Его пугала своей огромностью проблема бесконечного нравственного совершенствования и подражания Христу. В размышлениях об этом предмете Лопухин способен бывал высоко подниматься над пестрой суетой житейского бывания — к вершинам бытия, и тогда мы читаем у него строки, напоминающие пафос «Исповеди» Л.Н.Толстого. «Когда человек сколько-нибудь с благоразумием помыслит о бытии своем, то поразится удивлением, как мало люди, и самыми разумными слывущие, занимаются тем, что необходимо нужно для вечного их благополучия и для истинного блага в самой здешней жизни, которое состоит в том едином, чего никто и ничто лишить человека не может. Единое сие заключается в духе Христовом, долженствующем быть истинной жизнью человека; в духе чистой любви к Богу и ближнему, которая есть единственный источник совершенной добродетели. В школах и на кафедрах твердят: люби Бога, люби ближнего; но не воспитывают той натуры, коей любовь сия свойственна; как бы расслабленного больного, не вылечив и не укрепив, заставляли ходить и работать». И далее излагается учение о возрождении греховного человека к религиозной нравственности. «Надобно человеку, так сказать, морально переродиться: тогда евангельская нравственность будет ему при-родна; тогда он будет любовью к Богу любить ближнего. Сие моральное перерождение, через которое только человек становится образом и подобием Божьим и которое долженствует быть главным предметом всех уставов и упражнений христианской церкви, не может, конечно, произойти без действия силы всемогущей; но непременно содействовать оному должна и воля человеческая». Только ценой великих усилий и страданий достигается это возрождение; только «через внутреннюю на сердечном кресте смерть и через гниение ветхого человека может совершиться в малом мире (микрокосме-человеке) новое творение и просветление, в котором человек освободится от владычества плоти и тьмы». Самому Лопухину были близко знакомы эти радости духовного просветления и муки новых падений и заблуждений; о них он часто (хотя и сдержанно) говорит в своих религиозных трактатах. Они же единили его в общих исканиях и настроениях с другими русскими масонами. Под бременем нравственного подвига масоны иногда склонялись к отречению от мира, к уединению, даже аскетизму. Об этом нередко говорится в переписке А.М.Кутузова с Лопухиным и другими масонами. Вот отрывок из одного замечательного письма А.И.Веревкина к Кутузову от 31 декабря 1790 г.: «Со всех сторон тесно мне, многоразличные воли терзают меня, я мучусь в аде! О, Боже, ниспошли мне бедному помощь свою! Чистосердечно признаюсь тебе, дражайший друг, что плоть и кровь моя ужасается еще узких врат и тесного пути и доселе еще наносимое мне от мира презрение очень оскорбляет, еще причиняемые мне им обиды с великим страданием ношу, еще гонений его, предстоящих бедствий и напастей весьма страшусь, ибо не имею толико в себе силы, чтоб мог отвергнуться самого себя, всей своей злой воли, проклятой самости (эгоизма)! Но при первом случае, хотя немного важнее, падаю, — вспомня ж, по благости Божьей, сказанное Спасителем: “Иже не носит креста своего и вслед Мне не грядет, не может Мой быть ученик”, не желаю с миром идти пространным путем, вводящим в погибель вечную, лучше пусть погибнет душа на узком здесь».
Эти горячие признания раскрывают перед нами самые интимные глубины «духовных упражнений внутреннего богослужения» масонов. В их душевном деле был только еще один акт такой же высокой, или еще большей, напряженности и значительности — акт мистического общения с Божеством. О мистических настроениях наш Лопухин говорит спокойно и твердо, как явлениях обычных и читателям его хорошо знакомых. Можно догадываться, что он все-таки не пережил особенного обострения мистицизма (как это случилось, напр., с Чаадаевым); другим масонам (напр., Кутузову) доводилось испытывать это с большим напряжением. Но и ему был близок и радостен пафос молитвенного единения с Богом. О молитве Лопухин говорит многократно, особенно в «Отрывках для чтения верующим», и готов давать читателям практические советы о средствах создавать молитвенное настроение («самое положение тела может способствовать подвигу в молитве, содействуя к усмирению чувств»). После тягостной и часто бесплодной борьбы с греховностью молитва наполняла радостью и гармонией душу мистика. Новым светом она озаряла для него весь мир и раскрывала в его явлениях все проникающее божественное начало. С глубоким чувством говорит Лопухин о «святом навыке вездеприсутствия Божьего», который следует всемерно воспитывать в людях и каким сам он, конечно, владел в большой степени. В молитвенном восторге он слагает гимны божественному миропорядку: «Непостижимы многоразличные пути Премудрости Господней: но все спасительны, все дивны, все таинственны, все пресветлы! Неисчетны лучи неприступного Солнца правды: но каждый из них море света и истины». Мистическое единение с Богом и миром давало масону высший духовный подъем, всю жизнь оно воссоздавало перед ним в прекрасной гармонии и синтезе и с избытком покрывало все изъяны личной и социальной жизни. Для людей иной, скажем, — радищевской настроенности непонятно, даже враждебно это примиренное понятие мира, каков он есть, со всеми его неправдами. Для Лопухина же это было аксиомой, не требующей доказательств. И ему знакомы заботы и тревоги о судьбах своей родины, о народном благе. В «Замечаниях на известную книгу Руссову» (1805) он пишет: «Пламенная любовь к народам должна быть первым свойством законодателей и правительств. Желание общего блаженства и стремление всеми возможными способами устраивать оное должны естественно проистекать из чувства любви — истинно патриотической». «Но что прямо составляет блаженство народов? Довольство и покой. Без них не может быть счастья; при них несчастья быть не может». Как же разрешить эту проблему социального покоя? Ее можно разрешить только в духе религиозном, христианском. «Один сей дух есть дух истинного счастья, которое потому и может быть только уделом общества христианского». Древней восточной мудростью веет от этих слов, и только в недрах глубокого авторитарного мировоззрения и быта могло родиться такое понимание вещей. Естественно и понятно, что так рассуждал представитель русского барства, всецело удовлетворенного своим социальным положением; но, скажем здесь мимоходом, было бы ошибочно думать, что отказ от социальной борьбы во имя религиозного покоя был близок только аристократическому укладу мыслей и чувств. Не только полное социальное удовлетворение, но и полная социальная безнадежность влекли людей к одному исходу: религиозному успокоению. Когда в конце XVIII в. образовалась секта «духоносцев», то на собраниях ее читалось сочинение Лопухина «О внутренней церкви»; под влиянием нашего масона написано сочинение одного из главарей этой секты, Котельникова: «Воззвание к человекам о последовании внутреннему влечению духа Христова». Так склонились своими вершинами друг к другу две церкви — высокая масонская и широкая простонародная.
Здесь пора окончить рассказ о Лопухине и его душевном деле.
Иван Владимирович Лопухин не принадлежит к тем мощным мыслителям и деятелям, которые резко порывают с окружающей средой и далеко опережают свой век. Наоборот, культурнопсихологический образ Лопухина тем и ценен, что он типичен для целой общественной группы. Лопухин родился и воспитался в среде русского знатного и служилого барства; в этой среде протекла потом и вся его жизнь и деятельность, и черты сословных взглядов и настроений ярко сказались в Лопухине. Врожденная мистическая религиозность и воспринятое авторитарное мировоззрение, враждебное свободной и смелой критике, заставили его встать на сторону масонства против вольтерьянства в борьбе тогдашних направлений общественной мысли, и скоро литературное дарование и отзывчивый темперамент выдвинули Лопухина как теоретика и публициста русского масонства. Изложенные им политические, социальные и религиозные взгляды характерны не только для масонов, но для большинства дворянского общества екатерининской эпохи, консервативного в политике, крепостнического и преданного религиозной старине. В общественных вопросах масонский филантропизм и терпимость Лопухина сказались в протестах против смертной казни и жестоких телесных наказаний и в защите духоборов от преследований. В суждениях же о верховной власти и управлении, о сословном строе и крепостном праве Лопухин был выразителем традиционных охранительных воззрений. Традиционализм сказался и в религиозном учении Лопухина. Теоретик и устроитель русского масонства весьма близок к православному вероучению, обрядности и морали. В сторону от господствующей церкви его уклоняли отчасти западная мистическая литература (едва ли, впрочем, резко разнившаяся от восточной) и еще более розенкрейцерское увлечение герметическими науками (которое, однако, тоже не было слишком сильным). Но, признавая догму и дисциплину православия, Лопухин и его друзья стремились обеспечить уют и независимость своей назревшей интимной религиозности, чему содействовало и высокое социальное положение немноголюдного и замкнутого кружка. Так возникла своеобразная высокая, то есть господская, церковь русских масонов, и Лопухин стал видным ее организатором и обрядоначальником. В братском общении и в личном душевном деле члены этой малой церкви стремились разрешить проблемы нравственного возрождения и мистического общения с Богом. Но и здесь Лопухин и розенкрейцеры вовлекались в русло древней религиозности, владевшей сознанием и сердцами многих поколений многих веков. Случилось даже так, что в поисках религиозного покоя сошлись вместе группы, социально враждебные друг другу: аристократические масоны и простонародные духоносцы.
На расстоянии века, истекающего со дня смерти Лопухина, черты его личного характера теряют свою четкость. Несомненно, в них была привлекательность, и Ключевский не слишком преувеличивал в своей изящной характеристике Лопухина: «С умом прямым, немного жестким и даже строптивым, но мягкосердечный и человеколюбивый, с тонким нравственным чувством, отвечавшим мягкому и тонкому складу его продолговатого лица, вечно сосредоточенный в работе над самим собой, он упорным упражнением умел лучшие и редкие движения души человеческой переработать в простые привычки или ежедневные потребности своего сердца». Моралистические оценки всегда соблазнительны для историков, и в отношении к Лопухину, мы знаем, одни впадали в панегирический, приторный тон, другие не прочь были от обличений. Но если исследователь, вовремя сдержавшись, откажется от нравственного суда над Лопухиным и попробует оценить его в широких перспективах исторических, то заметит в нем не столько черты индивидуальные, сколько видовые и родовые. Лопухин знал тревоги и заблуждения личной жизни, но быстро находил равновесие; душевная устойчивость и целостность его замечательны и объяснимы только тем, что он был в непрерывном единении с родственной ему средой и тем целостным миросозерцанием, которое эта среда восприняла издавна и переработала применительно к своим запросам.