Мэри рассказала мне, как лучше добраться на автобусе до ее дома, заверив, что путь от железнодорожной станции займет не больше семи минут. Я собиралась идти пешком, но она предупредила, что здешние улицы не слишком подходят для прогулок. Разглядывая дорогу из окон автобуса, я поняла почему. Пригороды в Японии лучше проезжать на колесах. Я увидела несколько супермаркетов, стоянки возле которых были уставлены спортивными машинами и мотороллерами, парочку кафе заброшенного вида, но не заметила ни одной чайной или хотя бы лавки, где торгуют тофу.
Дом Мэри располагался в холмистом районе, где все дома походили друг на дружку, как близнецы, будто их спроектировал один архитектор в поздних восьмидесятых, перед тем как японское экономическое чудо лопнуло, словно радужный пузырь. Все они были построены из материала, напоминающего желтый кирпич, но это не кирпич, а подделка. Окна были сделаны из зеркального стекла, крыши крыты красной черепицей, короче говоря, марципановый домик, нелепое подражание европейскому стилю. Выглядело это безвкусно, зато дорого.
Я нажала кнопку дверного звонка и стала ждать. Потом я позвонила еще раз и спустя минут пять решила, что Мэри не собирается меня впускать. Сомнений насчет адреса у меня не было — на почтовом ящике у ворот значилась ее фамилия.
Я уже надела на плечи свой рюкзак, чтобы отправляться восвояси, но вдруг краем глаза заметила какое-то движение за кирпичной стеной рядом с домом. Мэри медленно несла какую-то картонную коробку по направлению к покрытому жестью сараю с окнами. «Гончарная мастерская», — догадалась я. Рядом с сараем находилась самая настоящая, кирпичная печь для обжига керамики, тоже покрытая жестяной крышей, а недалеко от нее, к своему удивлению, я увидела небольшую деревянную кумирню. Под жестяной крышей кумирни располагались фигурки вылепленных из глины медведей, покрытые темно-коричневой глазурью. Ну да, понятно: фамилия Кумамори означает «медведь в лесу».
Мэри вышла из сарая уже без коробки и, завидев меня, приветливо улыбнулась:
— Не ожидала увидеть вас так скоро.
— Какое волшебное место, — сказала я. — Вот уж не думала найти здесь кумирню.
— Медведи — это божества, которые охраняют мою печь. Я их сделала сама, поэтому выглядят они так себе.
— Они очень милые, — возразила я. — Вы бы могли их продавать.
Мэри хмыкнула:
— Вы только и думаете, что о купле-продаже. Это не входит в сферу моих интересов.
— Я это не к тому, что вы нуждаетесь в дополнительных средствах. Просто иногда занятно испытать себя в роли деловой женщины.
— Мне и без того есть чем заняться. — Мэри жестом предложила мне зайти в гончарную мастерскую. Весеннее солнце лилось в большие чистые окна. Один угол мастерской занимали стул и гончарный круг, а у стен стояли полки с уже законченными вазами и горшками для икебаны. Я заметила ряд классических ваз серого, кремового и коричневого цветов — наиболее любимые оттенки школы Каяма. Ниже на полке я увидела керамические сюибаны, окрашенные в изумительные пастельные тона. Все они были цвета морской волны, но различных оттенков, от водянистых бледно-голубых до глубокого желто-зеленого.
Таких я в школе не видела ни разу. Их интенсивная окраска, должно быть, противоречила девизу школы «Истина в естественном», хотя на старинных цветных гравюрах вазы для икебаны часто были именно цвета морской волны. Работы Мэри не расходились с традицией.
— Этот цвет морской волны просто невероятен, — сказала я. — А какое разнообразие оттенков! Этого, наверное, сложно добиться?
— Некоторые места в печи не такие горячие, как другие, это и определяет густоту цвета. Все изделия я покрываю одной и той же глазурью. — Она улыбнулась мне, правда немного нервно.
— Давайте-ка я покажу вам, что принесла.
Я развернула тарелку. Я сомневалась, что Мэри купит набор из несчастных девяти тарелок госпожи Мориты, поэтому захватила с собой только одну, оставив остальные дома.
— Похоже на фарфор сомецуке. Обеденные тарелки подходящего размера. У вас есть еще?
— Еще восемь таких же. Все совершенно одинаковые. Клейма нет ни на одной. Вам не кажется, что это похоже на Имари? — поинтересовалась я.
— Да. Они определенно изготовлены в мастерских Имари в эпоху Мейдзи. Я думаю, что их можно продать по пятнадцать тысяч иен за тарелку. Если бы у вас был полный набор из десяти тарелок, его можно было бы продать за сто восемьдесят тысяч иен.
— Откуда вы это знаете. — Я удивилась тому, как Мэри все быстро расставила по своим местам.
— Я выросла недалеко от деревни Имари на Кюсю. Вот уже шесть поколений в моей семье занимаются гончарным делом. Мы никогда не делали белый или синий фарфор; нашей специальностью была керамика цвета морской волны.
— Известно, что корейцы большие специалисты в этом деле, — сказала я, слегка смутившись.
Мэри открыла коробку, которую принесла, и вытащила оттуда длинную колбаску мокрой глины. Стоя у стола, она мяла глину и рассказывала:
— Много лет назад гончары были похищены в Корее, их перевезли в Японию и расселили по деревням на Кюсю, где заставляли делать посуду для японских аристократов.
— Так ваша семья научилась этому искусству от корейских мастеров?
Мэри продолжала мять глину, придавая ей форму, отдаленно напоминающую цветок хризантемы.
— Мы корейцы. Разве вы не знали?
Я была в замешательстве:
— Но у вас же японская фамилия!
Мэри фыркнула:
— Конечно же, я не говорю по-корейски. Да и никто из моих родственников не знает корейского языка. Однако в детстве у меня взяли отпечатки пальцев, а кроме того, у меня нет нормального паспорта. Я никогда не могла снять квартиру или купить дом без поручительства гражданина Японии.
Мэри говорила о тех самых бюрократических процедурах, через которые и мне как иностранке пришлось пройти в Японии. Но ведь Мэри родилась в Японии, и это выглядело чертовски несправедливо.
— Могу я узнать вашу девичью фамилию? — спросила я.
— Нагаи. Нашей семье, как и большинству остальных корейцев, дали японские имена. Кроме того, с годами у нас появились смешанные браки. Однако в государственных реестрах наша семейная линия по-прежнему значится корейской. Однажды я встретила и полюбила мужчину, который проводил свой отпуск в наших краях. Мы поженились, и я переехала в Токио. Его семья не могла позволить, чтобы мое имя было вписано в их официальный японский генеалогический лист. Поэтому я — Кумамори, и это, в общем-то, не совсем легально. По этой же причине у меня нет детей. Его родители думают, что их также нельзя будет вписать в официальный генеалогический лист.
Рассказ Мэри о бездушности местных законов напоминал историю тети Норие. Но поскольку моя тетя была чистокровной японкой, ее история закончилась благополучно. Я только удивлялась, почему тетя, которая никогда не говорила о Мэри плохо, так и не стала ее подругой. Может быть, дело в каких-то предрассудках?
— Симура-сан, отчего у вас такой грустный вид? — Мэри почувствовала мое состояние и улыбнулась. — Я горжусь тем, что являюсь японской кореянкой. Поэтому я делаю керамику цвета морской волны. Это придает мне уверенность, я чувствую себя ближе к своим корням, к своей семье, которая находится так далеко.
— Вы никогда не приносили эту керамику на занятия.
— Я приношу посуду, окрашенную в скучные цвета, потому что это соответствует девизу «Истина в естественном».
Почувствовав в ее голосе скрытую обиду, я решилась:
— Вы думаете, что проблемы, которые у вас возникли в школе, связаны с тем, что вы кореянка?
Мэри с силой хлопнула ладонью по куску глины.
— Сакура никогда не любила меня. Думаю, до нее дошли какие-то слухи, а может быть, она специально этим интересовалась. Два года назад она попросила меня задержаться после занятий. Тогда она сказала мне, что я должна оставить свои занятия в школе Каяма и перевестись куда-нибудь еще, потому что Каяма никогда не выдаст диплом кореянке. К этому она добавила что-то вроде: «Только по доброте своей я делюсь с вами этими соображениями. Мне не хотелось бы, чтобы вы зря тратили время».
— Вы могли бы пойти к госпоже Коде.
— Не будьте такой наивной. Кода-сан происходит из старинной самурайской семьи. Она отнеслась бы ко мне так же, как и Сакура-сан.
— Но у вас же так хорошо все получается! И чем выше вы поднимались бы в иерархии, тем больше денег приносили бы школе. На какой ступени вы сейчас находитесь?
— Самая последняя ступень перед получением преподавательского диплома. Вообще-то, последние два года я сижу на уроках из четвертого учебника. Завершение этих занятий предполагает экзамен на преподавательское звание. Я уже три раза сдавала этот экзамен, но так и не сдала.
— Это тот самый экзамен, в котором композиции студентов отмечаются номерами? Когда вы стоите за дверью аудитории, а учителя осматривают композиции?
— Да, предполагается, что все должно быть именно так. — В голосе Мэри звучало отчаяние. — Но когда я возвращаюсь в аудиторию, происходит странная вещь: моя композиция выглядит совсем не так, какой я ее помню. Кто-то намеренно придает ей совершенно безобразный вид, поэтому-то я и не могу сдать экзамен.
— Вы думаете, это дело рук Сакуры? — Я вспомнила, как она поправила мою и без того беспомощную композицию с вишневыми ветками, после чего моя работа стала нелепой и претенциозной.
— Да, я так думаю, но у меня нет никаких доказательств. — Мэри взяла с полки скалку и принялась раскатывать глину как тесто. — Сейчас, когда она умерла, все пойдет по-другому, не так ли? Если повезет, то спустя два месяца я снова могу сдавать экзамен.
Я решила поменять тему:
— Вы слышали когда-нибудь о старой керамике школы Каяма? В тридцатые годы специально для школы были изготовлены замечательные сюибаны.
— Не припомню, чтобы я об этом слышала. — Она подняла глаза от куска глины, который под ее руками уже стал превращаться в подобие вазы. — У вас есть с собой образец?