Он молил полковника, чтобы ему дали идти по панели, где сраму меньше, но его выгнали на мокрую проезжую часть, и по дороге на работу люди останавливались, смотрели на него. Сперва просто смотрели, потом замирали, перешептывались, кто-то хихикал. Большинство, кажется, недоумевало, по какому случаю эдакий парад, но потом гимназистик в синей фуражке изобразил с помощью пальцев у себя на голове рожки и, пританцовывая на снегу, запел: «Жид, жид!» — и в ответ грянули крики, смех, улюлюканье. Кучка народа, женщины в том числе, потянулись следом, потешались над мастером, обзывали его «жид-убийца». Он хотел вырваться, убежать, но не посмел. Кто-то швырнул в него деревяшкой, угодил по шее лошади, та пустилась в дикий галоп и неслась, взметая снег, покуда ее не осадили. Тогда только полковник, гигант в меховой шапке, обнажил саблю, и толпа рассеялась.
Сначала он доставил арестанта в главную канцелярию тайной полиции, одноэтажный мрачный дом в закоулке; затем, после раздраженного разговора по телефону, обрывки которого слышал через стенку зажатый жандармами на скамье перепуганный арестант, препроводил Якова в подвал под окружным судом, а двое жандармов с обнаженными саблями остались охранять коридор. Яков, один в камере, ломая руки, причитал: «Мой Б-г, что я с собою сделал? Я в руках врагов!» Он бил себя кулаком в грудь, оплакивал свою судьбу, предвидел страшные беды. Кончится тем, что его в клочья растерзает толпа. Но бывали и минуты внезапной надежды, когда он думал, что стоит ему объяснить, почему он сделал то, что он сделал, и тотчас же его отпустят. Сдуру он прикинулся тем, кем он не был, в надежде, что это перед ним откроет «возможности», был хорошенько проучен и теперь платит за ученье. Если сейчас бы его отпустили. Он достаточно уже наказан. Он ругал себя за эгоизм и самонадеянность — и кто он такой? — обещал себе, что в будущем все переменится. Он выучил свой урок. Потом он вскочил и крикнул: «Какое будущее?» — но никто ему не ответил. Дневальный принес чай и ломоть черного хлеба, но есть он не мог, хотя у него со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было. День шел, и мастер все чаще стонал, рвал на себе волосы, то и дело бился головой об стену. Жандарм это увидел и строго-настрого запретил.
К вечеру, сидя на жидком матрасе прямо на полу, арестант услышал в коридоре шаги, отличные от мерной поступи стражника, сменившего тех двух жандармов. Яков вскочил. Человек среднего роста, в черной шляпе и меховой шубе, спешил к темной камере по тускло освещенному коридору. Он приказал стражнику отпереть камеру, запереть его вместе с узником и уйти. Стражник мешкал. Человек терпеливо ждал.
— Мне не велено уходить, это уж как вашему благородию будет угодно, — говорил стражник. — Прокурор сказали — глаз не спускать с еврея этого, поскольку исключительно важный случай. Мне помощник ихний передал.
— Я здесь по официальному поручению и позову вас, когда мне понадобится. Подождите в дверях коридора.
Стражник нехотя отпер камеру, запер пришедшего с Яковом и ушел. Пришедший подождал, пока стражник уйдет, потом вынул из кармана свечной огарок, засветил и сунул в оплывки сырого воска на блюдце. Подержал блюдце, разглядывая Якова, потом поставил на стол. Увидел при свече пар у себя изо рта, накинул шубу. «Я подвержен простуде». Темная бородка, пенсне, шарф, обмотанный вокруг шеи. Оглядел мастера, который стоял навытяжку, весь напрягшись, и представился звучным спокойным голосом:
— Я Бибиков, следователь по особо важным делам. Назовитесь, пожалуйста.
— Яков Шепсович Бок, ваше благородие, хотя в моих глупых ошибках ничего особо важного нет.
— Так вы не Яков Иванович Дологушев?
— Это был идиотский обман. Я сразу признаю.
Бибиков, поправив пенсне, молча смотрел на него. Поднял свечу, хотел от нее прикурить, потом передумал, снова поставил свечу на стол, папиросу сунул в карман.
— Скажите мне правду, — начал следователь строгим голосом, — вы убили этого несчастного мальчика?
Тьма застлала глаза Якову.
— Ни Б-же мой! Ни Б-же мой! — крикнул он хрипло. — Как я мог убить невинного ребенка? Зачем мне это нужно? Сколько лет я хотел иметь ребенка, но такое уж мое счастье, жена не может родить. В душе своей по крайней мере я все равно что отец. И зачем бы я стал убивать невинного ребенка? О таком и помыслить страшно, лучше умереть.
— И давно вы женаты?
— Пять лет, шестой, хотя сейчас я нельзя сказать, что женат, потому что жена меня бросила.
— Вот как? И почему же она вас бросила?
— Если короче оказать, она мне изменила. Бежала с неизвестной мне личностью, в потому я сейчас в тюрьме. Не поступи она так, я бы сейчас был там, где мое место, то есть где я родился. В эту самую минуту я сидел бы за ужином, но вот не судьба. Как солнце сядет, заработал я копейку или же нет, я шел прямо к своему дому. Не такое уж плохое место, если теперь подумать.
— Вы, стало быть, не киевлянин?
— Я не городской, из провинции. Я покинул свои края через несколько месяцев после того, как жена меня бросила, и с ноября я здесь. Стыдно было там оставаться, когда такое случилось. Были еще причины, но эта главная.
— И какие же это причины?
— Надоела моя работа — разве это можно назвать работой? И я надеялся, если немного повезет, получить кой-какое образование. Говорят, в Америке есть такие школы, где взрослые занимаются по вечерам.
— И вы намеревались эмигрировать в Америку?
— Была и такая мысль, ваше благородие, были и другие, и все они кончились пшиком. Хотя вообще я верный подданный царя.
Следователь нащупал в кармане папиросу, прикурил. Затянулся и помолчал по другую сторону стола, разглядывая при свече замученное лицо Якова.
— При вашем аресте я заметил среди ваших пожитков несколько книг, в том числе томик избранных глав из сочинения философа Спинозы.
— Совершенно верно, ваше благородие. Мне его вернут? И еще я беспокоюсь насчет своего инструмента.
— Все своим чередом, если вас оправдают. Вы знакомы с его сочинениями?
— Ну это как бы сказать, — ответил мастер, встревоженный вопросом. — Книгу я прочитал, но не все я там понял.
— Что в ней вас привлекло? Прежде всего, позвольте спросить, что вас привело к Спинозе? То, что он еврей?
— Нет, ваше благородие. Я и не знал, кто он и что, когда мне книга попалась, — его же не очень жалуют в синагоге, если вы читали историю его жизни. Я увидел книгу на толкучем рынке в соседнем местечке, отдал копейку, потом еще ругал себя за то, что потратил деньги, которые с таким трудом достаются. А прочитал несколько страниц, и меня как ветром понесло. Я уже сказал, я понимал не все, но когда вы имеете дело с такими идеями, вас как будто околдовали. Я просто стал другим человеком. Конечно, это только так говорится, я мало изменился со своей юности.
Отвечал он свободно, но разговор о книге с русским официальным лицом пугал Якова. Он меня испытывает, он думал. Но если на то пошло, лучше уж о книге, чем об убитом ребенке. Я скажу всю правду, но не надо спешить.
— Не объясните ли вы мне, что, но-вашему, значит книга Спинозы? Иными словами, если это философия, то что она утверждает?
— Сказать нелегко, — виновато замялся Яков. — Честно говоря, я человек отчасти темный. А в другой своей части я недоучка. Я многого не ухватываю при самом большом прилежании.
— Объясню вам, почему я вас спрашиваю. Я спрашиваю потому, что Спиноза — один из любимейших моих философов, и мне интересно знать, как он воздействует на других.
— В таком случае, — сказал мастер с некоторым облегчением, — я вам скажу, что книга означает разное в зависимости от содержания глав, хотя в самой глубине все и связано воедино. Но по-моему, смысл тут в том, что он хотел сделать из себя свободного человека, и каждый может, согласно его философии, — не знаю, понятно ли я говорю, — все продумав и все связав, если вы согласитесь со мной, ваше благородие.
— Неплохой подход, — сказал Бибиков, — если говорить скорее об авторе, чем о книге. Но слегка коснитесь, если можно, и самой философии.
— Кто же знает, получится ли у меня, — оказал мастер. — Ну может быть так, что Б-г и природа — одно, то же и человек; и богат ли он, беден — это не имеет значена, что-то в таком духе. Да? Если ты поймешь, что разум связывает человека с Б-гом, то ты поймешь все так же, как я. И тогда ты свободен, если ты в разуме Б-жием. Ты тогда все понимаешь. А с другой стороны, вся беда в том, что ты связан Природой, да? Хоть для Б-га это не важно, ибо сам он Природа. Есть еще одна вещь под названием Необходимость, она всегда тут как туг; хотя кому она нужна, и приходится ее одолевать. По штетлу Б-г вечно носится с Законом в обеих руках, но у того, у другого Б-га, хоть они ведает куда большим пространством, гораздо меньше хлопот. В какого ни перестаешь верить, никакой разницы, если у тебя нет работы. Вот вам и Необходимость. И еще я думаю, смысл такой, что жизнь есть жизнь и незачем ее пихать в могилу. Или так, или я не очень хорошо во всем разобрался.
— Если человек связан Необходимостью, откуда же берется свобода?
— Она в твоих мыслях, ваше благородие, если твои мысли в Б-ге. Если ты веришь в такого вот Б-га, и ты ее можешь измыслить. Как бы человек летает над собственной головой на крыльях разума или что-то в таком духе, да? Соединяешься со вселенной и забываешь о собственных горестях.
— И вы верите, что так можно достичь свободы?
— В какой-то степени, — вздохнул Яков. — Очень бы хорошо, но какой у меня опыт? Я мало жил за пределами местечка.
Следователь улыбнулся.
Яков усмехнулся было, но тут же осекся.
— Как по-вашему, то, о чем вы говорите, и есть истинная свобода или человек не может все-таки быть свободен без свободы политической?
Тут надо поосторожней, думал мастер. Политика есть политика. Зачем раздувать горящие уголья, если по ним придется идти?
— Даже не знаю, ваше благородие. Отчасти можно так посмотреть, отчасти по-другому.
— Совершенно верно. Можно сказать, у Спинозы не одна концепция свободы — в Необходимости, говоря философски; а практически — в государстве, иными словами, в области политики и политического действия. Спиноза допускает известную свободу политического выбора, равно как и свободу выбора в образе мыслей, как если бы подобный выбор существовал. По крайней мере он его допускал. Он, вероятно, считал, что цель государства, правительства — безопасность и сравнительная свобода разумного человека. Чтобы человеку было позволено думать. К тому же он полагал, что че