Летом в тайге броди сколько хочешь. Никто не тронет. У волчишек свои дела, у медведей — свои.
Вскоре мне попалась тропка. Видно, совсем недавно шел по ней к Вилюю охотник. Вот тут, на этом растрескавшемся вдоль и поперек пеньке, он курил, а вот сорвал масленок, потрогал пальцем тугую, как мяч, шляпку и положил у тропы:
— Ты меня извини, гриб, я за тобой в другой раз приду.
Нет на свете ничего милее таежной тропки. Но мне пришлось с ней расстаться. Она свернула влево, а мне надо прямо. У тропки свои дела, у меня — свои.
Я прошел еще километр или два и уперся прямо в рыжий сухой торфяник. Казалось, лес в этих местах прочесал своими гусеницами огромный трактор. Деревья стояли, как попало — одно качнулось вправо, другое — влево, а третье, крякнув, свалилось на землю.
«Эге-ге, — сказал я сам себе, — тут надо глядеть в оба!»
Один раз, когда мы ходили с отцом белковать, я чуть-чуть не затесался в такой пьяный лес. Деревья падают тут не просто так. Валит их набок подземный огонь, который живет в торфянике, будто в печке. Прошумит в одночасье по тайге пал, выжжет до черноты траву и стихнет где-нибудь в сыром холодном распадке. И только в торфянике подолгу сидит, подгрызает корни деревьев своими острыми зубами огонь. Порой и зазимует там под белой снежной шапкой. Попадешь в такое пекло — пощады не проси. Масштабный ты или не масштабный — все равно обгоришь до самых ушей.
Я обогнул торфяник и снова пошел вперед. Еще немножко, еще чуть-чуть и за деревьями снова блеснет Вилюй и я выйду как раз к тому месту, где мы разводили свой пионерский костер.
Хорошо все-таки возвращаться на старые места. Там все твое — и холмик, на котором хлебал из котелка пшенную кашу, и пчела, которая кружила возле твоего носа, и крохотный уголек из костра.
Но что это, почему так долго не показывается Вилюй? Я остановился на минутку и стал думать: «Сначала я шел прямо, потом свернул влево, потом обогнул болото и снова взял напрямик. Хорошо, подумаем еще раз: вот у меня левая рука, вот правая… Да нет, все в порядке. Дуй вперед, Колька!»
Мама всегда говорила, что у меня сложная и заковыристая натура. Я сам пытался разобраться, кто я такой и почему на меня валятся со всех сторон шишки и камни. В отношении сложности мама, по-моему, права. Где-то в середине меня живут совсем рядышком трусость и легкомыслие. Трусость у меня врожденный порок, а легкомыслие перешло, как грипп или коклюш, от Леньки Курина. Тут нет ничего странного. Попробовали бы дружить с Ленькой столько, как я!
Чего мне стоила дружба с Ленькой Куриным, я понял лишь тогда, когда окончательно запутался в тайге. Я не хочу рассказывать об этом. Надо снова вспоминать, как я метался от одного дерева к другому, плакал и звал кого-то на помощь.
Спас меня случай. Я кружил по тайге, как шальной, и вдруг увидел тропку. Ту самую, которую легковерно бросил еще в начале пути. Милая, дорогая тропка. Она вывела меня из тайги, а затем, когда самое страшное осталось уже позади, простилась со мной и навсегда исчезла в мелких приречных голышах.
Конечно, кое-кто мне не поверит. Расскажи про это Леньке Курину, он сразу станет на дыбы.
— Мура! Такой конец бывает только в сказках.
Если бы я сгорел в торфянике или попал бы в брюхо медведя, Ленька сказал бы: «Вот это класс!»
Тропка привела к тому месту, где мы жгли костер. Только Вилюй оказался не с правой руки, а с левой. Я дал огромный крюк и пришел к цели совсем с другой стороны.
Солнце уже катилось к западу. Тень от берега захватила половину реки. В тальниках задумчиво и грустно крякали утки. Только сейчас я понял, что устал и хочу есть. Но являться в гости вот таким было неудобно. Я вымыл руки и лицо, прикрепил булавкой клок рукава, застегнулся на все пуговицы и пошел к оленьему пастуху. Будущее меня не тревожило. Я выспрошу у пастуха про камешек, узнаю короткую дорогу и — в путь. Вполне возможно, якут уважит и даст мне верхового оленя. Деловые люди всегда найдут общий язык.
Я открыл дверь, улыбнулся и громко сказал:
— Капсе, дагор!
Юрта была пуста. Возле окошка лежал вверх ногами круглый табурет, в углу стоял, как ружье, старый, треснувший на макушке хорей. Я кинулся из юрты, стал кричать на всю тайгу.
— Эге-е-й! Эге-е-й!
Но нет, не звенел колокольчик на шее оленя, не слышалось в ответ глухого надсадного бреха собак. Олений пастух угнал стадо в другие места. И не скоро теперь войдет он в юрту, поднимет трехногую табуретку и протрет рукавом кухлянки пыльное стекло. Лишайник, до которого так падки олени, растет очень медленно. Поднимется за короткое лето на три-четыре сантиметра и — шабаш. Нету ему больше ходу до следующей весны.
Я стоял возле юрты и с тоской смотрел на темную, притихшую к ночи тайгу. В голову снова полезли глупые, дикие мысли. Теперь я ни за что не найду обратную дорогу. Придется жить в тайге и питаться, как древняя обезьяна, о которой рассказывала на пятиминутке. Зинаида Борисовна.
Лет через пятнадцать, а то и двадцать вновь зазвенит в этих местах колокольчик оленя-вожака. Олений пастух с опаской глянет на бородатого, оборванного мужчину с голубыми глазами и черными, как уголь, волосами и скажет:
— Капсе, дагор!
— Эн капсе! Рассказывай ты. Ничего я не знаю. Даже то, что раньше знал, и то забыл.
— Худо твое дело, — скажет олений пастух.
Запряжет пастух в нарты оленей и помчит в ПГТ. Там уже настроят и фабрик, и заводов, и новых школ, и кафе-мороженых. Возможно, что будет уже и не ПГТ, как раньше, а самый настоящий город.
Прикатит пастух на Большую Садовую, затормозит ногой нарты и спросит:
— Тут, однако, твоя изба, гражданин Квасницкий?
Соберется толпа. Шум. Споры. Не каждый же день привозят из тайги такое чудо.
Голод загнал меня в юрту. Пастухи, так же, как и охотники, оставляют порой харчишки для незнакомого друга. Я обшарил юрту и нашел в углу за полатями в кожаном мешочке сухую рыбину и пяток черных скрюченных сухарей.
После еды на душе у меня немного полегчало. Может быть, я зря вешаю нос и дело не такое уж страшное, как мне это кажется. Во-первых, не сегодня-завтра завернет сюда на ночевку охотник, а во-вторых, можно и самому добраться до поселка. Не, надо только срезать углов и лезть в тайгу. Пойду завтра по берегу Вилюя, и все будет в порядке.
И вдруг совсем рядом с юртой раздался негромкий тоскующий вой: «у-у-у-у!» Это был волк. Он еще не скликал свою стаю, а только раздумывал и еще в чем-то сомневался и советовался с самим собой. От страха у меня отерпла на голове кожа. Подбежит сейчас серый к окну, трахнет башкой по стеклу — и все. Адью, Квасницкий, прощай, гуманный человек!
Говорят, перед смертью люди каются в грехах и милостиво прощают близких. Призовет такой человек к своей постели дружков-приятелей, грустно посмотрит на них и скажет умирающим шепотом:
— Поскольку мне все равно каюк, я признаю свои ошибки. Не поминайте, братцы, лихом, я перевоспитался…
Слушая завывание волка, я тоже каялся в своих грехах. Я мало прожил на свете, но уже натворил много неприятных и позорных дел: хватал двойки, потому что любил спать и не любил работать, вырывал из дневников листы, грубил учителям, сваливал свою вину на других и особенно на своего лучшего друга Леньку Курина. Теперь, когда шли последние минуты моей жизни, я понял, что Ленька в самом деле был масштабным человеком. Он выручал из беды товарищей и горой стоял за справедливость и крепкое мальчишеское братство. Ленька — это был Ленька!
Я не хотел ничего преувеличивать и хвалить себя в эти трагические и ужасные минуты. Видимо, у меня тоже есть какие-то недостатки… Если волк передумает и все-таки не пойдет на крайнюю меру, я перевоспитаюсь и буду жить совсем по-другому. Я приду к Пал Палычу и честно, без утайки скажу ему:
— Пал Палыч, накажите меня. Я трус и ничтожная личность. Ленька Курин не виноват. Я сам разбил шестеренку…
Неприятный разговор
В хороших книжках все заканчивается благополучно. Я уже говорил об этом. Если какой-нибудь писатель вздумает писать книжку про меня, он останется доволен.
Первобытной обезьяны и снежного человека из меня не вышло. Точнее: утром возле юрты послышались громкие голоса. Я вскочил с полатей, протер заспанные глаза и увидел в окошке ребят. Впереди всех стоял Ленька Курин, а возле него плотник якут, который недавно подарил мне настоящий гвоздь.
Через две минуты я знал все. Вчера Ира-маленькая прибежала из тайги в поселок и подняла трам-тара-рам. Ира сказала, что я заблудился в тайге или вообще сбежал в неизвестном направлении.
После обеда ребята отправились на поиски. Они обшарили все вокруг поселка и, конечно, вернулись ни с чем. Ночью в поход отправились с фонарями и факелами строители, а утром Пал Палыч снова поднял всех ребят. Пал Палыч, повел седьмой-б к торфяникам, а Ленька и якут-плотник отправились сюда. По глазам Леньки я видел, что он очень доволен. Теперь Ленька будет говорить, что спас меня, вырвал из лап смерти и так далее.
Ликований при встрече не было. Ребята устали и, главное, думали, что я спасовал перед трудностями и дезертировал со стройки. Мне было обидно. За кого они меня принимают!
Ленька снова делал вид, будто он самый старший и самый главный. Ребята сели отдыхать, но Ленька тут же поднял всех на ноги.
— Пошли, — сказал он, — а то мы из-за этого дурака на работу опоздаем.
Счастье Леньки, что вокруг было много свидетелей. Если б Ленька был один, я бы не посчитался с его самолюбием. Я бы сказал Леньке такое, что он бы сразу скис.
Подозрительно смотрел на меня почему-то и якут-плотник. Когда мы выбрались на тропу, он тронул меня за рукав и тихо, так, чтобы никто не слышал, спросил:
— Ты, однако, куда убегал, Колян?
— Видите, — сказал я, — тут замешан один человек. Но я еще сам не знаю, замешан он или не замешан. Если он замешан, тогда я все расскажу. Вы меня понимаете?
Плотник шевельнул черными густыми бровями, но ничего не ответил. Похоже, он не поверил. Это было обиднее всего. Если он про меня так думает, пускай забирает свой гвоздь.