В квартирке этой, собственно, были две с половиной комнаты. Половина была конуркой без окна, куда Света стаскивала материалы, имевшие хоть какую-то историческую ценность. И вот она, узнав про подвальное житье Н., предложила поговорить с музеевладельцем – ведь было бы совсем неплохо завести еще и живой экспонат. Скажем, с трех до семи в квартире сидит молодой человек в кафтане, камзоле, узких штанишках, белых чулочках, держит в руке лебединое перо и рассказывает посетителям про комедию «Недоросль», которую они проходили в школе и успешно забыли. Кроме того, наливает кофе и предлагает печенье на тарелочках псевдосеврского фарфора. Деловому человеку очень даже забавно привести сюда на чашку кофе приятеля или приятельницу. Для приятелей особо – старинный секретер, в котором всякие интересные напитки…
Н. посмеялся – экспонатом он еще никогда не был. Но два дня спустя Света нашла его и сказала, что дядька в восторге.
Таким образом он получил жилье более качественное – примерно семь метров, с электричеством и отоплением, с ванной комнатой и туалетом. Причем никуда бегать по ночам уже не приходилось. Зато требовалось соблюдение порядка.
С порядком у Н. были сложные отношения.
Когда Света велела протереть полы, он задумался и не смог вспомнить себя с мокрой тряпкой в руках. Ему даже стало страшновато – полы следовало протирать каждый день. Слова отказа вдруг сами сложились вместе, осталось произнести – и тут он вспомнил Соледад.
Конечно, он мог привести женщину и в подвал – там было тепло и забавно. Однако речь шла не о полусотне часов секса с краткими перерывами на сон и еду. Он не хотел остаться для Соледад существом, которое может обеспечить свою любовь только сексом.
– Я люблю тебя, – беззвучно напомнил он Соледад и покорно взялся за тряпку.
Несколько раз ему уже казалось, что он встретил не просто женщину, а свою женщину. Именно казалось – конфликты начинались довольно скоро, и он, немного потосковав, отправлялся в свободный полет. Бульдожка – и та не стала его женщиной, хотя родила ему дитя. Только теперь до него дошло: если он хочет сказать о ком-то «моя женщина», то другая сторона должна не менее уверенно сказать о нем «мой мужчина». Соледад не произносила этих слов – да они и не нужны человеку, который привык объясняться руками. Ее поведение, ее жесты, ее молчание были исполнены доверия. Она доверила ему себя холодной зимней ночью, понятия не имея, что из этого получится.
Она отдалась ему именно так. А остальное было для него слишком привычно.
Несколько дней прошло в суете – нужно было передоговориться с клиентурой и сходить на примерки. Наконец Н. увидел себя в зеркале и изумился: он был очарователен в кавалерском наряде восемнадцатого века, с ног до головы. Его узкая ступня, высокий подъем, плавные линии голеней и бедер, тонкая талия и не слишком широкая грудь принадлежали восемнадцатому веку, он и не подозревал, что создан по законам давней красоты. Его золотистые волосы Света собрала в хвостик, прихватила заколкой с черным бархатным бантом и сама удивилась: если поставить в коричневый полумрак, высветить лицо вполоборота, получится старинный портрет молодого аристократа, офицера по праву рождения и поэта по приказу государыни, с осанкой сильфа, строгим профилем и девичьим румянцем.
Затем потребовалось выучить тот кусок фонвизинской биографии, который относился именно к этому месту, и дюжину афоризмов. Света проэкзаменовала Н. и устроила ему целый бенефис. Домовладелец явился с приятельницей и ее подругой-журналисткой, с фотографом, сперва пил кофе, потом дорогой коньяк, закусывал бутербродами с лососиной и осетриной, узнал много нового о своей мебели и своем антиквариате, громко смеялся над шуткой о географии и извозчике – словом, остался доволен. Фотограф щелкал со всех точек и во всех ракурсах – репортаж предполагалось сделать гвоздем номера в новом глянце для випла. Потом они ушли, и Света с Н. поужинали оставшимися бутербродами.
Началась новая странная жизнь. Сперва в музей-квартиру бегала пресса, и портреты Н. появились во многих газетах и журналах. Потом пресса притихла – пошли косяком сумасшедшие. Одна тетка привела Н. в подлинный ужас: она явилась со старинным, ненамного моложе антикварной посуды, магнитофоном, поставила его на пол, включила и стала расхаживать, делая непредсказуемые повороты и приседая. Ей казалось, будто она танцует менуэт. Н. позвонил на вахту, вызвал охрану, тетку вывели. Осталась только широкополая красная шляпа с пыльными розочками.
Он сидел, глядя на эту шляпу, и корил себя за нелепый страх: тетка вряд ли была способна закатить сцену, а если бы ее успокоить словами и усадить, то можно было бы пройтись по точкам на ее затылке, под плохо окрашенными в желтый цвет волосами.
В тот вечер, сбегав к двум клиентам, он пошел в интернет-кафе и получил от Соледад письмо.
– Встречай, радость! – писала она. – У меня в расписании дырка, я могу приехать на четыре дня. Придумай, куда бы нам спрятаться…
– У нас есть комната! – ответил он. – Когда тебя встречать?
Что за расписание, почему дырка – разумеется, не спросил. Он вообще очень бы удивился, если бы ему посоветовали расспросить Соледад о ее делах.
Два дня спустя он отправился на вокзал.
Соледад вышла из поезда немного смущенная, ответила на долгий поцелуй и сама, взяв Н. за руку, повела его к остановке такси. Он заметил, что женщина ступает как-то тяжело и дышит тоже странно. Рука ее была на ощупь холодна и жестка. Пальцы Н. узнали знакомую беду.
– Подожди, сейчас я тебе помогу, – тихо сказал он. И чуть было не спросил: «Как это тебя угораздило?», но вспомнил – вряд ли человек, не занимающийся профессионально массажем, чувствует и понимает такие вещи.
Он провел Соледад мимо вахтера в свой странный музей, который вверг ее в недоумение: Н. не писал об этой перемене в своей жизни, поскольку сам до последней минуты не верил в успех. Когда она попала в каморку, то вздохнула с облегчением – вот это жилище как-то более соответствовало бродяжьей душе Н.
Он с гордостью показал ей свой быт – электрочайник, посуду, тапочки. Потом повел в ванную, где после нескольких выговоров от Светы соблюдал что-то вроде чистоты. В ванной он Соледад и раздел. До начала музейной службы оставалось три часа – они еще много могли успеть.
Соледад, чего за ней раньше не водилось, смущалась. Вроде бы рано ей было стареть, а груди отяжелели, бедра утратили правильные линии, на талию наползли какие-то складки, над коленями образовались какие-то валики. Н. провел руками по больному телу и сразу поставил диагноз.
У Соледад что-то случилось, глобальная неприятность, куда сильнее той, что погнала ее на бардовскую тусовку, понял он. В ней идет внутренняя борьба, тело спасает ее внутреннюю суть, слишком уязвимую. Тело к чему-то готовится, накапливая металл, и вряд ли к чему хорошему.
Именно так он это понял.
Сам он, безмерно уязвимый, никогда не ощущал в себе этой беды, никогда не имел потребности в обороне.
Соледад завернулась в большое полотенце, которое привезла с собой, и босиком перебежала в каморку. Там горел свет – она завертелась в поисках выключателя. Он понял – она все-таки боится света.
На дне глаз Н. образовался знакомый жар, он зажмурился. Сквозь веки он видел красновато-коричневое пятно – свет. Потом оно исчезло. Соледад нашла кнопку.
Заблудиться было негде – она лежала на узком диване, он безошибочно присел там, где оставалось побольше места, и коснулся ее ног.
И сразу стало ясно: труд предстоит тяжкий. Даже не иголочки, а бугорки были у нее в ступнях – непонятно, как и дошла от поезда до каморки. Н. нащупал их и стал сперва поглаживать, успокаивать, даже ласкать, чтобы Соледад, стеснявшаяся своей хвори безмерно, расслабилась.
Он именно этого боялся и не мог понять, отчего в ней завелась эта беда. Он считал Соледад женщиной более или менее благополучной. Конечно, у нее могли быть какие-то женские неприятности, но не до такой же степени.
Но если думать, какая слабость и какая дурная мысль породила металлические струны, на которых завязались уже плотные узелки, то мысль помешает рукам действовать самостоятельно. Главное было – помочь, спасти. И он весь отдался делу.
Пальцы прослеживали ход подкожных струн, пальцы выделяли каждую поочередно и сквозь плоть смывали с нее крошечные частицы металла. Затем пальцы гнали облачка этих частиц туда, где их подхватит кровь. От ноготков на пальцах ног Н. медленно продвигался вверх, и его руки оставляли за собой мягкое, невесомое, преображенное тело.
Н. не знал, куда уходит металл, только надеялся и верил, что сможет как-то вытолкнуть его наружу, с потом ли, с дыханием ли, и он упадет наземь серебристой и уже безвредной пыльцой. Не только руки – вся душа, распластавшись, прикасалась к обнаженной коже любимой женщины, и он, закрыв глаза, чувствовал: над ним и Соледад сейчас мерцают два призрачных венца, хрустальных, с мелкими отчетливыми гранями, два широких ободка с большими прозрачными камнями и надписями на старинном языке, один парит над головой у него, другой прикрывает лоб Соледад и тает там, где начинается подушка.
Их союз был сейчас более тесным, чем при любовном слиянии.
Тело Соледад стало тяжелым, неровным. Если бы это была какая-то новая женщина, Н. испытал бы известную неловкость мужчины, которому хотелось, но уже не хочется. Но женщина была своей, своей настолько, что тело уже почти не имеет значения. Она была его женщиной, потому что он был ее мужчиной.
Если он мог бы выманить металл наружу и принять в свое тело, он бы сделал это.
Струны сделались тоньше, узелки расплющились, и края их размывались потихоньку, но все получалось страшно медленно. Н. чувствовал, что борьба с металлом может оказаться длиною в жизнь. А времени-то оставалось час, не более.
Он осознал и опасность – тело Соледад стало мягким и готовым принять любые перемены. Но если прекратить работу, частицы металла, уносимые кровью, замрут и поплывут вспять. А она не сможет этому воспротивиться – она в полудреме и даже не знает, что с ней происходит.