Во всю вселенную как крылья простирая,
Премудрость Божия преходит в край из края.
Тебе поведал я Адамово паденье,
Поведал грех его, поведал искушенье;
Но ведай, князь, и верь, что древо и Адам
Не есть никто другой, но все сие ты сам.
Тебе о том плоде, о князь, я возвестил,
Которым праотца лукавый змей прельстил.
Коварство, гордость, лесть, надменности ума,
Пороки скотские, болезнь и смерть сама,
Все крылось яко змий во плоде, только в малом;
И всякое добро своим убило жалом,
Единой не могло в плоде отравы быть,
Могущей из сердец надежду истребить.
От кающихся Бог не вовсе отвратился,
Он, весь надеждой став, в сердцах у них светился…
Затем мудрец рассказывает про два пути в жизни, по которым идут все люди. Один из них «цветущий», «ровный».
Там слава громкая с трубами смертных ждет,
Там гордость на полях кровавы лавры жнет,
Там злато, там пиры, там прелести плотские;
Но в вечный мрак ведут веселости такие.
Взгляни, о государь! на тесный путь Христов:
Он скользок; нет на нем ни злата, ни чинов,
Но в недра сам Господь идущего приемлет.
Есть стадо малое у пастыря сего,
Которое творца и чувствует и внемлет;
Но весь отставший мир под сенью смерти дремлет.
Масонские символы
Читатель-масон легко мог под «стадом малым» подразумевать масонское братство. Герой поэмы — князь Владимир, как масон, проходит целый ряд ступеней богопознания. Узрел князь чудесный край:
Там лев покояся с невинным агнцем спит,
Колючка терн, созрев, не жалит, не вредит;
Там ястреб горлицу не гонит, не терзает;
Борей покоится, зефир струи лобзает.
Но князь, втайне руководимый праведным Законестом и добродетельным старцем Идолемом, не остался в этой роскошной долине. Владимир проходит эти «места прелестны».
Преходит, следуя светильнику возженну,
И видит меж цветов тропинку проложену;
На все внимательный и тихий мечет взор;
То Законестов был отверстый первый двор,
Где в полной красоте казалася природа,
Толико скрытая от мудрых и народа.
Владимир малыя в преграде зрит врата,
Непроходима есть сквозь оны теснота,
Златыми буквами на них изображено:
Чье сердце чистою любовью возжено,
Кто в Боге хочет жить, в сии врата гряди;
Но грязный человек страшись и не входи.
От многого должен отрешиться человек, вступающий на путь спасения: от жажды славы, от чувственности, но самый ужасный бич человечества — это самолюбие.
Пороки, старяся, как тени идут мимо,
Но самолюбие вовек неизлечимо.
Те, кто во власти самолюбия,
Ни нежностей любви, ни дружества не знают,
Собой кончают мысль, собою начинают.
Кто хочет спастись, обязан «усыпить» это чудовище при помощи чудесного зеркала: совести.
Склонность к аллегориям и символам заметна у Хераскова и в других его произведениях. Такова, например, поэма «Селим и Селима», где описываются чувства слепого, который считает себя при слепоте своей счастливым, но потом он прозрел и узнал счастье, которого раньше и представить себе не мог. Поэма «Пилигримы», где Херасков хотел перейти на не свойственный ему легкий, шутливый тон, заканчивается типичной для масонов мыслью, что счастье не во внешних условиях нашего существования, а в нас самих, нужна не политическая свобода, а свобода духа.
Где ты, любезная, сияешь добродетель,
Там счастливы равно раб, пленник и владетель.
В поэме-сказке «Бахариана», где герой — Неизвестный — после длинного ряда приключений отыскивает и освобождает от власти злой волшебницы красавицу Фелану, следует, по указаниям самого Хераскова, видеть аллегорию. Неизвестный, плывущий в лодке, — это всякий человек, несущийся по морю житейскому в бренной ладье бытия. Фелана — непорочность, которую скрывают от человека страсти — прельщения злой волшебницы; отыскать эту непорочность можно только при помощи истинного просвещения.
В заключение своей поэмы Херасков говорит:
Наша жизнь лишь только сказка есть,
Чудная и баснословная,
Где мечты и привидения Появляются и царствуют,
Ум приводят в замешательство.
Масонская сумка(Ист. муз.)
И в «Бахариане» находим мы всюду любимые нравственные идеи Хераскова. Все исчезнет, все позабудется, говорит он, все: «слава, пышность, сочинения», «мимо идут небо и земля»; одно только не исчезнет во веки веков: «добрые дела душевные». Интересны его размышления о случае, о бессмертии души и т. д.
В мире часто случай правит всем;
Что ж такое в мире случай есть?
Думаю, — то сила Вышняя,
Во громаде всей вселенной
Тайные пружины движущая,
Бытиями управляющая.
По поводу бессмертия души он рассуждает так: если в материальной природе ничто не исчезает совершенно, а только меняет внешний вид («Горы стерты времени рукой, но еще их существует прах»), то как же допустить возможность исчезновения души Петра Великого или разума Ньютона? В одах Хераскова мы встречаем мысль о «мировой» или, как он выражался, «всеобщей душе».
Высоких гор хребты сотрутся,
Столпы порфирны распадутся,
Престанет океан кипеть;
А что былинку оживляло,
Леса и волны составляло,
Сия всеобщая душа
Жить будет, узы разреша.
Бесспорно, Херасков с полным правом мог бы отнести к себе слова Гнедича: «Ни словом единым бессмертной души не унизил».
Из повестей Хераскова наиболее интересна первая — «Нума Помпилий, или процветающий Рим», где описан идеал доброго и просвещенного государя. Несмотря на то, что эта повесть написана была в 1768 г., когда Херасков еще не был масоном и не чуждался рационализма, в ней было высказано много взглядов, особенно ценных и характерных для масонов. Эпиграфом к повести он взял изречение: «Да памятуют все человеки, что они братья суть!»
Херасков уже и в это время отдает предпочтение внутренней религии, а не внешней церкви. Храм благодетельной Весты, как рассказывается в повести, «не имел гордых украшений и не блистал златом и другими каменьями, которые тщеславие и подлая робость обыкновенно божеству посвящают». У жрецов этого храма «доброе житие, попечение о неимуществующих и вспоможение бедным составляли лучшее упражнение». Не чужды мистицизму и идеям нравственного возрождения и другие повести Хераскова: «Кадм и Гармония», «Полидор».
Вряд ли кто из русских поэтов пользовался славой столь громкой при жизни и столь бесследно потом исчезнувшей, как Херасков. Современники называли его «российским Гомером», поэтом «знаменитым», «великим» и т. д. Карамзин в 1787 г. в письме к Лафатеру называл его лучшим из русских поэтов. Перечисляя своих любимых авторов в стихотворении «Поэзия», он указал только одного русского (все остальные были англичане и немцы), и этот один — Херасков. В кружке Жуковского Андрей Тургенев развивал мысль о том, что Херасков принес больше пользы русской литературе, чем Карамзин, который привлек внимание читателей к предметам малозначительным, отучил смотреть на литературу как на средство внушения важных и серьезных мыслей. Один из поклонников автора «Россиады» так описывал удовольствие, доставляемое чтением этой поэмы: «Прочитавши “Россиаду”, воображаем, что мы прогуливались в прекрасном саду, где природа и искусство истощили дары свои, где различные деревья и цветы, одни других приятнее, пленяли наши взоры, услаждали обоняние. Мы не знали, на чем остановиться, чему отдать предпочтение: все на своем месте, все цветет и благоухает! Выходя оттуда, обещаемся снова насладиться таким удовольствием» (Труды Общества любителей российской словесности, ч. I, 1812).
Необходимо, впрочем, отметить, что Хераскова гораздо больше уважали, чем читали. Этим объясняется тот факт, что, несмотря на свою знаменитость, престарелый поэт долго не мог найти издателя для своей «Бахарианы». Мало читали и Семена Боброва, единственного заметного в поэзии последователя Хераскова[34]. Его поэмы «Таврида» («Херсонида») и «Древняя ночь вселенной» содержат целый ряд возвышенных и благочестивых мыслей. Вторая поэма, «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец» (1807–1809), особенно близка творчеству Хераскова. Автор рассказывает о скитаниях в поисках истинного света одного слепца. Это, конечно, аллегория. «Главнейший предмет поэмы, — говорит автор, — истина бессмертия души». Как и у Хераскова (например, в поэме «Селим и Селима»), слепец в конце концов прозревает. В 1810 г. Бобров умер; после его смерти некоторые журналы, обсуждая его литературную деятельность, отозвались о ней пренебрежительно, а через пять лет дошла очередь и до славы его учителя Хераскова, который умер еще в 1807 г. В 1815 г. статьи Строева и Мерзлякова поколебали авторитет Хераскова, а затем ему стали совершенно отказывать в поэтическом таланте. Пренебрежение к нему, порицание, иногда довольно ожесточенное, с тех пор стали в порядке вещей.
За последние годы отношение литературоведов к нему стало несколько справедливее. Когда начались нападки на автора «Россиады», один из его защитников замечал: «Кто не знает, что бросают камнями в те деревья, на которых много плодов». И, без сомнения, как незаурядный деятель на пользу русского просвещения, как высоконравственная и гуманная личность и, в особенности, как самый выдающийся у нас поэт масонства, Херасков заслуживает большего внимания, чем ему обычно уделяют.
И. Розанов