Теперь он догадывался, почему ребята перестали навещать Курдина.
– Вообще она добрая, – сказал Курдин, когда мать ушла. – Но роль… вживается вот. Ты угощайся…
Чай Сашке очень понравился, и мед. К тому же появилась пауза для того, чтобы все обдумать и сформулировать.
– Ты, кстати, в курсе, что скоро предзащита проектов?
Курдин закатил глаза:
– Хотел бы забыть. Каждый день раза по три напоминают. То есть как на «Легенду…» сходить – так я контуженый, швы, блин, разойдутся, а как проект делать – ничего, живой-здоровый. Одно хорошо: про деда пишу, не надо в библиотеку тащиться. – Он кивнул на стопки книг и одинаковых багровых тетрадей, лежавших на подоконнике. – Архивы, сиди да изучай. Такая нудотень! Спектакли его смотреть прикольно, кстати. А воспоминания, письма там всякие…
– Ну так не заморачивайся. Напиши по-простому, без накидонов. Как все пишут.
Курдин повернулся к Сашке:
– Ты тоже – «как все»? – И добавил вдруг зло, глядя, как Сашка качает головой: – На фига тогда советуешь?
– Да я как раз сам посоветоваться хотел.
– Со мной?! Ну валяй.
Легко сказать. Сашка угробил на список две недели. Звонил по телефонам из дедовой записной, ходил на встречи, объяснял, просил, одного даже выслеживал. Разные люди, разное отношение к деду. Четверо вообще не захотели говорить, наотрез отказались. Один чуть Сашку с лестницы не спустил.
Те шестеро, которые все-таки согласились… Проку от них было мало.
– Нет цельности, понимаешь. Словно каждый говорит о каком-то своем… о другом человеке.
Курдин слушал и кивал, довольно скалясь. Даже про чай свой забыл.
– Ну а ты чего хотел вообще-то? У меня с моим та же фигня. Даже опрашивать никого не надо, архивов хватает с головой. Они все такие… – И скривившись, поправил себя: – Мы все такие.
– В смысле?
– В прямом. Я даже сравнение придумал, вставлю в работу. Ну то есть как придумал… у деда прочел вообще-то. Каждый человек во время разговора становится зеркалом. Он – если может, конечно, – меняет свою речь: чуть подстраивается под того, с кем говорит. Ну, типа, с родителями – по-одному, с училкой – по-другому, с друзьями…
– Но это же… лицемерие, нет?
– А чего сразу «лицемерие»? – обиделся Курдин. И задумался. – Нет, – сказал, – тут другое, по-моему. Вот как если б я знал кучу языков и для удобства, чтоб ты меня понял, переходил на тот, который ты лучше знаешь.
Сашка покачал головой.
– А как тогда узнать, какой ты настоящий? Если с каждым разговариваешь по-своему, то когда же ты действительно говоришь… по-своему? Только с самим собой?
– С самими собой одни психи разговаривают, – заявил Курдин. – «Настоящий»… А вот посмотришь на других – и поймешь, какой ты сам. Ну-ка, – он приподнялся на локте, – дай мне наладонник, вон, на полке… спасибо.
– Ты чего?
– Сейчас… запишу, чтобы не забыть. В работу… – Он неопределенно взмахнул стилусом. – Мало ли, вдруг пригодится. – Дописав, Курдин отложил наладонник и снова захрустел печеньем, отхлебнул чаю. – Слушай, Турухтун, а с тобой интересно. Без обид, ага? Я в том смысле, что… ну, ты всегда вел себя так, как будто все вокруг… – Он замолчал, подыскивая нужное слово.
– Проехали, – быстро сказал Сашка. Ему почему-то расхотелось знать, каким видит его Курдин. Даже если «видел» – все равно.
– Вот, – кивнул тот. – Я ж о чем! Ты ведешь себя так, словно ты – настоящий, честный, правильный, а все вокруг… погулять вышли, что ли. Принц среди обычных людей.
Сашка встал и отряхнул штаны.
– Пойду. – Он не собирался, но вдруг добавил: – Ты, можно подумать, другой!
Курдин расхохотался.
– В точку! Убил! – Откинувшись на подушку, он разметал руки и скорчил рожу – видимо, предсмертную. – Ладно, – сказал, отсмеявшись, – один-один. Чай-то допей, если я один весь выхлебаю – мне потом до ночи хромать туда-сюда по коридору, а знаешь, как больно…
– Сильно он тебя?
– Фигня, до свадьбы заживет, – отмахнулся Курдин. – Ну так ты зачем приходил-то?
– Хотел поговорить с твоим дедушкой.
Курдин перестал улыбаться.
– Про своего деда, – объяснил Сашка. – Если, конечно, это реально. Он у меня последний в списке. Может… хоть он поможет чем-нибудь.
– Вон архивы, – Курдин кивнул на багровые тетради, – читай себе на здоровье. Про твоего там тоже есть… полно вообще-то. Это я раньше думал, что они друг друга терпеть не могли. Пока не прочитал. Там… все сложнее там, вот что.
– Я прочту. Но… мне бы порасспрашивать его. Хотя бы пару минут.
Курдин скривился. Вздохнул, почесал локоть.
– Мать меня убьет. Реально.
– Я…
– Ты в туалет не хочешь?
– Нет, я…
– Ага, хочешь. Слушай тогда: выйдешь из комнаты, направо по коридору, потом направо же свернешь, пройдешь мимо двери, такой… напротив афиши «Горного эха», ну, увидишь, ее легко найти… Да-а-а… так ты в нее не входи, не входи, слышишь – особенно если там кто-нибудь будет, ты сразу тогда иди дальше, повернешь налево – там туалет. Ага?
Сашка кивнул, пытаясь сообразить, кого же ему так напоминает Курдин.
– Ну так иди, чего встал.
Снаружи было пусто и темно. Как, подумал Сашка, в коридоре какого-нибудь средневекового храма. Он медленно пошел, глядя на стены. Афиши были самые разные, некоторые – в полстены, на всех – знакомая фамилия.
На многих – две знакомые фамилии.
Возле «Горного эха» Сашка остановился, как будто для того, чтобы рассмотреть получше. Напротив была дверь, вполне обычная, если не считать маленького цветастого половичка перед ней. Кто в собственной квартире перед одной из комнат кладет половичок?
За дверью было тихо, он толкнул ее, зачем-то вытер ноги и вошел.
Пахло тонкими дорогими духами. В полутьме он увидел чей-то невысокий силуэт, шарахнулся назад и, только упершись спиной в дверь, сообразил: это его собственное отражение. Зеркало висело над столиком, по бокам – круглые лампочки, как бутоны тропических цветов. На стенах – фотоснимки, картины; вдоль стен, в стеклянных витринах, – какие-то нелепые вещи: засохший букет, воротничок, тусклая ручка с обломанным пером, чашка с трещиной, щербатая расческа…
Перед зеркалом покачивался на светлом стебельке еще один бутон. Серебристый, с тонкими черными прожилками. Снизу подвявшим листком – ленточка с именем и датами.
Сашка шагнул навстречу шарику, перебирая в уме все накопившиеся вопросы.
Шарик заговорил первым. Это были вполне отчетливые, хоть и приглушенные, слова, и Сашка поначалу от неожиданности проглотил язык. Стоял ни жив, ни мертв, а громадный полосатый бутон все говорил, говорил, говорил…
– …несомненно! Хотелось еще раз поднять тему… по моему скромному мнению… я – профи, я знаю… зритель, конечно, не всегда готов… сознательное решение… отказались от буквального следования тексту… Иные поражения дороже успехов… Автор зачастую сам не понимает, что и зачем пишет, его рукой водит… Я – коммерческий режиссер, это правда, но никогда не шел на поводу у публики…
Голос то пропадал, то делался громче – казалось, кто-то бездумно поворачивает верньер радиоприемника.
Сашка как-то сразу понял, что длится это уже не один час. Может, и не один день. Бесконечное самоинтервью, вглядывание в собственный образ по ту сторону зеркала. Умножение личности на бездну.
«Интересно, – подумал он, отступая к двери, – интересно, какая часть моего “я” сейчас все это именно так воспринимает?..»
Он протиснулся в коридор, даже не оглянулся по сторонам, есть ли кто рядом, и решил наведаться в туалет. Идти к Курдину был пока не готов.
Возвращаясь, Сашка снова задержался возле «Горного эха». На фоне изломанной, похожей на кардиограмму гряды – человек с автоматом. Рисовал известный художник, Сашка часто встречал его работы на постерах и в журналах, но фамилию не помнил.
Стрелок зло скалился на Сашку, и зло скалилась тень стрелка: похожая на варвара, с растрепанными волосами, с зазубренным клинком в руке. Сзади, в ущелье, вставало багровое солнце, и фигура автоматчика была вписана в этот пламенеющий овал. Уперев ствол в край овала, как будто пыталась вырваться за его пределы.
– …научи, наставь, ты же у меня такой мудрый, такой опытный. – Сашка вздрогнул, когда услышал этот голос из-за двери с половиком. Живой голос. – Знаешь, я боюсь. Боюсь, папа, боюсь, боюсь. Доренчук – он же деспот, он всю душу вынимает. А я не вижу роли. Слова – назубок, а роли не вижу. Игоря извожу, но он терпит, и Михаил терпит, я себя ненавижу за это, но по-другому не могу, не получается. И так – тоже не получается. Папа, родненький, мне сейчас очень нужен твой совет, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста!..
В ответ – едва различимое бормотание, все такое же монотонное, как и несколько минут назад.
– Ты же слышишь меня, папа, ты же точно меня слышишь! Ну почему ты молчишь?! Папа!..
Сашка был бы рад не слушать всего этого, но не мог сразу уйти, следовало шагать осторожно, чтобы не выдать себя. Уши горели. И щеки.
Он на минутку представил, что его мама вот так же будет разговаривать с дедом…
– Ну? – спросил Курдин, когда Сашка вернулся в комнату. – Получилось?.. – Он увидел выражение Сашкиного лица, осекся и помрачнел. – Прости. Надо было тебя предупредить.
Сашка еще больше покраснел:
– При чем тут… Если бы знал, я бы… Извини. Не стоило мне…
– Она говорит: так лучше. Ну, ему, в смысле. Привычная обстановка и все такое. Заслужил. – Курдин помолчал. – Ходит к нему каждый день. Советуется. Отец его не слышит, и я – еле-еле. А мама – хорошо, она… тоньше настроена, что ли. Актеры и вообще люди искусства вроде как могут… – Курдин дернул плечом. – Я надеялся, вдруг он с тобой заговорит…
Сашка медленно покачал головой.
– Ну, – сказал Курдин, – вот. Дать тебе его дневники?
– Не надо. Я как-нибудь… как-нибудь так.
– В гости-то еще зайдешь?
– Зайду, – соврал Сашка.
Третью четверть Сашка сдал на «отлично»: и контрольные, и самостоятельные. Шансы на то, что со следующего года его переведут на бюджет, теперь казались вполне реальными. Последняя четверть – она всегда легкая. Сашка листал учебники и в общем-то знал, чего ждать.