бок. Публично – не признавал, а в дневники заносил каждую. Его ненавидели, перед ним преклонялись, но, как он писал, главное – с ним считались. Он так думал, – уточнил Курдин вдруг охрипшим голосом, – что это – главное. А потом это стало единственным, к чему он стремился. Вы никто этого не знаете, а он был все-таки хорошим дедом, правда. Дома, когда забывал про роль. Только делал он это реже и реже. Он боялся, поймите. Он очень боялся оказаться смешным. Я… вот вы, наверное, думаете, что я неправ. Ну, там «сор из избы» и все такое. Но вы не читали его дневники, а я читал. В конце… когда уже он никого к себе не пускал, кроме мамы и бабушки, он еще писал. И он… знаете, он страшно жалел, что не признался и не попросил прощения. «Оно не стоило того. Это ужасно признавать, а еще ужаснее – понимать, что все, вся жизнь – не то, не так. Зря, впустую; а можно было лучше, легче, честнее. И ведь уже не извиниться».
Курдин провел пятерней по волосам и вздохнул.
– Ну вот, дед не успел извиниться. И вообще… но так вышло, что я прочел эти все его дневники. Ну, я собирался, если честно, сделать обычный проект. – Он взглянул наверх, на Сашку. – «Не заморачиваясь». А прочел и решил, что это шанс. Наверное, последний его шанс извиниться – сказать правду.
Мелодия зазвучала громче и вдруг оборвалась.
Сашка наконец узнал ее. Узнал бы и раньше, да не привык слышать вот так: при людях, на свету.
Вокруг хлопали, многие встали. Сашка тоже хлопал, сунув папку между поручней.
Потом аплодисменты стихли, и в наступившей тишине кто-то из комиссии произнес его имя.
– Ни пуха, – шепнул Лебедь.
Сашка отвязал от поручня дедов шар и начал спускаться, чувствуя, как покрываются потом ладони, как немеют кончики пальцев.
Про папку он вспомнил перед самой трибуной, но возвращаться за ней, конечно, не стал.
Им жали руки, хлопали по спине, поздравляли, кто-то из родителей согнал всех на сцену и щелкал «мыльницей», и Сашка в конце концов уже не чувствовал ни радости, ни гордости, только безразличие и усталость.
Потом все оказались в фойе, гулком, освещенном ярко-желтыми лампами. Вместе со всеми Сашка двинулся к выходу, но вспомнил про папку, она, наверное, так и торчала между поручнями, это был повод, он крикнул, чтобы не ждали, и побежал обратно в зал.
Двери уже заперли. Сашка дернул пару раз за ручку, повернулся и зашагал к лестнице. Шар плыл рядом, почти невесомый. Мелодию уже не пел.
Встав на верхней ступеньке, Сашка смотрел, как расходятся ребята. Курдин шел ровно, улыбался на прощальные выкрики, иногда махал рукой. Сашка вспомнил, каким Курдин был еще в сентябре… и каким он сам был.
«Завтра, – подумал он, – нам обоим, наверное, влетит от классной. Победителей не судят и все такое, но на предзащите-то я выступал совсем с другим докладом».
Почему-то Сашка был уверен, что и текст, который заносил в школу отец Курдина, сильно отличался от произнесенного сегодня.
Зачем так поступил Курдин, хотя бы ясно. А Сашка – зачем? Неужели только из зависти к его успеху?
Он хотел бы верить, что – нет. Что, например, – из стыда перед дедовым шаром. Или из уважения к дедовой памяти.
Так думали другие – те, кто сегодня поздравлял и восхищался им.
А Сашка не знал.
Все наконец разошлись, и он спустился, чтобы забрать куртку. Тетки-гардеробщицы недовольно зыркнули на него, они уже сами были одеты, одна, прижав подбородком платок, поправляла выбившиеся пряди, другая копалась в старой матерчатой сумке, чем-то шелестела. Сашка дождался, пока на него обратят внимание. Накинул куртку, застегнул молнию и вышел в темень.
«Хорошо, – подумал он, – что никому не пришло в голову меня дожидаться».
Но кое-кому пришло.
Фонари здесь были разбиты, все, кроме одного. Человек стоял прямо под этим, единственным уцелевшим, в лужице жидкого света, – и, щурясь от дыма, курил.
Плащ на нем был все того же синего цвета, как море на картинах Носинского.
– Здравствуй. – И едва заметный акцент тоже никуда не делся. – Я слышал твое выступление.
– Как слышали? – удивился Сашка. – И кто вы вообще такой?
Незнакомец пожал плечами:
– Я был в зале, это не запрещается. – Он погасил окурок, огляделся в поисках урны и, не найдя ни одной, так и остался с окурком в руке. – Ты хорошо говорил. Наверное, ему понравилось.
– Кто вы такой? Я позову на помощь, учтите.
– У меня самолет в пять утра. И очень мало времени. Все время времени-то и не хватает… – добавил он, рассеянно сминая окурок пальцами. – Всегда…
Сашка отступил на пару шагов, убрал руку с шаром за спину, другую сунул в карман, к мобилке. Он не чувствовал угрозы со стороны незнакомца, но эта его манера изъясняться…
– Я знал твоего деда. Давно, в другой жизни. Когда попал сюда, хотел с ним поговорить, да, видишь, не успел. А завтра я улетаю. …Этого следовало ожидать, мы с самого начала знали, что этим закончится. Не важно. Послушай, Александр, я вряд ли сюда вернусь. И вряд ли у меня будет еще одна возможность. Позволь мне с ним поговорить.
– С кем? – не понял Сашка.
– С твоим дедом.
– Но он же… – Сашка покраснел. – Он не разговаривает. Ни с кем, вообще.
Незнакомец рассеянно кивнул. Продолжал мять в пальцах окурок, на асфальт сыпались крошки.
– Ничего. Так ты позволишь?
– Я опаздываю… – зачем-то сказал Сашка. – Родители будут беспокоиться.
Незнакомец отряхнул ладони и очень аккуратно взял над Сашкиной головой шар за цепочку.
– Я отвезу, – бросил он. – К самому дому.
Сашка крепче сжал пальцы.
– Я…
Он не успел договорить. Цепочка вдруг рванулась прочь из пальцев, Сашка попятился и только потом понял: незнакомец и сам удивлен.
Шар дернулся еще раз. И снова едва слышно начал напевать-бормотать ту самую мелодию.
– Пять минут, – тихо сказал Сашке незнакомец. – Только пять минут.
Сашка кивнул и разжал пальцы.
Человек в синем плаще взял шар в ладони, как берут на рынке арбуз, чтобы проверить, спелый ли он. Отошел на пару шагов и встал к Сашке боком. Его шрам сейчас, в свете фонаря, был похож на рану.
– Ты слышишь меня, атар’ин? Надеюсь, слышишь. Я представлял себе эту встречу последние двадцать семь лет, каждую ночь перед сном. Это помогло мне выжить. Несмотря на твое предательство, атар’ин, многие из наших уцелели… тогда. Ты ушел – мы остались. И я следил за тем, как ты жил, вести доходили до нас, даже там. Я был рад: ты получил по заслугам. Я надеялся приехать, чтобы сказать тебе об этом: каким ты был и каким стал. Я приехал. И теперь, глядя на тебя, говорю, – мне жаль. Ты уже наказан, и это… это слишком, даже для тебя, атар’ин. В конечном счете, может, ты и был прав. Видишь, к чему мы пришли… все повторяется, и все, что мы делали, ничего не изменило. Может, хоть то, что ты… – Он покачал головой, как будто прогонял усталость. – Ладно, не важно. Время рассудит. Мне пора, атар’ин, пора… Мы уже не свидимся ни здесь, ни там. Я просто хотел сказать тебе: ту пропэйлоч-ар.
Шар загудел громче, было видно, как дрожат от вибрации ладони незнакомца.
Тот оглянулся на Сашку, словно бы решал некий очень важный вопрос.
– Нет, – сказал он наконец шару. – Нет, я не могу. Это – не могу, прости.
– Эй! – крикнули вдруг от входа. – Эй, ты что это там?! А ну оставь хлопца в покое! И шар ему отдай, слышь!
Тетки-гардеробщицы надвигались, всклокоченные и разгневанные. Та, что слева, размахивала кошелкой.
– Вам лучше уйти, – сказал Сашка. – Домой я как-нибудь сам доберусь.
Человек в синем плаще медлил еще минуту. Потом отдал шар и ушел быстрым плавным шагом – словно тигр, которого вспугнули псы. Просто растаял во тьме.
Сашка прикидывал, как будет объясняться с тетками, а сам все смотрел на дедов шар, не мог оторвать глаз. Словно в первый раз увидел.
Потертости, едва заметные следы от маркера, разводы… Оболочка чуть сморщенная и дряблая, как старческая кожа.
Попытался вспомнить, когда в последний раз читал деду? А когда перевесили его в гостиную?..
Не смог.
– Сынок, с тобой все в порядке?
Тетки стояли плечом к плечу и тяжело дышали. У той, что справа, платок развязался и съехал набок.
– Спасибо, – сказал им Сашка. – Со мной – все.
Родители купили шикарный торт и не ложились спать, ждали Сашку, чтобы вместе отпраздновать триумф. Зажгли свечи, накрыли стол новой скатертью. Сами были нарядные и взволнованные.
– Горжусь! – Обняв за плечи, отец пристально поглядел на Сашку. – А ведь ты вырос. Посмотри, мать, он вырос, правда. Он у нас уже совсем взрослый.
С глухим хлопком была откупорена бутылка шампанского, и Сашке налили на два пальца, «сегодня можно, верно, мать?».
Он пригубил, чтобы не обижать их.
– …и вот что я думаю: не будем мы тянуть, возьмем-ка текст этого выступления да оформим как куррикулюм! А? Ты ведь там о нашем дедушке очень красиво и правильно сказал. – Отец решил, что Сашка удивлен, и пояснил: – Нам уже мама Дениса звонила, поздравляла. Я так понял, это не совсем то, что ты сначала писал, но… может, так даже лучше?
– Знаешь, пап, вообще-то это был экспромт. У меня… я вряд ли смогу повторить.
– Это не страшно, – сказала мама. – Возьмешь за основу свой проект. К тому же, я уверена, кто-нибудь писал все на видео. – Она ловко разрезала торт и на каждое из четырех блюдечек положила по кусочку. – Не тушуйся, я уверена, дед был бы тобой доволен.
Сашка вздрогнул. Он покосился на пустой стул, перед которым лежал нетронутый кусочек торта. Шар родители привязали на прежнее место, рядом с бабушкиным, а это… ну, просто так полагается. Обычай такой.
– Да, – подхватил отец, – нам Софья Петровна так и сказала: впервые благодаря Саше я поняла, что ваш дедушка был не только… как там она сформулировала?
– «Не только поэтом, но и просто живым человеком», – отозвалась мама.