Эти брошюры и листовки обратились в хлеб с маслом для большинства маленьких типографий, поскольку тексты можно было быстро напечатать и продать. Ученые подсчитали, что до 1530 года германские типографии издали около десяти тысяч разных Flugschriften, три четверти которых были напечатаны в десятилетие за лютеровскими девяноста пятью тезисами. Один только Лютер написал около двух тысяч коротких текстов. То, что 20 % всего объема написанного в шестнадцатом веке на немецком языке (вдвое больше «продукции» всех евангелистов, среди которых, например, Ульрих Цвингли) есть плод усилий одного человека, доказывает литературную и идеологическую мощь Лютера. Взять, к примеру, такое произведение, как «К христианскому дворянству немецкой нации» — за три недели продали четыре тысячи экземпляров, а в следующие два года оно выдержало тринадцать переизданий. Некоторые из лютеровских трактатов были так популярны, что, по словам современника, их «не столько продавали, сколько расхватывали». Тот, кто хочет понять причину харизмы Лютера и его влияния, может больше не искать ответов: никогда еще ни одно сочинение не доходило так быстро до стольких людей и на такое расстояние, и никого ни раньше, ни впоследствии так много не издавали на одном из главных европейских языков. Пусть Роулинг обзавидуется!
При среднем тираже от 1000 до 1500 экземпляров лютеровские брошюры доходили, по меньшей мере, до двух миллионов человек – их читали вслух, перепродавали или просто передавали семье, друзьям и знакомым, и этого было вполне достаточно, чтобы о них узнали все люди, говорившие по-немецки. Вальденсы могли распространять свою идеологию на тысячи миль, но на это уходили годы, слово передавалось вслух, от человека к человеку. Печатный же станок впервые дал возможность написанному тексту дойти до народа за недели и даже за дни. Лютер сознательно выстраивал приоритеты. Когда один из его коллег-реформаторов Мартин Буцер из Страсбурга раскритиковал Лютера за то, что тот не ездит с проповедями по стране, Лютер ответил коротко: «Мы проповедуем книгами».
Римско-католическая церковь ответила на атаку единственным способом, который знала: с помощью цензуры, запугиваний и наказаний. Упомянутый Георг Бородатый скупил столько экземпляров лютеровского Нового Завета, сколько смог, дабы прилюдно сжечь. Но череда проскрипционных списков, указов и комиссий не смогла запрудить литературный поток; в 1527 году Георг даже казнил типографа Ганса Хергота из Нюрнберга. В 1579 году император Священной Римской империи учредил во Франкфурте императорскую книжную комиссию. Она тоже не справилась с задачей. Если уж властям никак не удавалось остановить издание лютеровских Библий и трактатов, то с брошюрами, которые гораздо легче напечатать и припрятать, справиться было совершенно невозможно. На каждый католический город, в котором запрещалась распечатка лютеровских текстов, находился город протестантский, готовый удовлетворить духовные потребности населения.
Многочисленные мелкие германские государства – протестантские и католические, при этом независимые – легко преодолевали цензуру. Даже католическая Франция, с относительно единым правительством, по крайней мере, на то время, не могла справиться с этим мощным потоком. В то время как королевские эдикты устанавливали драконовские правила, регулировавшие все виды публикаций, при отсутствии надежных коммуникаций и национального «комитета безопасности» эти правила можно было не соблюдать – разумеется, до той поры, пока не поймают на «горячем».
Мудрый французский печатник шел навстречу начинающим: не сообщал на титульном листе адрес, а иногда и имя. Авторы и издатели могли скрыть ересь в тексте, казавшемся на первый взгляд ортодоксальным. Типографы, как и современные наркобароны, научились перекладывать риски на других, особенно на разносчиков книг (colporteurs), на продавцов в книжных лавках, контрабандным путем сбывавших запрещенные книги во все уголки королевства и даже в сам Париж. Мелких нарушителей арестовывали и сжигали, но сами типографы редко подвергались наказанию. Во всяком случае, к 1530 году цензуре во Франции пришел конец, ибо в том году в Невшатель вошел пламенный проповедник Вильям Фарель – он выгнал священников, отменил мессу и учредил протестантскую прессу. Пять лет спустя он проделал то же в Женеве, после чего наводнил Францию реформаторской пропагандой.
Издание столь огромного количества книг, написанных на родном языке, текстов, доступных массам, осуществлялось по всей Германии. Типографы остальных стран Европы самовольно переиздавали эти работы. Широкая доступность новой технологии давала диссидентам преимущество в борьбе с католической церковью. Ни церковные, ни светские власти не могли контролировать большинство национальных типографий. Хотя католическая церковь была не такой уж беспомощной, она уже не обладала подавляющим превосходством, рожденным грубой силой; монополии на печатное слово у нее не было, а о монополии на врата к раю и аду и речи идти не могло. До Гутенберга тот, кто осмеливался бросить вызов церковному авторитету, был обречен на поражение. Зеркальщик из Майнца улучшил шансы тех, кто бросал вызов, хотя и не установил единые правила игры[63].
Католической церкви понадобились целые десятилетия, чтобы дать вразумительный ответ новым технологиям. Хотя церковь обладала неизмеримо большими ресурсами, бунтовщики в пять раз ее опережали. Дело в том, что около половины католических текстов издавалось на латыни, и это вряд ли был лучший способ достучаться до сердец и умов простого населения. Хотя местные правители цензурировали какие-то тексты, большинство городов и многие типографы удачно вершили бизнес: их книги раскупали как католики, так и лютеране. Страсбург, один из крупных лютеранских типографских центров, выпускал большое количество католических трактатов. Даже когда местный правитель полностью цензурировал прессу своего города, политические победители быстро меняли «атмосферу». Так произошло, когда в 1539 году умер Георг Бородатый: Лейпциг переметнулся в диссидентский лагерь, и его типографы снова стали печатать лютеранские трактаты.
Большим преувеличением было бы сказать, что реформация – дитя Гутенберга; в конце концов, реформацию провозглашали вальденсы, лолларды и гуситы. Ясно, что если бы у какого-то из этих трех движений был печатный станок, они ввели бы протестантизм или другое близкое к нему направление в религии на столетия раньше Лютера. Случилось так, как случилось: судьба в лице Иоганна Штаупица назначила Мартина Лютера мухой, разбудившей сонный город. Лютер окончил университет и получил печатный станок, которому позавидовали бы его английские, французские, итальянские, германские и чешские предшественники. Если бы Лютер никогда не написал свои девяносто пять тезисов, печатный станок позволил бы вскоре какому-то другому диссиденту сделать эту работу, ибо католическая церковь созрела для реформ. Как писала историк Элизабет Эйзенштейн:
Даже если бы Лютер, Цвингли и другие умерли в колыбели, к печатным станкам обратились бы другие реформаторы, чтобы провести в жизнь пастырские чаяния и евангелические проповеди.
Финальная часть нашего рассказа о технологии и религиозной реформе шестнадцатого века посвящена английскому современнику Лютера, чье знакомство с иностранными языками оказало грандиозное влияние на его родной язык.
Уильям Тиндейл сильно выделялся даже на фоне утонченных людей, говоривших на трех языках (homo trilinguis). Родился он примерно в 1494 году в графстве Глостершир среди холмов Котсуолд, возможно, самого красивого места в Англии. Он вырос среди овчаров и, что еще важнее, торговцев шерстью. Так юный Уильям узнал то, чего не знало большинство его соотечественников – что за английскими берегами есть целый мир, и в нем говорят на разных языках. Со временем он освоил не только три классических языка, но также и четыре великих европейских языка торговли – французский, немецкий, испанский и итальянский.
Чтобы понять талант Тиндейла, который он выказал при переводе Библии, понять воздействие этого перевода на английскую религиозную политику, нужно разобраться в лингвистической истории Библии. Новый Завет почти целиком написан на лингва-франка Восточной Римской империи – на греческом языке, хотя и включает в себя фрагменты на арамейском и древнееврейском. Старейший из сохранившихся экземпляров Ветхого Завета – второго или третьего века до н. э. (Септуагинта) – также написан на греческом, но источник его – древнееврейский с некоторыми вкраплениями арамейского языка.
Еще более запутывает дело то обстоятельство, что старейший из уцелевших экземпляров Ветхого Завета на древнееврейском, то есть на языке оригинала, датируется девятым или десятым веком новой эры. С тех пор, как были написаны первые его главы, прошло более тысячи пятисот лет, и минуло двенадцать столетий с того момента, когда ученые Александрии представили более известную греческую версию Ветхого Завета. Этот древнееврейский текст в Раннем Средневековье был представлен в Палестине и Вавилоне масоретами, еврейскими учеными, известными как хранители Писания (вместо гласных букв они подставляли точки, о чем повествуется во вступлении к данной книге). Хотя текст масоретов написан через тысячу лет после греческой Септуагинты, он отлично согласуется с несколькими дошедшими до нас дохристианскими древнееврейскими библейскими фрагментами, такими как свитки Мертвого моря.
Более точные и красивые переводы Ветхого Завета выполнены с текстов, написанных на языке оригинала, так что переводчикам нужно начинать с текста масоретов, а в случае с Новым Заветом следует обратиться к греческой версии. Лучшие переводчики уверенно чувствуют себя как в родном, так и в иностранном языке, и Тиндейл отвечал этому критерию как никто другой. Уиклиф, в отличие от него, переводил Библию опосредованно, через третий язык – Вульгату [латинский перевод Священного Писания, восходящий к трудам Блаженного Иеронима], так что его тексту недостало живости. Лютер переводил Новый Завет на немецкий с древнегреческого текста Эразма, а Ветхий Завет – с древнееврейского текста масоретов. Эразм не доставил ему хлопот, а вот с масоретами пришлось туго.