Вернулся. Не было.
Случается, успокоил себя, вытирая со лба пот.
Нашел следующий перекресток. Указатель. К выходу – вот туда, значит…
Не бежал. Почти. Просто очень быстро шел. Не грохотал каблуками, нет.
Упал просто потому, что, поворачивая, неудачно поставил ногу. Не из-за паники, нет.
Уже поднимаясь, догадался. Как будто после тяжелой полудремы в рейсовом автобусе: рывком приходишь в себя и вдруг из тишины вываливаешься в мешанину чужих звуков. Вот только что не слышал – вдруг слышишь.
Это был бесконечный и бессмысленный шепот отовсюду. Словно в часовой лавке – тиканье часов. Словно бормотание нескольких десятков радиоприемников в мастерской.
«Оно, – понял, – было здесь всегда. Просто я привык и не вслушивался. А оно было здесь всегда».
Слов разобрать никак не мог. Подумал: к счастью. Сообразил, почему традиционно здешних хранителей считают чуть-чуть сумасшедшими. Странно, как они вообще выдерживают.
Детские голоса. Женские. Мужские. Хрипящие и стонущие. Поющие. Бесстрастные. Растерянные. Заикающиеся. Полные отчаяние. Требующие, умоляющие. Злые.
Ни одного смеющегося.
Все говорили разом. «Не слыша друг друга, может быть, – подумал он, – даже не подозревая о существовании рядом кого-либо еще.
И так – до самого конца». Ему стало тошно, как будто съел несвежую рыбу.
Запах старой резины, цвелой воды, пыли. Тусклый свет. Металлический привкус во рту.
Голоса заполняли собой все окружающее пространство. Вытесняли живых людей, мысли, чувства, само время. Остались только стеллажи и голоса.
«И я, – подумал Сашка, – и я когда-нибудь… точно так же».
Он столкнулся с родителями у лифта. Папа отругал Сашку («мы тебя больше часа ищем, места себе не находим! разве так можно!.. где ты столько ходил?»), мама просто молчала. Вернулись за шариками предков и совершили все, что следовало.
Сашка уже почти не обращал внимания на голоса, привык к ним, как привыкают к тиканью часов или бормотанию радиоприемника.
Предков он так и не смог услышать, но не удивился: многие шарики молчали. Одни – так, как молчит задумавшийся человек. Другие – как немой попрошайка. Третьи – как пустой корпус телевизора.
Предки молчали так, как молчит на дальнем конце провода смертельно уставший больной.
– Ты разговаривал сегодня с дедушкой?
– Да, мам! Спасибо, мам! – Он отнес тарелки в раковину, помыл и сбежал с кухни, пока не посыпались следующие вопросы.
Отец в большой комнате смотрел вечерние новости. Мама села рядом с ним.
– Все-таки подписали! – Отец кивнул на экран, где представитель полуострова жал руки главам правительств. – Думают, что это удачная сделка. Придурки. Отхватили лакомый кусок, как же!
– Пап, – сказал Сашка, – а что плохого? Вот в школе говорили, когда-то давно весь полуостров был наш. Выходит, просто восстанавливается историческая справедливость.
Мама печально улыбнулась, а отец покачал головой:
– Мало нам своих проблем? Был, не был – сейчас, после всего, что там произошло, делить и растаскивать его на куски… В стране десятилетиями шла гражданская война. Там все нужно восстанавливать, с нуля, понимаешь. На чьи деньги? Но ладно, если бы… Отстроить все можно. А что они будут делать с людьми? В голову каждому не залезешь, сознание не переформатируешь. Они другие, а наши не хотят это понимать. Руки две, ноги две, голова одна – да. А в голове, – отец постучал пальцем по виску, – все по-другому. Больше семи веков прошло, а они до сих пор не признают душниц, считают, что это все – ересь и отступничество.
– Дед тоже не признавал, – зачем-то вдруг возразил Сашка. – Но… это ж ничего не значило. Он ведь не был плохим.
– Я и не говорю, что они там все «плохие». Они другие. Их нужно понять для начала, а не закрывать на это глаза. И они должны захотеть нас понять, иначе это будет разговор кошки с собакой. Одна виляет хвостом, когда злится, а другая – когда радуется. Так и мы с ними…
У себя в комнате Сашка достал блокнот и долго сидел перед чистым листом, вращая в пальцах карандаш. Потом нарисовал собаку и кота, мультяшных и, в общем-то, очень схематичных. Если бы кто-то выбил таких в душнице, на колонне рядом с рыцарем, – смотрелись бы вполне естественно.
Дедов шар висел над его столом в другом конце комнаты. Покачивался, хотя сквозняка не было.
– Я знаю, что ты там, – сказал Сашка одними губами.
Шар молчал. Дед молчал.
Сашка поднялся и встал прямо перед ним. Как делал это каждый вечер.
Потом взял с полки книгу, которую дед не успел дочитать, и открыл там, где вчера остановился. Сел, зажег настольную лампу.
– «Пламя свечей дрожало на ветру. За окном хлестал ливень, по-осеннему равнодушный и, казалось, бесконечный. И пламя, и дождь завораживали. Сулили покой.
Даргин понял вдруг, что пялится на Пандору Эммануиловну, не осмеливаясь верить в услышанное.
– Но как же?..
– Ах, милый мой, – улыбнулась графиня, – это только кажется, что память у всех одинаковая! И я веду речь вовсе не о Божьем даре запоминания – но о способности вспоминать. Вот, к примеру, современные ученые полагают, что именно этим человек отличается от зверей.
– Но ведь звери способны обучаться, не попадать дважды в одни и те же ловушки. Известны случаи, и премного…
– Известны. Однако что позволяет нам утверждать, будто звериная память устроена так же, как наша? А если они не вспоминают? Если все эти “случаи” запечатлеваются в виде новых инстинктов? Да, пес, чудом спасшийся от живодеров, в другой раз, едва их завидев, бежит прочь. Но понимает ли он, почему это делает? Ведь звери не обладают самосознанием – лишь набором биологических механизмов и способностью эти самые механизмы в течение всей своей жизни умножать. На основе опыта, разумеется. А память человека сложней – и, значит, должна быть разнообразнее в своих проявлениях. Мы усовершенствовали дарованные нам природою возможности. Мы формируем (или в нас формируются) воспоминания, которые мы способны анализировать и трактовать, как нам то угодно. Способны и видоизменять, пожалуй. В то же время мы давно уже начали формировать некую общую память, память, которая лежит вне опыта каждого отдельного индивидуума. И при этом подытоживает главное в каждом из нас.
– Подразумеваете душницы? Тамошние “жизнеописания”?
– Именно, – кивнула графиня. Пламя свечей отразилось в ее взгляде. Даргину сделалось не по себе. – Именно! Мы постепенно создаем человечество, единый организм следующего порядка, и формируем для него особый вид памяти. Которым оно будет руководствоваться, может быть, сперва слепо, подобно псу, что не подвергает анализу всплывающие из его звериной памяти приказы. Мы сделаем шаг назад, чтобы взять разбег и воспарить. Перейти в иное качество бытия, стать ближе к всеведущему и всемогущему Богу. Породить сознание, которое будет вечным, ибо тленные тела станут сменять друг друга, но общий разум человечества окажется в безопасности от сиюминутности вещного бытия. Но для этого нам нужно сделать первый шаг. Привести в согласие механизмы нашей памяти. Или смириться с тем, что новое бытие доступно не всем.
– С трудом представляю себе то, о чем вы говорите. В вашем описании будущее человечество походит скорее на пчелиный рой. Но даже если и так – с помощью чего вы намереваетесь привести механизмы нашей памяти к некоему общему знаменателю, о котором говорите?
– Неужели это не очевидно? Воспоминания всегда обманчивы. Никто не может утверждать, будто все, что он помнит, происходило на самом деле. Но мы, люди, верим в то, что помним, а не в то, что было. Человечество же будет верить в то, что хранится в его материальной памяти, в душницах. В конце концов, что такое душа, если не наши воспоминания?
– И вот, – уточнил, пряча улыбку, Даргин, – вы желаете создать из человечества некое многочленное животное, которое…»
Дедов шар вдруг покачнулся и гневно стукнул о книжную полку.
Только через пару секунд Сашка сообразил, что это от сквозняка.
– Читаешь? – спросила мама. Она так и стояла, приоткрыв дверь, не решаясь войти. – Ну читай, читай, не буду вас отвлекать. Только не засиживайся допозна, ладно? Завтра в школу.
Сашка пообещал, что не станет.
– Как он?
Сашка пожал плечами:
– Все обычно, мам. Правда.
– Ну, спокойной ночи. – Она помедлила, словно хотела еще что-то сказать, взглянула на дедов шар и вышла.
Сашка какое-то время просто сидел, уставясь на запертую дверь. Иногда ему казалось, что худшее из случившегося – не смерть деда, а то, как переживала ее мама.
Теперь каждый вечер он читал вслух по три-пять страниц. С выражением, насколько это у него получалось. Дед не очень жаловал фантастику, тем более старую, но зачем-то ведь взялся за эту книгу.
Сашке было все равно – зачем. Он не верил, что для деда сейчас это имеет значение. Это имело значение для мамы. И для Сашки. Проще читать каждый вечер по пять страниц зауми, чем разговаривать с дедовым шаром.
Он лег пораньше и во сне снова оказался в душнице, снова потерялся в лабиринте стеллажей, а потом снова перепутал лифты и вместо того, чтобы ехать вниз, к колонне с рыцарем, отправился наверх.
Во сне он забрался на самую макушку башни, здесь не было никаких лесов и табличек: «Осторожно! Ремонтные работы». Мир внизу казался трехмерной картой: сетка проводов-душеловов делила его на квадраты, ромбы, трапеции.
Сашка задрал голову к небесам, белым и плоским, словно крышка аптечки. Башня упиралась в них. Там, где шпиль соприкасался с небесами, была видна тонкая черная царапина.
«Рано или поздно, – подумал Сашка, – им придется строить не вверх, а вширь».
Он заметил металлические скобы, тянувшиеся от площадки, на которой он стоял, вверх по цементному боку башни, к острию шпиля. Ветер просачивался под куртку, растекался вдоль спины, словно попавший за шиворот и растаявший снег. Чтобы не замерзнуть, Сашка начал карабкаться по скобам.