– А я предвкушаю наступление того дня, когда вы прочтете это сами – спокойно и без эмоций, – ответила Минни, беря книгу.
В воображении Генри начала вырисовываться наследница состояния, недавно осиротевшая, за которой ухаживают три кавалера. Молодая женщина, чей терпеливый ум окружающие никогда не оценивали по достоинству. Ему не хотелось делать ее такой же красивой, какой была Минни в тот памятный август, наоборот, он создал героиню явно бесцветную, если бы не волшебная улыбка, которая часто озаряла лицо девушки. Генри придумал ей двоих ухажеров-военных, а третьим, заглавным героем рассказа стал Бедный Ричард, человек сугубо штатский, нервозный и своевольный, которого неразделенная любовь приводит на грань отчаяния. Ричард обожает Гертруду Уиттакер, но она не принимает его чувства всерьез, предпочитая ему двоих вояк. Один из них, капитан Северн, добросовестный, вдумчивый и серьезный. Он сдержан и решительно движется к заранее намеченной цели. С другой стороны, майор Латрелл, который вполне мог бы играть роль Грея, приятен и невыносим одновременно. Все трое начинают осаду, чтобы добиться любви мисс Уиттакер и взять ее в жены. В итоге она не выбирает никого из них.
Для Генри рассказ начался с того краткого мгновения, когда Ричард видит, что капитан Северн погружается в глубокое молчание, почти такое же беспомощное, как и его собственное, пока они наблюдают за оживленным диалогом между мисс Уиттакер и майором Латреллом. Так же как и для самого Генри с Холмсом в Норт-Конвее это стало обычным делом, пока Минни вела битву за смягчение Грея, пытаясь заставить его осознавать вперед мундира свою душу, признать свои потаенные страхи и чаяния, не прикрываясь солдатскими байками, отцензурированными для употребления в дамском обществе. Поначалу Холмс решил, что девушке Грей не нравится, и это его порадовало, а потом ему стали слышаться тревожные звоночки, что Грей, мол, побеждает. Минни, ее сестры или Грей, слишком вовлеченные в происходящее, не слышали этих тихих звоночков, но Генри легко распознал их, собрал в кубышку и обдумывал на досуге, когда оставался один.
Ни тогда, ни даже в течение многих лет он не мог постичь, что этих нескольких недель в Норт-Конвее – этих нескончаемых бесед в компании, собравшейся под шуршащими соснами, – ему будет довольно, что, в сущности, это было все, что ему следовало знать о жизни. И все последующие годы он как писатель тщательно вырисовывал сцены, которые пережил сам или которым стал свидетелем в то время: два честолюбивых отпрыска почтенных новоанглийских семейств, уже готовые к ожидающему их триумфальному взлету, и американские девушки под предводительством Минни, юные и открытые навстречу жизни, столь любознательные, исполненные и безграничного живого интереса, и очарования, и ума. И многое между ними должно было бы остаться недосказанным, неузнанным никем и никогда. Там, на лужайке позади дома, в котором поселились на лето сестры Темпл, уже зародились секреты и негласные союзы, уже возникло ощущение, что Минни Темпл ускользнет ото всех и воспарит над ними, хотя никто понятия не имел, как скоро это случится и насколько печально это будет.
Он не помнил, когда именно узнал, что она умирает. Очевидно, что тем летом не было ни единого признака какой-либо болезни. Помнил только, что некоторое время спустя его мать упомянула о плохом самочувствии Минни, причем с неодобрением в голосе, словно полагала, будто своей болезнью Минни пытается привлечь к себе внимание.
Компания встретилась в том же составе еще раз – в гостиной его родителей в конце следующего года. Помнится, он страшно удивился, узнав, что Минни переписывается и с Греем, и с Холмсом. Его матери нравился Грей, она считала его очень милым, предпочитала его Холмсу. Позднее она сообщила Генри, что Минни, по ее собственным словам, совершенно разочаровалась в Холмсе, жаловалась на его эгоизм, однако заметила, что глаза у него красивые. Генри удивился, что Минни, оказывается, стала вести доверительные беседы с его матерью.
Теперь он сидел у себя на террасе за тысячи миль оттуда, много-много лет спустя. Когда появился молодой месяц, он вгляделся его причудливые, тонкие, неумолимо прекрасные очертания и вздохнул, вспомнив, как Уильям пришел к нему в комнату с известием, что у Минни опухоль в легком. Он не помнил точно, было ли это первое упоминание об опухоли, но тогда о ней впервые заговорили в полный голос. Генри вспомнил, что весь последующий месяц пребывал в депрессии, не мог пошевелиться и не видел Минни, но был в курсе новостей благодаря своей матери, которая живо интересовалась болезнями, особенно болезнями молодых женщин на выданье, и теперь относилась к недугу Минни со всей серьезностью.
Он попытался вспомнить, когда Джон Грей впервые рассказал ему о длинных письмах, которые писала ему Минни. Грей находил их тяжелыми, воспаленно-откровенными, говорил, что порой они заставляли его краснеть, но он отвечал на них, и так она непрерывно слала ему письма весь последний год своей жизни. В одном из них она написала слова, которые Грей пересказал ему, и Генри думал, что теперь эти слова, пожалуй, значат для него больше, чем любые другие, включая всё когда-либо написанное им самим или кем-то еще. Эти слова преследовали его неотступно, и теперь, шепча их в ночном безмолвии, он ощущал рядом ее требовательное присутствие. Всего одно предложение. Минни написала тогда: «Ты должен сказать мне то, что для тебя – несомненная правда». Именно этого, думал Генри, она хотела, пока была жива и счастлива, хотела так же сильно, как и накануне смерти, но только болезнь, знание, что время на исходе, заставило ее в отчаянии сформулировать фразу, подытожившую ее великие и великодушные искания. «Ты должен сказать мне то, что для тебя – несомненная правда», – зазвучал у него в ушах ее нежный голос, и теперь, сидя во тьме на террасе, он размышлял о том, как бы ответил он, если бы она адресовала эту фразу ему.
Он спрашивал себя, а что, если мощь ее личности и несомненная оригинальность ее устремлений, столкнувшись с серостью, банальностью и бедностью, которые ее окружали, поколебали ее волю к жизни? Особенно остро он это почувствовал, когда ее сестры повыходили замуж не по любви, а скорее ради безопасности, и когда Минни была вынуждена зависеть от их супругов, поскольку у нее началось легочное кровотечение и здоровье ее резко ухудшилось. Он вспомнил, как они в последний раз увиделись в Нью-Йорке, за два дня до его отплытия в Европу – он тогда впервые ехал туда один, и ему стоило больших усилий скрывать неподдельную радость, жадное предвкушение грядущих событий. Он понимал, что ей бы тоже пошло на пользу такое путешествие и с его стороны недостойно плыть в Европу без нее. Несмотря на ее болезнь и зависть, они провели вместе яркий час, полный веселых разговоров. Они условились встретиться в Риме будущей зимой, обсудили его планы пребывания в Лондоне, с кем он повидается, куда сходит. Только раз зависть ее хлынула через край: когда он проговорился о возможной встрече с миссис Льюис – ее обожаемой Джордж Элиот. Минни тряхнула головой и рассмеялась над тем, какая она чудовищная ревнивица.
Было совершенно ясно, что она больна, и оба понимали, что больна она неизлечимо, хотя никто из них об этом не упоминал. Тем не менее на прощание он спросил ее, хорошо ли она спит.
– Сплю… – произнесла она. – Я не сплю. Бросила это дело.
Но потом она храбро и легко засмеялась, и улыбка ее старательно притворялась, что в ней нет ни капельки пустоты или фальши. А потом она его покинула.
В Англии, когда в воскресенье пополудни Генри явился на Норт-Бэнк с визитом к миссис Льюис, получив допуск к писательнице благодаря протекции друга семьи, он воображал, что Минни рядом, и задавал Джордж Элиот такие вопросы, какие никто из круга самой Минни ни за что не задал бы и уж тем более не стал бы отвечать на них. Он представлял себе ее голос, трепещущий от благоговения, но постепенно крепнущий в стенах этой богатой комнаты. В минуту прощания он вообразил, что его кузина встает и тогда романистка вдруг замечает ее присутствие, впечатляется и протягивает ей руку, та тепло отвечает на рукопожатие и получает приглашение приходить еще. В письме к Минни он постарался описать миссис Льюис – ее выговор, спокойную суровость во взгляде, ее странное уродство, смешение проницательности и мягкости, ее достоинство и характер, ее снисходительность и отстраненное безразличие… Хотя сейчас об этом проще было написать отцу; писать Минни было теперь все равно что писать призраку.
Минни умерла в марте, через год после того, как он видел ее в последний раз. Он по-прежнему был в Англии. Он ощутил ее уход как конец собственной юности, зная, что смерть в итоге была для нее ужасна. Она отдала бы что угодно, лишь бы остаться жить. Все последующие годы он с тоской думал о том, как бы ему хотелось знать, что думает Минни о его книгах и рассказах, о тех решениях, которые он принимает в жизни. Это глубокое чувство утраты, нехватки ее погруженного и требовательного участия давало о себе знать и Грею, и Холмсу, и Уильяму тоже. Все они в своем нервном честолюбии и безмерном перевозбужденном эгоизме задавались вопросом: а что сказала бы о них Минни? Что бы она о них подумала? Генри тоже спрашивал себя: какой была бы ее жизнь и как ее изысканная способность бросать вызов справилась бы с миром, который непременно попытался бы ее обуздать? В конце концов он утешался тем, что знал ее так, как никто другой на свете, и боль от жизни без нее – это не более чем расплата за привилегию быть молодым рядом с нею. То, что когда-то было жизнью, думал он, остается жизнью всегда, и он знал, что образ ее господствует над его интеллектом как своеобразное мерило, эталон яркости и непринужденности.
Было бы нечестно утверждать, что Минни неотвязно преследовала его все последующие годы. Скорее, это он не мог с ней расстаться. Он вызывал ее дух повсюду – и когда вернулся в родительский дом, и позднее, путешествуя по Франции и Италии. Под сенью величайших соборов ему являлось видение – хрупкое, элегантное и до чрезвычайности любознательное, готовое замирать в немом изумлении перед каждым произведением искусства, а затем пытаться подыскать слова, которые соответствовали бы моменту и позволили бы новой чувственной жизни укорениться и дать ростки.