Жизнь супругов стала скучной: они уже не могли часто приглашать друзей, как бывало раньше. Денег едва хватало на жизнь. Зато друзья являлись со своими скромными угощениями, кто с вином, кто с конфетами или пирогами. Им хотелось поддержать друга, талантливого автора, смелого человека, которому удалось сделать немыслимое: в самом главном театре страны поставить пьесу о белогвардейцах, хотя чекисты еще продолжали искать людей, которые служили в «Белой армии», и сажали их или расстреливали. Булгаков всегда был рад гостям. Иногда он читал им главы из нового романа о Сатане. Пусть все знают, говорил он себе, что это мистический роман о дьяволе, а не о Сталине, пусть интеллигенция Москвы знает, что знаменитый автор жив-здоров и пишет такой фантастический роман. Булгаков верил: он добьется разрешения на ее публикацию, и публику нужно готовить сегодня. Все слушали с интересом.
Роман писался тяжело из-за сложной композиции. Нужно было много времени для развития фантазии. Ко всему прочему следовало шлифовать содержание, чтобы замысел романа оставался завуалированным. Пока его читаешь по главам, сложно понять замысел. Булгаков надеялся: замысел начнет проявляться с прочтением всего романа, и то – для умного читателя. И в этом ему помогут не только знания, но еще и чувства, которые подтолкнут читателя в нужном направлении. Именно такую хитрость он использовал в «Днях Турбиных», хотя «Белую гвардию» – о белогвардейцах, бежавших во Францию – так и не пропустили. Станиславский еще не терял надежды поставить ее в своем театре. Об этом же мечтали и актеры.
На другой день, сидя в кабинете за столом, Булгаков завершил пьесу по повести Пушкина, и занес ее главному режиссеру. В это время за круглым столом сидели два его заместителя и что-то обсуждали с чашками в руках. Писателя пригласили к столу. Булгаков передал Станиславскому папку и сразу заговорил о «Белой гвардии».
Станиславский протянул ему чашку чая и сказал:
– Вчера с цензорами мы обсуждали эту Вашу пьесу. Они согласны, но предлагают сократить и сделать из нее забавную историю наших эмигрантов, которые бежали на Запад от Советской власти и там вкусили буржуазный образ жизни, который надо показать в уродливой форме. Вот в таком виде он может выйти на сцену. От такого предложения я сам отказался, да и Вы будет против.
– Это же глумление над произведением, и к тому же ложь.
– Я буду говорить еще с Бухариным, хотя его положение… Это всё, что я могу сделать. Михаил Афанасьевич, не подайте духом. Если этот роман появится на сцене, он будет иметь такой же успех, как «Турбины». Я буду молиться, чтобы это случилось, – и, тяжело вздохнув, он протер свое пенсне платочком и снова нацепил на лицо.
– Михаил Афанасьевич, – обратился один из сидящих – Кривощеин, который был поставлен от партии, чтобы следить за работой артистов, – почему бы Вам не написать пьесу о рабочем классе, о героическом труде на заводах? Такая пьеса нам очень нужна. Получите хороший гонорар, дачу в Переделкино, войдете в состав Союза писателей, Вас будут приглашать в Кремль, о Вас будут писать газеты.
И тут Булгаков его прервал:
– Обо мне и так много пишут, уже около трехсот статей, и все они гадкие и неправдивые.
Кривошеин будто не слышал писателя и продолжил:
– Смотрите, как Алексей Толстой живет – машина, дача, как барин, а ведь Вы тоже талантливый. И перед Вами все двери откроются. А вместо этого Вы пишете какие-то опасные произведения, которые трудно ставить на сцене.
На такие слова Станиславский и его помощник усмехнулись. А Булгаков покачал головой и сказал:
– Я пишу то, что мне интересно, волнует меня. Конечно, деньги мне нужны, как всякому человеку, но не таким путем. Я не могу лицемерить, и прежде всего перед своей совестью. Ведь мне с ней жить до конца своих дней. Мне ли Вам говорить, ведь Вы стали интеллигентом не в советское время.
– Я понимаю Вас. Но Вы должны понять, что надо мной стоят люди и требуют этого от меня. Ну хорошо, Вы написали о белогвардейцах, и это чудом прошло. Может, теперь стоит написать то, что требует партия? То есть чередовать, как делают это другие. Так нет! Вы опять хотите ту же опасную тему – о белой гвардии, но уже за рубежом. Надо совмещать, следует быть более гибким.
– Извините, но я так не могу. У меня одно лицо.
И после этих слов он вышел из кабинета.
– Я же Вам говорил, слишком совестливый и к тому смелый, чего не хватает нам, – с грустью сказал Станиславский.
– Он просто высокомерный, а ведь мы сделал его знаменитостью, – недовольно произнес Кривошеин.
– Булгаков сам прославился, своим талантом, – возразил главный режиссер.
– Если бы наш театр не поставил его пьесу, никто не знал бы о нем. Большие гонорары вскружили ему голову, почувствовал себя великим, а завтра останется без гроша и приползет к нам. И будет писать то, что нужно стране. Разве не так было с другими авторами?
– Мне кажется он другой, и слава Богу, что есть такие.
Покинув здание театра пораньше, Булгаков решил прогуляться. Домой тоже не спешил, не желая видеть печальное лицо жены из-за того, что им стало трудно жить. Да и ко всему Люси потеряла интерес к его новому роману и уже слушала главы без особого интереса. А может быть, это ему показалось? Но было явным, что в их отношениях возникла мелкая трещина, как в окне, и с каждым днем становится заметнее. Это была духовная трещина. Люси стала жить своими интересами, – часто пропадала у подруг. Он стал чувствовать: к жене стал остывать. Это пугало, и ему не хотелось, чтобы любовь ушла из жизни.
Он шел по аллее в коричневом пальто и шляпе. Там было тихо, деревья уже стояли голые, а желтая, красная листва была под ногами. И вдруг сзади кто-то окликнул его. Это был друг Лямин, художник.
– Ты куда, домой?
– Просто решил прогуляться.
– Тогда идем со мной. Один мой друг организовал свою выставку в доме доктора Пикуля, там будут все свои.
Михаил согласился, и они вышли к дороге. У дороги он махнул кучеру, и они сели в фаэтон. И тощая лошадка уже неслась по указанному адресу.
Дверь на втором этаже открыл сам хозяин, с рыжей бородкой и густой шевелюрой. Он был рад Булгакову и крепко пожал руку в прихожей, сказав:
– Между прочим, я звонил Вам, но дома никто не поднял трубку.
Доктору коммунисты оставили три комнаты, так как они лечились у него. Две другие отдали молодому партработнику завода. Доктор, большой любитель живописи, иногда устраивал выставки для тех художников, которых не пускали в официальные галереи. На стенах были развешаны небольшие картины, и по комнатам бродили гости, разглядывая их. Иногда тихо обсуждали между собой. Заметив Булгакова, все спешили к нему, что пожать руку и сказать несколько теплых слов в знак уважения к личности, осмелившейся поднять запретную тему. Писатель был им благодарен и всех одаривал мягкой улыбкой. Картины этого художника были посвящены жизни дореволюционной России. Такая тема злила коммунистов, так как прошло более десяти лет, а они даже не смогли побороть голод в стране, а ведь обещали рай на земле. И люди тосковали по прошлому. В этом доме собирались именно такие люди, то есть старая интеллигенция. Они не теряли надежды, что прежние времена еще вернутся.
После просмотра всех пригласили в гостиную, где плотно уселись на стульях и диване. Так как Булгаков был самой известной личностью в Москве, то ему указали на диван. Всем хотелось, чтобы писатель прочитал им что-нибудь. Однако в этот раз писатель явился с пустыми руками и кланялся всем, как бы извиняясь. Тогда рассказы и стихи стали читать другие авторы. Ничего критического против новой власти в них не было – среди гостей был агент чекистов. Об этом все знали, так как те были везде, но установить доносчика было невозможно. По всей стране гулял невидимый дух доносов, обычно к доносам принуждали чекисты, но были и добровольцы из числа коммунистов и комсомольцев. Они искренне верили, что своими доносами уничтожают врагов народа и жизнь станет лучше. Это новое поколение, выросшее на насилии и крови, без Бога, с верой в социализм. И оно ненавидело старую интеллигенцию, обзывая интеллигентов буржуями, продажными тварями, агентами капитализма, врагами народа и так далее…
Когда Михаил вернулся домой, жены еще не было, а на столе лежала записка: «Я с подругами у Самойловых». Самойлова, мужа ее подруги, который еще недавно работал в МИДе, назначили на высокую должность в НКВД. Узнав об этом, Михаил посоветовал жене поменьше общаться с такими людьми.
Булгаков на кухне разжег примус и в сковородке поджарил себе два яйца. Когда за столом он пил чай, в комнату вошла Люси.
– Я же говорил тебе, – резко произнес муж, – чтобы не общалась с ними. Все, кто работает в НКВД, – это опасные люди.
– Напрасно ты злишься, – ответила жена, сняв с шеи дорогой мех, – муж Светланы не такой, он образованный, вежливый.
– При людях они милые, вежливые, а когда выходят на службу, то… На допросах еще ведут себя культурно, чтобы не запачкать кабинет кровью, а в камерах они показывают свое истинное лицо. А впрочем, для пыток приглашают уголовников.
– Пойми, Михаил, этот человек будет полезен, если, упаси Боже, ты окажешься в тюрьме на Лубянке, – сказала жена и опустилась на диван.
– Я не верю, что чекисты способны на благородство, на истинную дружбу. У них работа такая – уничтожать людей, которые не согласны с политикой Сталина, коммунистов. А уголовников они ловят в свободное от работы время.
– Михаил, надо как-то приспосабливаться к этой жизни, иначе нам не выжить.
– Раньше, когда мы познакомились, ты так не говорила, –напомнил ей муж и опустил чашку на блюдце.
– Да, верно, тогда была надежда, что большевики не удержатся у власти. Теперь другая ситуация – они пришли надолго. Без связи с этими людьми нам не выжить.
– Но другие живут – и ничего…
– Да, пусть живут в бедности, но я так не хочу. У тебя есть талант, и его нужно правильно использовать. Разве ты не хочешь славы, денег?