— Боюсь, — сказал Берлиоз, — что никто не может подтвердить, что все это так и происходило...
— Нет, это может кто подтвердить, — ломаным языком отозвался профессор и вдруг таинственно поманил обеими руками приятелей к себе.
Те наклонились к нему, и он сказал, но уж без всякого акцента:
— Дело в том, что я лично присутствовал при всем этом. Был на балконе у Понтия Пилата и на лифостротоне, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что, пожалуйста, — никому ни слова и полнейший секрет! Т-сс!
Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.
— Вы... вы сколько времени в Москве? — дрогнувшим голосом спросил он.
— Я сейчас только что приехал в Москву, — растерянно ответил профессор, и тут только приятели догадались заглянуть ему в глаза и увидели — Берлиоз, что левый зеленый глаз у него совершенно безумен, а Понырев, что правый — мертв и черен.
«Вот все и разъяснилось! — подумал Берлиоз. — Приехал сумасшедший немец! Или только что спятил. Вот так история!»
Берлиоз был решительным и сообразительным человеком. Прежде всего, откинувшись на спинку скамьи, он замигал за спиной профессора Ивану Николаевичу — мол, не противоречь ему! — и Иван его понял.
— Да, да, да! — заговорил Берлиоз возбужденно. — Впрочем, все это возможно... очень возможно... и Понтий Пилат и балкон... А вы один приехали или с супругой?..
— Один, один, я всегда один, — горько ответил профессор.
— А ваши вещи где, профессор? — вкрадчиво продолжал осведомляться Мирцев. — В «Метрополе»? Вы где остановились?
— Я — нигде, — ответил немец, тоскливо и дико блуждая зеленым глазом по Патриаршим прудам.
— Как?! А где же вы будете жить?
— В вашей квартире, — вдруг, развязно подмигнув, ответил сумасшедший.
— Я... очень рад, но, право, вам будет у меня неудобно... В «Метрополе» чудные номера, первоклассная гостиница...
— А дьявола тоже нет? — вдруг раздраженно спросил сумасшедший у Ивана.
— И дьявола...
— Не противоречь! — шепнул Мирцев.
— Нету никакого дьявола! — растерявшись, закричал Иван не то, что нужно. — Вот вцепился! Перестаньте вы психовать!
Безумный расхохотался так, что из липы над головами сидящих выпорхнул воробей.
— Ну уж это положительно интересно, — трясясь от хохота, проговорил немец, — что ж это у вас действительно ничего нету! Что ни спросишь — нету! Нету!
— Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, — бормотал Мирцев, — вы посидите минуточку с товарищем Поныревым, а я только сбегаю на угол, позвоню по телефону, а потом мы вас проводим, ведь вы не знаете города!..
План Мирцева был правилен: добежать до ближайшего телефона-автомата и позвонить куда следует, что, вот, приезжий из-за границы консультант бродит по Патриаршим прудам в состоянии ненормальном. Так вот, чтобы приняли меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.
— Позвонить? Пожалуйста, позвоните, — отозвался бойкий профессор, — но умоляю вас на прощание, поверьте хоть в то, что дьявол существует! Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство!
— Хорошо, хорошо, — фальшиво-ласково проговорил Мирцев и, подмигнув расстроенному Ивану, которому вовсе не улыбалось караулить сумасшедшего, устремился по аллее к выходу на угол Бронной и переулка.
А профессор тотчас как будто и выздоровел и посвежел.
— Михаил Александрович! — крикнул он вдогонку Мирцеву.
Мирцев, вздрогнув, остановился, но вспомнил про журнал и несколько успокоился.
— А?
— Не прикажете ли, я велю дать телеграмму вашему дяде в Киев?
Опять дрогнул Мирцев. «Откуда же он знает, что у меня дядя в Киеве? Эге... ге... Уж не прав ли Иван... Это не иностранец! Ой, какая история! Звонить, звонить! Его быстро разъяснят!» И, уже не слушая больше, он побежал дальше.
И тут со скамейки у самого выхода поднялся навстречу редактору в точности тот самый субъект, что совсем недавно соткался из жирного зноя. Только сейчас он был уже не воздушный, а обыкновенный, плотский, так что Мирцев в наступающем предвечерьи отчетливо разглядел, что усишки у него как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные, жокейский картузик, а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.
Михаил Александрович содрогнулся, попятился даже, но утешил себя мыслью, что это глупое совпадение, что вообще сейчас думать об этом некогда.
— Турникет ищете, гражданин? — треснувшим тенором осведомился субъект. — Вы аккуратны, секунда в секунду, и хорошо... Ваш срок истекает, гражданин... Сюда пожалуйте! Прямо попадете, куда надо... С вас бы за указание на четверть литра, — кривляясь, кричал субъект, — бывшему регенту!..
Но Мирцев не стал слушать назойливого ломаку-попрошайку и быстро тронулся к турникету.
Он повернул его и собрался шагнуть, как вдруг в темнеющем воздухе над ним вспыхнул красный и белый свет — загорелся стеклянный ящик с надписью: «Берегись трамвая!»
Тотчас и подлетел этот трамвай, вышедший с Садовой на Бронную. Выйдя на прямую, он внезапно осветился электричеством, наддал, взвыл.
Осторожный Мирцев, хоть и стоял безопасно, решил попятиться за турникет. Он переложил руку на турникете, переступил, и сейчас же рука его скользнула и сорвалась, нога поехала по булыжникам неудержимо, как по льду, другую подбросило, и Мирцев оказался лежащим на рельсах. Он упал навзничь, успел повернуться и, повернувшись, увидел в высоте где-то сбоку уже позлащенную луну, а над собою в стекле — белое от смертельного ужаса девичье лицо вожатой. Она была в красной повязочке.
Мирцев не успел ни крикнуть, ни простонать. Вожатая ударила по тормозу, взвизгнула, вагон сел носом в землю, подпрыгнул потом и сразу накрыл Мирцева. Стекла вылетели. Луна сбоку прыгнула и разлетелась в куски, чей-то голос в мозгу крикнул: «О, Боже! Неужели!» Тело скомкало, и с рельса выбросило на Бронную круглый, темный предмет — отрезанную голову Мирцева.
Глава 4. Погоня
Утихли безумные женские визги на Бронной, отсверлили свистки милиционеров, отвыли сирены двух машин, увезших — одна обезглавленное тело, а другая — раненных стеклами вожатую и милиционера, бывшего на передней площадке, а Иван Николаевич Понырев, как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней сидеть.
Он несколько раз пытался подняться, но ноги его не послушались, с Иваном случилось что-то вроде паралича.
Вспоминая, как голова подскакивала в сумерках по мостовой, Иван несколько раз укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что, только что он говорил с этим человеком и через минуту... голова... голова... О, Боже, как же это может быть?
Народ бежал по аллее мимо обезумевшего Ивана, возбужденно перебрасываясь словами, но Иван никаких слов не воспринимал.
Но, неожиданно, у самой скамьи Ивана столкнулись две женщины, и одна из них, взволнованная, востроносая, над самым ухом поэта закричала так:
— Аннушка! Аннушка! Говорю тебе, ее работа. Аннушка Гречкина с Садовой. Взяла в бакалее на Бронной постное масло, да банку-то об вертушку эту и разбей! Уж она ругалась, ругалась! А он, бедный, стало быть, поскользнулся, да и поехал из-под вертушки!..
Дальнейших слов Иван не слыхал, женщины пробежали. Из всего выкрикнутого женщиной в больной мозг Ивана вцепилось почему-то только одно слово «Аннушка». Несчастный напряг голову, мучительно вспоминая, что связано с этим именем.
— Аннушка... Аннушка... — забормотал Иван Николаевич, безумно глядя в землю, — позвольте, позвольте...
Тут к слову «Аннушка» прицепились слова «постное масло», затем почему-то вспомнился Понтий Пилат и опять померещилась отрезанная голова.
В голове Ивана вдруг стало светлеть, светлеть, и в несколько секунд он подобрал цепь из этих слов, и цепь эта — ужасная цепь — привела прямо к сумасшедшему профессору.
Силы вдруг вернулись к Ивану, он не сидел уже, а стоял.
Позвольте! Позвольте! Да ведь он же, профессор, сказал, что Аннушка разлила уже постное масло... Да он прямо же сказал... «Вам отрежет голову...» И вожатая-то ведь женщина была, женщина, поймите!
Да, не оставалось и тени, зерна сомнения в том, что этот таинственный консультант знал, точно знал заранее всю картину ужасной смерти Мирцева! Да как же это может быть?!
Тогда две мысли пронизали мозг Ивана Николаевича: «Нет, он не сумасшедший!» — и другая: «Он подстроил это все, он убил Мирцева». Но как?!
— Э, нет, это мы узнаем! — сквозь зубы сам себе сказал Иван Николаевич. Все существо его сосредоточилось на одном: сию же минуту найти этого профессора, а найдя его, — арестовать. Но, ах, ах... не ушел бы он! Где он?
Но профессор не ушел.
Озираясь, Иван отбежал от скамейки и тотчас увидел его.
Он — профессор, а может быть, и не профессор, а страшный, таинственный убийца стоял там, где Иван его покинул. Золотая луна светила над Патриаршими, Иван его хорошо разглядел в профиль. Да, это он, и трость он взял под мышку.
Отставной втируша-регент сидел неподалеку на скамейке. Теперь он нацепил себе на нос явно ненужное ему пенсне, в котором одного стеклышка совсем не было, а другое треснуло. От этого регент стал еще гаже, чем был тогда, когда указал Мирцеву путь на рельсы.
Чувствуя, что ноги дрожат, Иван с пустым и холодным сердцем приблизился к профессору, и тот повернулся к Ивану. Тогда Иван глянул ему в лицо и понял, что никаких признаков сумасшествия в этом лице нет.
— Сознавайтесь, кто вы такой? — глухо спросил Иван.
Иностранец насупился и сказал неприязненно:
— Их ферштейн нихт.
— Они не понимают, — ввязался пискливо со скамейки регент, хоть его никто и не просил переводить.
— Не притворяйтесь! — грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой. — Вы только [что] говорили по-русски!
Иностранец глядел на Ивана, и тот видел, отчетливо видел, что в глазах у него глумление.
— Вы не немец, вы не профессор, — тихо продолжал Иван. — Вы — убийца! Вы знали про постное масло! Знали? Документы! — вдруг яростно крикнул Иван.