышевского, Добролюбова, статьи Ленина — все это звенья Единой Идеологической Линии, на дрожжах которых взошел Ленинизм и Сталинизм. Тот, кто не видит этой связи, хотя большевики и открыто признают ее, тот ничего не понимает в природе русского национального кризиса. Он подобен тем доктринерам, которые признают благодетельность и народность февраля, не понимая, что это только интермедия перед Пестелевско-Нечаевско-Ленинским октябрем. Сталин действует по программе Пестеля. Сталин вслед за Лениным выполняет то, что было намечено уже Пестелем.
Нечаев в своем «Катехизисе революционера» пишет, что революционер обязан отрекаться от тупости толпы. Такие явления как: ложь, перехватывание чужих писем, подслушивание, слежка друг за другом, вымогательство, кража, грабительство, убийства не должны смущать революционера. Кто этого не понимает, того нельзя допускать к служению революции».
Декабристское восстание, февральская революция, октябрьская революция и большевизм — это различные фазы одного и того же идеологического процесса.
V. Член масонской ложи «Пламенеющая звезда», «рожденный для заварки каш, но не для того, чтобы их расхлебывать»
Рылеев был членом масонской ложи «Пламенеющая звезда». По словам декабриста Булатова, однокашника Рылеева по корпусу, «он рожден для заварки каш, но сам всегда оставался в стороне».
То есть К. Рылеев принадлежал к тому сорту людей, которые хотят «и капитал приобрести, и невинность соблюсти».
Кондратий Рылеев рано умел соединять «искренний пафос с благоразумным, предусмотрительным копированием своих писем».
Рылеев ведет подлую игру с Каховским и Якубовичем, утверждает Цейтлин: «Рылеев, хотел чтобы покушение на царя осталось единоличным актом, а не делом общества, тогда, в случае неудачи, обществу не грозила бы гибель, а в случае удачи, оно пожало бы плоды, не неся тяжести морального осуждения и народного негодования. Для идеалиста-поэта, это был не лишенный макиавеллизма план».
Между Рылеевым, Каховским и Якубовичем, по определению Цейтлина, создалась «кошмарная атмосфера». «Рылеев все время подкармливал денежными подачками будущего цареубийцу. Каховский временами начал подозревать, что Рылеев предназначает его на роль наемного убийцы, и догадки были близки к омерзительной истине».
VI. Тираноубийца № 1
«…В укромном уголку, за трельяжем, беседовала парочка: капитан Якубович и девица Теляшева, Глафира Никитична, чухломская барышня, приехавшая в Петербург погостить, поискать женихов, двоюродная сестра Наташина.
Якубович, «храбрый кавказец», ранен был в голову; рана давно зажила, но он продолжал носить на лбу черную повязку, щеголяя ею, как орденскою лентою. Славился сердечными победами и поединками; за один из них сослан на Кавказ. Лицо бледное, роковое, уже с печатью байронства, хотя никогда не читал Байрона и едва слышал о нем.
Перелистывал Глашенькин альбом с обычными стишками и рисунками. Два голубка на могильной насыпи:
Две горлицы укажут
Тебе мой хладный прах.
Амур над букетом порхающий:
Пчела живет цветами,
Амур живет слезами.
И рядом — блеклыми чернилами, старинным почерком: «О, природа! О, чувствительность!..».
«… — Ну, полно! Расскажите-ка лучше, капитан, как вы на Кавказе сражались…
Якубович не заставил себя просить: любил порассказать о своих подвигах. Слушая, можно было подумать, что он один завоевал Кавказ.
— Да, поела-таки сабля моя живого мяса, благородный пар крови курился на ее лезвии! Когда от пули моей падал в прах какой-нибудь лихой наездник, я с восхищением вонзал шашку мою в сердце его и вытирал кровавую полосу о гриву коня…
— Ах, какой безжалостный! — млела Глашенька.
— Почему же безжалостный? Вот если бы такое беззащитное создание, как вы…
— И неужели не страшно? — перебила она, стыдливо потупившись.
— Страх, сударыня, есть чувство, русским незнакомое. Что будет, то будет, — вот наша вера. Свист пуль стал для нас, наконец, менее, чем ветра свист. Шинель моя прострелена в двух местах, ружье — сквозь обе стенки, пуля изломала шомпол…
— И все такие храбрые?
— Сказать о русском: он храбр — все равно что сказать: он ходит на двух ногах.
— Не родился тот на свете, кто бы русских победил! — патриотическим стишком подтвердила красавица.
Одоевский, подойдя незаметно к трельяжу, подслушивал и, едва удерживаясь от смеха, подмигивал Голицыну. Они познакомились и сошлись очень быстро.
— И этот — член Общества? — спросил Голицын Одоевского, отходя в сторону.
— Да еще какой! Вся надежда Рылеева. Брут и Марат вместе, наш главный тираноубийца. А что, хорош?
— Да, знаете, ежели много таких…
— Ну, таких, пожалуй, немного, а такого много во всех нас.
Чухломское байронство… И каким только ветром надуло, черт его знает! За то, что чином обошли, крестика не дали, Готов царей низвергнуть с тронов И Бога в небе сокрушить, как говорит Рылеев».
Что можно сказать по поводу этого портрета Якубовича, нарисованного Д. Мережковским.
Во-первых, что это позер и фразер. Во-вторых, это типичный мелкий честолюбец, из числа которых обычно комплектуются ряды революционных организаций. Это люди, лишенные данных, чтобы играть какую-нибудь значительную роль в существующем обществе.
Снедаемые завистью к более одаренным людям, они готовы на какое угодно преступление, готовы состоять в какой угодно организации, лишь бы «играть роль».
«От Якубовича на расстоянии несло фальшью, он слишком театрален», — пишет Цейтлин.
VII. Тираноубийца № 2
«…Там, в углу у печки, стоял молодой человек с невзрачным, голодным и тощим лицом, обыкновенным, серым, точно пыльным, лицом захолустного армейского поручика, с надменно оттопыренной нижней губой и жалобными глазами, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина. Поношенный черный штатский фрак, ветхая шейная косынка, грязная холстинная сорочка, штаны обтрепанные, башмаки стоптанные. Не то театральный разбойник, не то фортепьянный настройщик. «Пролетар» — словечко это только что узнали в России.