—Этого не может быть!
Римский же поступил не так. Он поднялся, открыл дверь, рявкнул в нее курьерше, сидящей на табуретке:
—Никого, кроме почтальонов, не впускать!— и запер кабинет на ключ.
Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал тщательно сличать жирные, с наклоном влево, буквы в фотограмме с буквами в Степиных резолюциях и в его же подписях, снабженных винтовой закорючкой. Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал в щеку Римского.
—Это его почерк,— наконец твердо сказал финдиректор, а Варенуха отозвался, как эхо:
—Его.
Вглядевшись в лицо Римского, администратор подивился перемене, происшедшей в этом лице. И без того худой финдиректор как будто еще более похудел и даже постарел, а глаза его в роговой оправе утратили свою обычную колючесть, и появилась в них не только тревога, но даже как будто печаль.
Варенуха проделал все, что полагается человеку в минуты великого изумления. Он и по кабинету пробежался, и дважды вздымал руки, как распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и восклицал:
—Не понимаю! Не понимаю!
Римский же смотрел в окно и напряженно о чем-то думал. Положение финдиректора было очень затруднительно. Требовалось тут же, не сходя с места, изобрести обыкновенные объяснения явлений необыкновенных.
Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то невиданный сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Ялте… черт знает что такое!
Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей квартиры? Нет, это говорил Степа! Ему ли не знать Степиного голоса! Да если бы сегодня и не Степа говорил, то ведь не далее чем вчера, под вечер, Степа из своего кабинета явился в этот самый кабинет с этим дурацким договором и раздражал финдиректора своим легкомыслием. Как это он мог уехать или улететь, ничего не сказав в театре? Да если бы и улетел вчера вечером, к полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы?
—Сколько километров до Ялты?— спросил Римский.
Варенуха прекратил свою беготню и заорал:
—Думал! Уже думал! До Севастополя по железной дороге около полутора тысяч километров. Да до Ялты накинь еще восемьдесят километров. Но по воздуху, конечно, меньше. Гм… Да… Ни о каких поездах не может быть и разговора. Но что же тогда? Истребитель? Кто и в какой истребитель пустит Степу без сапог? Зачем? Может быть, он снял сапоги, прилетев в Ялту? То же самое: зачем? Да и в сапогах в истребитель его не пустят! Да и истребитель тут ни при чем. Ведь писано же, что явился в угрозыск в половине двенадцатого дня, а разговаривал он по телефону в Москве… позвольтека… тут перед глазами Римского возник циферблат его часов… Он припоминал, где были стрелки. Ужас! Это было в двадцать минут двенадцатого. Так что же это выходит? Если предположить, что мгновенно после разговора Степа кинулся на аэродром и достиг его за пять, скажем, минут, что, между прочим, тоже немыслимо, то выходит, что самолет, снявшись тут же, в пять минут покрыл более тысячи километров? Следовательно, в час он покрывает более двенадцати тысяч километров!!! Этого не может быть, а значит, его нет в Ялте.
Что же остается? Гипноз? Никакого такого гипноза, чтобы швырнуть человека за тысячу километров, на свете нету! Стало быть, ему мерещится, что он в Ялте! Ему-то, может быть, и мерещится, а Ялтинскому угрозыску тоже мерещится? Ну, нет, извините, этого не бывает!… Но ведь телеграфируют они оттуда?
Лицо финдиректора было буквально страшно. Ручку двери снаружи в это время крутили и дергали, и слышно было, как курьерша за дверями отчаянно кричала:
—Нельзя! Не пущу! Хоть зарежьте!! Заседание!
Римский, сколько мог, овладел собою, взял телефонную трубку и сказал в нее:
—Дайте сверхсрочный разговор с Ялтой.
«Умно!» — мысленно воскликнул Варенуха.
Но разговор с Ялтой не состоялся. Римский положил трубку и сказал:
—Как назло, линия испортилась.
Видно было, что порча линии его почему-то особенно сильно расстроила и даже заставила задуматься. Подумав немного, он опять взялся за трубку одной рукой, другой стал записывать то, что говорил в трубку:
—Примите сверхмолнию. Варьете. Да. Ялта. Угрозыск. Да. «Сегодня около половины двенадцатого Лиходеев говорил мною телефону Москве, точка. После этого на службу не явился и разыскать его телефонам не можем, точка. Почерк подтверждаю, точка. Меры наблюдения указанным артистом принимаю. Финдиректор Римский».
«Очень умно!» — подумал Варенуха, но не успел подумать как следует, как в голове у него пронеслось слово: «Глупо! Не может быть он в Ялте!»
Римский же тем временем сделал следующее: аккуратно сложил все полученные телеграммы и копию со своей в пачку, пачку вложил в конверт, заклеил его, надписал на нем несколько слов и вручил его Варенухе, говоря.
—Сейчас же, Иван Савельевич, лично отвези. Пусть там разбирают.
«А вот это действительно умно!» — подумал Варенуха и спрятал конверт в свой портфель. Затем он еще раз на всякий случай навертел на телефоне номер Степиной квартиры, прислушался и радостно и таинственно замигал и загримасничал. Римский вытянул шею.
—Артиста Воланда можно попросить?— сладко спросил Варенуха.
—Они заняты,— ответила трубка дребезжащим голосом,— а кто спрашивает?
—Администратор Варьете Варенуха.
—Иван Васильевич?— радостно вскричала трубка,— страшно рад слышать ваш голос! Как ваше здоровье?
—Мерси,— изумленно ответил Варенуха,— а с кем я говорю?
—Помощник, помощник его и переводчик Коровьев,— трещала трубка,— весь к вашим услугам, милейший Иван Савельевич! Распоряжайтесь мной как вам будет угодно. Итак?
—Простите, что, Степана Богдановича Лиходеева сейчас нету дома?
—Увы, нету! Нету!— кричала трубка,— уехал.
—А куда?
—За город кататься на машине.
—К… как? Ка… кататься? А когда же он вернется?
—А сказал, подышу свежим воздухом и вернусь!
—Так…— растерянно сказал Варенуха,— мерси. Будьте добры передать месье Воланду, что выступление его сегодня в третьем отделении.
—Слушаю. Как же. Непременно. Срочно. Всеобязательно. Передам,— отрывисто стукала трубка.
—Всего доброго,— удивляясь, сказал Варенуха.
—Прошу принять,— говорила трубка,— мои наилучшие, наигорячейшие приветы и пожелания! Успехов! Удач! Полного счастья. Всего!
—Ну, конечно! Я же говорил!— возбужденно кричал администратор,— никакая не Ялта, а он уехал за город!
—Ну, если это так,— бледнея от злобы, заговорил финдиректор,— то уж это действительно свинство, которому нет названия!
Тут администратор подпрыгнул и закричал так, что Римский вздрогнул:
—Вспомнил! Вспомнил! В Пушкино открылась чебуречная «Ялта»! Все понятно! Поехал туда, напился и теперь оттуда телеграфирует!
—Ну, уж это чересчур,— дергаясь щекой, ответил Римский, и в глазах его горела настоящая тяжелая злоба,— ну что ж, дорого ему эта прогулка обойдется,— тут он вдруг споткнулся и нерешительно добавил: — Но как же, ведь угрозыск…
—Это вздор! Его собственные шуточки,— перебил экспансивный администратор и спросил: — А пакет-то везти?
—Обязательно,— ответил Римский.
И опять открылась дверь, и вошла та самая… «Она!» — почему-то с тоской подумал Римский. И оба встали навстречу почтальонше.
На этот раз в телеграмме были слова:
«Спасибо подтверждение срочно пятьсот угрозыск мне завтра вылетаю Москву Лиходеев».
—Он с ума сошел…— слабо сказал Варенуха.
Римский же позвенел ключом, вынул из ящика несгораемой кассы деньги, отсчитал пятьсот рублей, позвонил, вручил курьеру деньги и послал его на телеграф.
—Помилуй, Григорий Данилович,— не веря своим глазам, проговорил Варенуха,— по-моему, ты зря деньги посылаешь.
—Они придут обратно,— отозвался Римский тихо,— а вот он сильно ответит за этот пикничок,— и добавил, указывая на портфель Варенухи: — Поезжай, Иван Савельевич, не медли.
И Варенуха с портфелем выбежал из кабинета.
Он спустился в нижний этаж, увидел длиннейшую очередь возле кассы, узнал от кассирши, что та через час ждет аншлага, потому что публика прямо валом пошла, лишь только увидела дополнительную афишу, велел кассирше загнуть и не продавать тридцать лучших мест в ложах и партере, выскочив из кассы, тут же на ходу отбился от назойливых контрамарочников и нырнул в свой кабинетик, чтобы захватить кепку. В это время затрещал телефон.
—Да!— крикнул Варенуха.
—Иван Савельевич?— осведомилась трубка препротивным гнусавым голосом.
—Его нет в театре!— крикнул было Варенуха, но трубка сейчас же перебила:
—Не валяйте дурака, Иван Савельевич, а слушайте. Телеграммы эти никуда не носите и никому не показывайте.
—Кто это говорит?— взревел Варенуха,— прекратите, гражданин, эти штучки! Вас сейчас же обнаружат! Ваш номер?
—Варенуха,— отозвался все тот же гадкий голос,— ты русский язык понимаешь? Не носи никуда телеграммы.
—А, так вы не унимаетесь?— закричал администратор в ярости,— ну смотрите же! Поплатитесь вы за это,— он еще прокричал какую-то угрозу, но замолчал, потому что почувствовал, что в трубке его никто уже не слушает.
Тут в кабинетике как-то быстро стало темнеть. Варенуха выбежал, захлопнув за собою дверь и через боковой ход устремился в летний сад.
Администратор был возбужден и полон энергии. После наглого звонка он не сомневался в том, что хулиганская шайка проделывает скверные шуточки и что эти шуточки связаны с исчезновением Лиходеева. Желание изобличить злодеев душила администратора, и, как это ни странно, в нем зародилось предвкушение чего-то приятного. Так бывает, когда человек стремится стать центром внимания, принести куда-нибудь сенсационное сообщение.
В саду ветер дунул в лицо администратору и засыпал ему глаза песком, как бы преграждая путь, как бы предостерегая. Хлопнула во втором этаже рама так, что чуть не вылетели стекла, в вершинах кленов и лип тревожно прошумело, потемнело и посвежело. Администратор протер глаза и увидел, что над Москвой низко ползет желтобрюхая грозовая туча. Вдали густо заворчало.