И шагнул к Рукопяту, сжимая кулаки; остальные пошли за ним, молча и смело.
– Война с лилипутами, – хохотнул Циркуль. – Уссаться.
Это было безнадежно и, по большому счету, глупо. Что они могли сделать кодле? Даже все вместе – что?
Кривясь от боли, Сашка поднялся, сплюнул розовую от крови, пузырящуюся слюну.
– Беги, Рукопят, – сказал тихо, но тот услышал и уставился на него, еще не понимая. – Беги, – повторил Сашка, уже громче. – Помнишь, как драпал тогда? Ты и твои… – Он снова сплюнул красным, во рту стоял солоноватый металлический привкус. Повернулся к Антипову и Кодле: – Ну, чего стали? Бейте или бегите, ну! Ну! Давайте!!!
Грищук уже подошел к Рукопяту вплотную, и тот растерянно оттолкнул его, как отшвыривают надоевшего котенка. Грищук споткнулся и упал рядом с Курдиным. Вскочил; одна дужка сломалась и висела перебитой лапкой насекомого.
Рукопят бездумно попятился. Глаза у него бегали, взгляд метался с одного лица на другое, ноздри раздулись, губы побледнели.
Грищук налетел на него прежде, чем кто-нибудь из ребят успел вмешаться. Он лупил Рукопята шаром по лицу, шар издавал гулкий звенящий звук, Рукопят прикрыл голову руками, отшатнулся и со всего размаху сел в развороченную кучу листьев.
Внезапно пошел снег.
Большие мохнатые снежинки медленно кружились в воздухе. Опускались на волосы и плечи, на асфальт, на ветки. Моментально таяли – но поверх уже ложились новые.
Рукопят заплакал. Беззвучно, все так же закрывая лицо руками.
От неожиданности Грищук прекратил дубасить его и теперь просто стоял, надсадно, громко выдыхая, дрожа всем телом.
– Хватит!.. – прохрипел Рукопят. – Хватит!.. Пожалуйста!
Он заворочался, пытаясь отодвинуться подальше от Грищука. От шара, который скалился в никуда черной пустой ухмылкой.
Краем глаза Сашка уже видел, как бежит к ним военрук, а впереди – взъерошенный и хмурый Лебедь. Антипов и Колпак, переглянувшись, ломанулись к забору. Циркуль отпустил наконец Настю и прыжками помчался к дальнему концу двора, к дыре.
Потом вокруг вдруг сделалось громко и людно, как будто Сашка пропустил минуты две-три, словно их просто вырезали из его жизни. Учителя, обычно дремавший в своей дежурке охранник, уборщицы, школьники… От их криков болела голова и путались мысли.
Кто-то уже вызвал скорую, бледного, но живого Курдина укладывали на носилки. Классная скинула свой жакетик и набросила Насте на плечи. Кто-то из впечатлительных младшаков ревел, его успокаивали. Привели кодлу, всех троих. Рукопята совместными усилиями заставили встать; медсестра шепотом сказала директору, что это истерика, сильный стресс. Лебедь тряс Сашку за плечи, и спрашивал, как он себя чувствует, и тараторил, балда такая, просто не замолкал: и про молодца Грищука, который догадался рассказать Жирновой, и про саму Жирнову, что она тоже молодчина, хотя, конечно, много о себе воображает, но вот, смогла же… и что Курдин, тоже мне мистер Зэд, сразу ломанулся на помощь, а Лебедя вот… ну, Жирнова, короче, сказала, беги за военруком, только тебе поверят, и еще ты, Лебедь, бегаешь быстрей всех, давай, жми! – ну и Лебедь поднажал, но еле нашел его, а потом пока объяснил!.. думал, не успеет вообще! Но ты, Турухтун, крут, нереально крут – вот так, одному против всей кодлы…
Сашка понимал, что Лебедь перепугался, поэтому и тараторит; и еще просто не хочет, чтобы Сашка решил, будто он, Лебедь, бегал за военруком, поскольку струсил. Сашка так не думал, конечно.
Сашке вообще, если честно, было сейчас плевать на все это. Он хотел узнать только одно – именно то, чего узнать никак не мог.
А снег все падал и падал, и с какой-то будничной простотой Сашка понял, что все изменилось. Мир для него уже никогда не будет прежним.
Классная взяла Сашку за руку и повела в школу, отпаивать чаем. Потом был какой-то грузный мужчина, он спрашивал, и записывал, и дал Сашке бумагу, чтобы перечитал и заверил: «с моих слов… все точно», – и классная поставила свою подпись рядом с Сашкиной, дескать, слушала и подтверждает: все точно. Приехали родители, директор о чем-то говорил с ними за запертыми дверьми, а классная в это время помогала Сашке приводить в порядок дедов шар.
Поэтому мама увидела шар почти таким же, как всегда. Без рожи, намалеванной Рукопятом.
Остальное, если задуматься, было совсем не важно.
В кино они пошли только через неделю – когда зажила Сашкина разбитая губа и почти исчез фингал под глазом. Пошли вечером, сразу после уроков. Билеты Сашка купил заранее, распотрошив по такому случаю копилку, подаренную дедом на десятилетие.
Вообще-то он собирал на набор десантников, но решил, что купит их как-нибудь в другой раз. Может быть.
Денег хватило и на билеты, и на попкорн, а фильм оказался потрясный. Особенно понравилась та часть, где герр Эшбах сражался с колдуном Душепийцей в коридорах королевского дворца. 3D, опять же; новое слово в кинематографе. Старую версию, которую сняли лет шестьдесят назад, – кто сейчас помнит? Ее только младшакам смотреть. А здесь – реальный драйв и спецэффекты – закачаешься. Чего стоит хотя бы сцена с Душепийцей, когда тот поглощает очередную жертву, отбрасывает пустой мех – и вдруг меняется: на лице проступают черты того, чью душу колдун выпил. Жуткое зрелище, реально. А сцена с осадой крепости!.. А подземелья!.. А эпизод на балу!..
Правда, очки мешали. Натирали нос, глаза с непривычки слезились. И, чтобы взглянуть на Настю, нужно было поворачивать голову.
В перерыве они сняли очки и болтали обо всем подряд, а когда в зале снова погас свет, Настя не спешила их надевать… Сашка подумал, что вот сейчас, сейчас самый подходящий случай.
Черт, если девчонка согласилась пойти с тобой в кино и вы взяли билеты в задний ряд, чего думать-то?! Он прямо услышал эти слова; внутренний голос, который произносил их, подозрительно напоминал голос Лебедя.
Главное, напомнил себе Сашка, сделать это искренне и легко, как будто ты целовался тысячу раз, а не всего-то три, и все три – в щеку, и в классе втором, на спор, что, наверное, если по-честному, – не считается; он повернулся к Насте, Настя смотрела на него и ждала чего-то («Ну ясно – чего!» – фыркнул «внутренний Лебедь»), и Сашка набрал побольше воздуху, развернулся поудобнее…
– Простите. Разрешите пройти, – шепнули из темноты.
Сашка встал – может, с излишней поспешностью. Но, кажется, Настя не заметила этого – как и облегчения, с которым он дал пройти опоздавшей парочке.
На экране герр Эшбах угодил в очередную передрягу, так что самым логичным было надеть очки и смотреть дальше. Логичным, разумным и естественным.
Вот спрашивать, не слышит ли Настя чего-нибудь, было бы, наоборот, глупо.
Он пожалел, что не зашел домой. Не хватило времени. Хотя мог бы заранее догадаться и на один-то день не брать дедов шар в школу. Сейчас он висел, привязанный к подлокотнику справа от Сашки. И только что начал напевать ту самую вроде бы знакомую мелодию, которую Сашке никак не удавалось опознать. Прежде дед позволял себе это только по ночам. Сперва Сашка думал, будто мелодия ему снится; она, как это часто бывает, вплеталась в сны, становилась их частью, а когда он просыпался, дед замолкал.
Ни разу дед не пел на людях. Даже при включенном свете – не пел.
(«Ну, – сказал все тот же «внутренний Лебедь», – свет-то сейчас выключен».)
На прямо поставленные вопросы, на обращенные к нему фразы шар по-прежнему не отвечал. Понять, осознаёт ли он самого себя, осознаёт ли то, что происходит вокруг, было невозможно.
С некоторых пор Сашка старался об этом не задумываться.
Герр Эшбах гнался за похитителями меха с душой своей возлюбленной супруги. Осенний лес был полон теней и шорохов. Полон опасностей.
Сашка сидел, выпрямившись, замерев от напряжения. Наверное, со стороны казалось, будто переживает за Эшбаха.
Он очень надеялся, что Настя подумает именно так.
Потом он провожал ее до дому, и дедов шар привычно дергал за руку, будто нетерпеливый пес, которого только что вывели на прогулку. Хуже нянюшки или – как там это называлось в Средние века? дуэньи?..
Вечер был непоправимо испорчен. Сашка балагурил, рассказывал забавные истории из жизни, и они с Настей обсуждали фильм – и, наверное, все это выглядело естественно… Только вот захочет ли Настя еще раз идти с ним в кино, если он… если ему не хватило духу ее даже поцеловать.
А попробуешь объяснить про шар – будешь выглядеть в ее глазах полным, безнадежным, вселенским при-дур-ком!
Снова падал снег, весь город был в сугробах, и как-то само собой оказалось, что Сашка держит Настю за руку, чтобы не поскользнулась. Дошли до парадного.
Поболтали еще с полчаса.
Шар покачивался рядом, буквально заглядывал в рот.
– Ну… – вздохнул наконец Сашка. Покосился на шар, вздохнул еще раз. – Я, наверное…
– Мне мама велела, чтобы я тебя привела. Хочет толком познакомиться. И чаем напоить – смотри, ты весь замерз. – Настя легонько коснулась ладонью его носа. – Пошли.
Она жила на третьем.
Они поднялись на пятый. Сашка хотел было что-то спросить, но Настя покачала головой, мягко отобрала цепочку и, вскарабкавшись к запертой чердачной двери, примотала шар к ручке.
– Потом заберешь. – Она вдруг смутилась и слегка потупилась. – Ну, или, если спешишь…
Губы у нее оказались горячими и пахли ванилью. Дыхание щекотало кожу.
Он подумал, каким же все это время был дураком. Просто-таки вселенским.
Шар где-то там, наверху, покачивался в полумраке и молчал.
Сразу после Нового года назначили день предзащиты проектов, сроку оставалось чуть больше месяца. Сашка не знал, радоваться или паниковать.
– Чего паниковать-то? – не понял Лебедь.
Сам он был уверен в себе на все сто. Писал об истории столичной душницы, даже сделал несколько рисунков: какой она была в пятнадцатом, семнадцатом и середине девятнадцатого века. Очередной как раз вычерчивал.